Экономическая теория. Версия 2.0. Конспект лекций

Первая лекция будет посвящена истории экономической мысли: как она выглядит, как формировалась ортодоксия и что она из себя представляла, и какое место во всем этом занимает неокономика. Поскольку все читается в первый раз, по ходу дела происходит корректировка.

Есть стандартное представление об истории экономической мысли. Вначале идут меркантилисты, далее рассматривается классическая политэкономия, далее идет неоклассика, или то, что в неокономике называется «ортодоксия». И, казалось бы, можно продлить этот ряд, сказав, что дальше идет неокономика. Но мы этого делать не будем, и вот почему: если рассматривать этот ряд, эту линию с научной точки зрения, то она есть линия деградации, и вписывать сюда неокономику означает, что тем самым эта линия деградации экономического знания продолжается. Эта точка зрения Григорьева, конечно, противоречит общепринятой, ибо вообще в экономической науке эта линия считается линией прогресса, и все учебники истории экономической мысли исходят из этого, утверждая, что в ее рамках происходит переход от не-науки ко все более продвинутой науке. Сейчас будет предпринята попытка показать и доказать, что в действительности это линия деградации.

Для начала обратимся к принципиальным вопросам формирования научного знания, и что оно вообще такое; хотя, конечно, не будем затрагивать все философские вопросы этого аспекта, остановившись на некоторых. Прежде всего, здесь приходится сталкиваться с проблемой индукции, которую впервые сформулировал известный экономист, философ и логик Д.Юм. Такое сочетание интересов свойственно многим экономистам – например, Джеймсон, Милль, Маркс, в XX веке – фон Мизес. В чем заключается проблема индукции? Несмотря на то, что эта проблема до сих пор обсуждается с XVIII века, в обыденной речи можно часто слышать, что «теория подтверждается фактами»; или, чем больше фактов подтверждает теорию, тем более теория подтверждена или джастифицирована. Юм впервые поднял вопрос о том, что никакой конечный набор фактов не может ничего говорить о правильности теории: можно сколько угодно набирать не повторяющихся фактов, и найти [хотя бы один факт], который противоречит всему остальному. Сам Юм, долго рассуждая на эту тему, впал в иррационализм. Ученые эту проблему знали давно, но не знали, что с ней делать; она ставит под сомнение возможность научного знания.

Следующим, кто обратил внимание на эти вещи, был Карл Поппер. Он часто обращался к метафоре черного лебедя. Автор книги «Черный лебедь» Нассим Талеб, конечно, не был непосредственным учеником Поппера, который на тот момент уже умер, но очень много общался с его учениками. Всегда считалось, что все лебеди белые – до тех пор, пока не открыли Австралию, где обнаружили черных лебедей. Книга Талеба посвящена кризису к. XX – н. XXI веков как черному лебедю для экономической теории. Поппер, в свою очередь, согласился с тем, что ни одну теорию нельзя доказать фактами, однако это не должно мешать строить теории и ориентироваться на них в научной и практической жизни. Просто нужно знать, что любая теория может быть опровергнута, или фальсифицирована; а потому ведущим сегодняшним направлением теории научного знания является фальсификационизм. Более того, Поппер говорил, что все теории суть гипотезы, и они всегда остаются в таком статусе. Он также выдвинул требование к теориям-гипотезам: они д.б. формулируемы в своей структуре с расчетом на потенциальные факты, способные их опровергнуть. То есть, строя теорию, забегать вперед, или делать предсказания. Можно, конечно, представить теорию герметичную, замкнутую в самой себе и ничего не предсказывающую и, тем самым, неопровержимую. В этом смысле с точки зрения Поппера математика не является наукой, но как раз той самой системой, к которой не имеют отношения факты реальной жизни. Многие про это не знают и не догадываются, и до сих пор приходится часто слышать, что «в любой науке столько науки, сколько в ней математики». Долгое время считалось, что математика – царица всех наук, и все другие науки д.б. похожи на математику и строиться по ее канону. Так вот, согласно Попперу и распространенной, но мало известной практическим ученым, концепции научного знания, математика не является наукой вообще.

Реплика: это инструмент для описания других наук.

Ответ: какой статус имеет математика – понятно, это не инструмент и не наука, но язык; это научное описание, имеющее отношение к реальному миру.

Вопрос: тогда, возможно, теология и философия – тоже не наука.

Ответ: почему, научный коммунизм – вполне себе наука по структуре знания, хотя, возможно, он и сфальсифицирован по Попперу. Про теологию ничего не скажу, не занимался.

Идеи Поппера были развиты, хотя сам он блуждал между разными видами фальсификационизма, не будучи способен остановиться [в этом процессе]. Потому что, с одной стороны, его позиция была очень жесткой, и если бы наука действительно ориентировалась на попперовский критерий, то в большинстве теории (в особенности, социальная сфера), не могли бы предъявить никаких обобщений, поскольку они все были бы так или иначе сфальсифицированы. Позицию Поппера развил Лакатош, написавший книгу «Методология исследовательских программ». Он более подробно расписал структуру научного знания и установил, что там м.б. сфальсифицировано и что не может. Главной задачей Лакатоша было понять, в чем состоят прогресс и регресс науки. Он говорил, что исследовательская программа шире теории, но не будем вдаваться в эти подробности. Его схему Григорьев положил в доказательство того, что в случае с историей экономической мысли мы имеем дело с историческим регрессом.

По Лакатошу, любая теория состоит из твердого ядра. Это исходная система понятий, а также – на математический манер (хотя математика и не наука) – набор исходных аксиом и очевидно доказуемых теорем. Твердое ядро атакуют факты, которые не могут подтвердить ядро, но могут его опровергнуть. Так, в теореме, содержащейся в ядре, есть некий прогноз для жизни – то есть прогноз факта; при этом наблюдение может не подтверждать этот факт. По мнению Лакатоша, если твердое ядро столкнулось с фактом, то отсюда не обязательно следует, что надо отказываться от теории – потому что есть общие принципы, а наука, научные теории, вырезает для себя некоторый кусочек реальности, тогда как реальный факт относится ко всей реальности. Отсюда получается, что когда факт не соответствует теории, непонятно, что здесь имеет место: неверность теории либо действие факторов реальности, не учтенных в теории. Поэтому, говорит Лакатош, существует так называемый защитный пояс вспомогательных гипотез (хотя название, по мнению Григорьева, не очень удачное), который позволяет соединить утверждение, сделанное в рамках теоретического ядра, с фактами реальной жизни. То есть это гипотезы о том, как осуществляется взаимодействие теории с другими, не учтенными в ней фактами. Однако, что касается неприятия Григорьевым названия «защитный пояс» применительно к этому поясу речь идет не только о защите, но и о наступлении. Когда теорию атакует какой-то факт, то формируется дополнительная гипотеза для отбивания этой атаки. Однако, по мнению Лакатоша, дополнительная гипотеза продуктивна, если эта гипотеза позволяет работать с другими фактами, которые нам еще неизвестны. То есть мы, наблюдая дополнительные гипотезы, должны не только их объяснить (ибо всегда для каждого факта можно придумать какую-то объяснительную конструкцию, которая не объясняет и не может объяснить никаких других фактов), но и привлечь предпосылки adhoc. Иначе говоря, от гипотез кольца требуется прогрессивный вид проблемы. Иначе говоря, сформированные гипотезы должны позволять предсказывать другие факты. А если объясняется лишь один попавшийся факт, и больше ничего из этого, то это регрессивный вид [работы с] проблемой, и если защитный пояс состоит только из таких регрессий, то надо начать разбираться с тем, что же защищается.

Здесь нужно сделать еще одну оговорку, касающуюся особенностей социальных [гуманитарных] наук. Всюду приходится слышать, что эти науки тем плохи (сравнительно с естественными), что в них нельзя поставить эксперимент. Это утверждение – общее место, но ситуация в действительности другая. Не то важно, что в них нельзя поставить эксперимент: для решения проблем Северной Америки, поскольку она одна, не существует множества одинаковых «америк», на которых можно тестировать работоспособность различных политических систем. Проблема не в этом, а в том, что в естественных науках факты предоставляются только экспериментами, тогда как социальные науки устроены так, что каждый день приносит новые факты, причем в большом количестве. В этом смысле общие рассуждения Лакатоша [касательно пояса гипотез] относились к естественным наукам.

Теперь давайте применим эту схему к трем теоретическим конструкциям [последовательно: меркантилизм-политэкономия-неоклассика, см. выше]. В отличие от конструкции Лакатоша, меркантилисты начинали с того, что вместо ядра есть исследователь, которого со всех сторон атакуют разнообразные факты (повседневной жизни, прочтенное в книгах про других, услышанное и т.д.). Первое движение в данной ситуации заключается в том, что в этих фактах нужно разобраться: отклассифицировать, понять похожесть и непохожесть, важность и не важность. В данном случае имеется донаучный этап развития [экономики], поскольку есть исследователь, атака со стороны фактов, некоторая их классификация и выстраивание частных теоретических конструкций (первые меркантилисты датируются XIV – XVвв.). В результате там была сформирована некая система, не имевшая твердого ядра, но располагавшая набором частичных наблюдений, классификаций и обобщений – материалом, с которым нужно было работать при переходе к следующему этапу развития науки. Также насчет меркантилизма стоит заметить, во-первых, насчет его объекта. Представители этого направления задавались вопросом о том, кому вообще могут быть интересны их изыскания в области экономики. Их первый ответ – государям, а потому и предметом их исследования они называли богатство государя. И большинство меркантилистских трактатов было посвящено конкретным предложениям конкретным правителям конкретных территорий. Сегодня говорят, что меркантилизм преодолен, однако вполне очевидны вещи вроде программ развития регионов или муниципалитетов – вполне в духе меркантилистов. Эти программы и по форме, и по структуре похожи на меркантилистские трактаты. Так что меркантилизм никуда не делся – он жив и даже развивается и поддерживается как общественная практика. В этой связи, конечно, поскольку была некая цель, был понятен заказчик. А потому была высока доля субъективизма (разумеется, при этом, поскольку многочисленные конструкции не были связаны в единую теорию, они могли противоречить друг другу). В экономической науке как гуманитарной это составило особую проблему, приведшую к важному различению в социальных науках между позитивной наукой («как есть») и нормативной наукой («как должно быть»). Меркантилизм – нормативная наука, и это обстоятельство позволяло меркантилистам оперировать с тем набором разнородных научных инструментов, который у них был по конкретному вопросу. При этом научный метод у них был: меркантилисты не писали фантазийных вещей – у них были конкретные факты. Между тем, меркантилистами их назвал А.Смит, а сами они себя вообще никак не называли; кроме того, Смит им приписал многое из того, что сами они не говорили. Однако это вполне ожидаемая вещь при создании новой концепции, когда нужно дистанцироваться от прежней традиции. Сейчас имеет место похожее – нередко можно слышать про либерастов, от которых пытаются дистанцироваться. Кто такие либерасты и что они думают – неважно, но им можно приписать то, что они думают. Вот Смит примерно таким образом дистанцировался от меркантилистов.

Вопрос: считали ли себя меркантилисты учеными?

Ответ: это хороший вопрос. Вот Юм наверняка считал, поскольку жил в науке. А Ньютон, посвятивший 20 лет написанию комментария к Апокалипсису, поскольку считал это важным, был ученым? Можно уйти в дебри, рассуждая о том, кто когда считал себя ученым. Ньютону его занятие этими комментариями не мешало считать себя ученым. И, в некотором смысле, Ньютон – предшественник Носовского и Фоменко, поскольку он также занимался пересмотром истории.

Далее – классическая политэкономия А.Смита. Он решил, что материала уже набрано достаточно для того, чтобы действовать по принципу построения теории. И первое, что он сделал – формально отверг нормативность меркантилистов, представив науку как, в первую очередь, разговор о том, что есть на самом деле. Хотя у него есть его отдельная книга, посвященная нормативному взгляду на экономические процессы, он разделил эти вещи. Также Смит изменил предмет науки: в то время как меркантилисты утверждали, что богатство измеряется в деньгах, он спорил с ними, утверждая, что богатство заключается в массе товара. Между тем, это методологически достаточно странное утверждение, поскольку у меркантилистов предмет был понятен, нормален и логичен – это казна государя, и чем больше денег в казне, тем богаче государь. Однако Смит написал книгу под названием «…богатства народов», с чем связал идею о том, что богатство народов не в деньгах, а меркантилистам приписал обратное суждение, хотя сами они говорили совсем про другое. Вполне себе известный метод научной полемики. Тем более ответить Смиту было некому: меркантилисты даже не знали о том, что они меркантилисты.

Итак, объектом исследования Смита стала национальная экономика. В рамках этого подхода у Смита возникают предпосылки:

трудовой теории стоимости;
равновесия;
деньги = товар.

Исходя из этих позиций, он рассмотрел наработки меркантилистов и отметил, что значительная часть этих наработок не имеет никакого научного значения. Между тем, к меркантилистам в трудные минуты экономисты обращаются до сих пор. Любимый пример Григорьева: Кейнс свою «Общую теорию занятости, процента и денег» посвятил тому, что-де зря в свое время Смит не обратил внимание на ту многочисленную правду, что говорили старые меркантилисты, и выкинул из экономической теории очень важное знание, созданное ими.

Далее нужно подробней пройтись по трем предпосылкам. Начнем с равновесия, с которым проще всего. У Смита была амбиция создать самую передовую науку по образцу самой передовой науки его эпохи, каковой был астрономия, в которой предполагалось равновесие и гармония небесных сфер, обеспечиваемая некой небесной силой. Смит сам был астрономом и писал трактаты по этой науке. Этот общий принцип был свойственен тогдашней науке, которая только отделилась от теологии, утверждавшей о создании гармоничного мира. В этом смысле наука пыталась полностью заменить теологию во всех ее аспектах, и также как теология она, в том числе, признавала гармонию, или равновесие, мира, однако утверждала, что эти равновесие и гармония объясняется научными фактами и законами, а потому равновесие – совершенно естественное состояние. Почему на это Григорьев обращает внимание? Потому, что очень многие считают, будто понятие равновесия в экономику внесли неоклассики, которые много пишут на эту тему. К сожалению, Шумпетер – хоть и замечательный экономист, но плохой историк науки, вообще сделал это основой водораздела между неоклассикой и прочей экономикой. И многие из тех, кто сегодня учится на экономистов в вузах, считают, что идея равновесия появилась в трудах неоклассиков. Если внимательно читать К.Маркса, то можно видеть, что он также очень часто употребляет понятие равновесия, давая общее описание экономической системы и ничем не отличаясь в этом смысле от неоклассиков. В классической политэкономии был в свое время сформулирован закон Сэя, который гласит, что в рыночной экономике любой товар найдет себе покупателя. Логика его такова, что, если произведена стоимость, то есть нечто, способное быть проданным, то тогда возможно на такую же сумму выступить покупателем, поскольку все [в рыночной экономике] продают стоимость. Маркс считал Сэя вульгарным политэкономистом и много ругал его закон, говоря, что глупо называть законом то, что и так ясно. То есть Маркс считал, что Сэй сделал тавтологичное утверждение, привязав свое имя к чему-то общеизвестному, но не считал «закон Сэя» не действующим. В целом, все они считали, что экономика – замкнутая система, находящаяся в равновесии.

В трудовой теории стоимости не будем говорить о стоимости, поскольку стоимость появляется из убеждения в том, что «деньги = товар». Основу этой теории составляет утверждение о том, что все производится только трудом. На это утверждение вылито множество помоев, но оно было очень хорошо обосновано уже у Смита. Согласно ему, факторами производительности являются земля, труд и капитал, при этом он рассматривал национальную экономику как данность, со всеми природными ресурсами. В этом смысле богатство народов зависит не от земли, а от того, какая степень разделения труда (РТ) применяется к этой земле. Одна и та же земля (один и тот же природный ресурс) может принести большее или меньшее богатство. В этом смысле главный фактор – труд, а земля – нулевой фактор.

Вопрос: а где появляются знания о том, как организовать РТ?

Ответ: я отвечу, где появятся знания, и в какой конфигурации. Сейчас речь идет об экономике Смита, а вопрос задан о неоклассике, которая, с одной стороны, отвергла Шумпетера, но с другой стороны, тихой сапой присвоила то, что он сказал про важность знаний. И это произошло более чем через 100 лет после Адама Смита.

Важный момент: Адам Смит, доказывая, что все зависит только от труда, а не, например, от полезности, приводит пример воды, которая очень полезна человеку, но ничего не стоит, потому что не стоит труда; между тем, алмаз бесполезен, но стоит очень дорого, поскольку на его получение требуются большие трудозатраты. На этот счет есть возражение – кстати, придуманное примерно за 50 лет до Смита, принадлежащее Джону Лоу (экспериментатору с бумажными деньгами), который рассматривал тот же случай и говорил, что в данном случае главным фактором выступает редкость: вода не редкая, ибо ее много, а потому она бесплатная, тогда как алмаз редок. На сей счет историки науки спорят, насколько Смит был в курсе позиции Лоу, ибо рассуждает так, будто ничего про нее не знает. Алмаз уже есть в земле, но добыча его требует большего труда, а потому для Смита решение Лоу не имеет смысла. Редкость для Смита выступает одним из факторов трудозатрат.

Капитал, по Смиту – это труд, который был затрачен в прошлом. Однако здесь появляется одна большая проблема (несмотря на претензии экономики на логичность), с которой связана двухсотлетняя история заблуждений, носящая название «догма Смита». Смит сказал, что стоимость любого товара состоит из живого труда (L), ренты (R) и материалов (K): L+R+K. Но в общественном масштабе никакой стоимости материалов не существует, поскольку K – это также какой-то продукт, который также разлагается на некие L₁+R₁+K₁, которые также разлагаются на L₂+R₂+K₂, и так далее. А потому совокупный продукт общества включает в себя только труд и ренту. В свою очередь, R – это механизм изъятия продукта труда в пользу аристократии (весьма ненавидимой Смитом), поэтому, в конечном счете, также представляет собой труд. Однако дальше Смит допустил ошибку, сказав, что все разложения вида «L+R+K» укладывается в рамки годового оборота общественного продукта. Это рассуждение вызвало волну исследований, и некоторые пытались описать процесс формирования стоимости снизу и найти базовые виды деятельности в виде плетения корзин и сбора ракушек, и попытаться описать годовое воспроизводство системы «L+R+K». Занятие весьма бессмысленное. Далее с этой ошибкой Смита произошла совсем смешная вещь. Маркс, критикуя Смита по этому поводу и отмечая, что данное разложение, конечно же, не укладывается в год, выбросил саму идею. В шанинских лекциях по неокономике было сказано, что так называемое противоречие между т. Iи т. III«Капитала» Маркса в действительности возникает не из-за того, что не верна трудовая теория стоимости, а из-за того, что Маркс, дабы избежать догмы Смита в любом виде, неправильно построил рассуждения, а потому никакого противоречия там нет. Однако [в экспертном сообществе] гуляет расхожесть, что-де коли разложение нельзя осуществить до конца, то нельзя его осуществить вообще. Отсюда капитал рассматривается современными неоклассиками как самостоятельный фактор. Хотя, вообще-то, когда задумываются над разложением, говорят, что Смит наверняка был прав. И выясняется, что и неправота Смита в его ошибке, и методологически некорректная критика этого заблуждения, привели к существенному искажению в понимании того, как устроена экономика, существующему до сих пор. Григорьев, опять же, говорит про то, что концепция труда как главного экономического фактора была очень хорошо обоснована.

Далее, положение «деньги = товар». А как еще могли строиться рассуждения в то время? Сегодня рассуждают также – это имманентное знание, присущее всем. Если за деньги можно купить товар, то в деньгах и товаре есть что-то общее, и значит, деньги – также товар. Это нормальная предпосылка, которая приходит в голову любому, кто хоть раз за деньги что-то покупал или продавал. Есть практика обмена товара на товар, а есть практика обмена товара на деньги и денег на товар. Отсюда делается вывод, что деньги – это товар. Это столь естественно, что даже не обсуждалось. Тот факт, что деньги могут выступать в качестве товара (например, в случае торговли валютой) – частный случай. А само утверждение о том, что «деньги = товар», общее, деньги – это товар всегда.

Реплика: это в системе ссудного капитала.

Ответ: это в любой системе, и на Востоке также деньги = товар, без ссудного капитала; а насчет ссудного капитала – это совсем отдельный разговор, он будет во второй лекции.

А если деньги = товар, то можно говорить о трудовой теории стоимости, а также появляется такая малозаметная вещь, как подкрепление закона Сэя в рамках предпосылки равновесия: ведь если деньги не равны товару, то вообще не очень понятно, может ли существовать равновесие; а если равны, то, скорее всего, равновесие есть. Если деньги – не товар, то возникают какие-то непонятные разрывы.

Вот основа классической политэкономии, и вот здесь появляется то, на что обратил внимание Кейнс, и на что обратили внимание мы в неокономике: у меркантилистов были наблюдения, ставившие под сомнение тождество денег и товаров, которые были отброшены. Сомнения были простые. У того же Дж. Лоу: если деньги = товар, то деньги в экономике не имеют никакого значения – это только [экономическая] вуаль, а важен лишь обмен товарами. Меркантилисты писали не только о том, как привлечь деньги в казну государя, но и о том, что, если в государстве не хватает денег, то оно может впасть в рецессию, а если деньги появляются, то все начинает работать. А значит, деньги есть важный фактор, влияющий на реальную ситуацию. Они это наблюдали и описывали. Дж. Лоу, пока не лопнул пузырь его эксперимента, а экономика Франции не была монетизирована и перемонетизирована, вызвал врЕменное процветание этой страны, а Петр Iприсылал нему гонцов в Вену с приглашением повторить финансовый эксперимент в России – ибо неважно, что он провалился, ведь экономика-то здорово развивалась. Эти наблюдения меркантилистов остались за скобками, и они противоречили формуле «деньги = товар».

Итак, система предпосылок «1.-3.» классической политэкономии стала развиваться. Получилось не очень хорошо, и понятно, почему. Оказалось, что все три предпосылки противоречат одна другой: это проявляется, когда на их основе начинают что-то развивать. И вместо решений и продвижения теории возникают смысловые ямы. Таких ям, на которые обратили внимание неоклассики, три.

1. В чем измеряется труд в рамках трудовой теории стоимости? Один час труда одного человека равен одному часу труда другого, и от чего это зависит? В смысле деления на сложный и простой труд. Непонятно, как их соизмерять. То есть в самих предпосылках этой теории стоимости уже была брешь. Кроме того, была брешь в вопросе о критериях определения зарплаты, или оценки труда. На этот счет существовало множество гипотез в рамках классической политэкономии (теория трудового фонда и т.п.).

2. Если все создается трудом, предпосылка капитала не играет никакой роли, а рента есть изъятие части трудовой стоимости, то откуда берутся реально существовавшие прибыль и процент? Один экономист в шутку сказал, что у Д.Рикардо 93%-я трудовая теория стоимости (ибо Рикардо признавал существование 5-7% нетрудовой составляющей «погрешности» в стоимости товара, которую можно игнорировать).

3. Рента также не была объяснена в рамках классической политэкономии. История с рентой весьма любопытна. Для неоклассиков проблема ренты важна в первую очередь, поскольку она представляла собой самую важную и очевидную брешь в классической теории. Если в графике по абсциссам стоит количество продукта, по ординатам – издержки, а график идет по асимптоте, то, если имеется что-то связанное с землей или сельским хозяйством, то понятно, что земля имеет разное плодородие, и вначале вовлекаются в оборот хорошие земли с наименьшими издержками на единицу продукта, затем – менее хорошие, и т.д. Предположим, что в рамках общества требуется Q₁ количества зерна. Про все остальные общества классики говорили, что там требуются общественно необходимые затраты труда, и это средние затраты труда по отрасли. В действительности, проблем в политэкономии в связи со всем перечисленным было великое множество. Например, так же не было объяснено, что есть общественно необходимые затраты труда: в целом, было понятно что это, но насколько это точно рассчитывается, было непонятно; то есть считалось, что это средние затраты на продукцию. Равновесие возникает, когда все продукты продаются по общественно необходимым затратам труда. Однако неоклассики сказали, что при меньшей стоимости производители работают себе в убыток, поскольку у них издержки выше общественно необходимых затрат, тогда как эти затраты [в рамках классической политэкономии] определяют стоимость. Поэтому реальная цена, по которой должен продаваться продукт, связанный с землей, связана с более высокими издержками, что логично. Но тогда, по мнению неоклассиков, если суммировать все цены в масштабах всего общества, получается, что при том, что труд производителен, добавки, связанные с издержками, также будут входить в сумму стоимостей годового продукта, но они никак не объясняются трудом. А если считается, что деньги = товар, то следует признать, что сумма стоимостей в общественном масштабе больше затрат труда, а значит, что либо деньги – не товар, либо земля есть производительный фактор (коли она производит более высокую стоимость). Классики строили свои модели равновесия, исходя из предположения о существовании некоторого склада, на который все свозят результаты труда (то есть все товары на складе представляют всю трудовую стоимость). При этом все товары оценены по средним издержкам (трудовым стоимостям), а на складе происходит перераспределение: кто-то по труду получает меньше, а часть, определяющаяся наличием природных ресурсов, представляет собой ренту и изымается. Однако неоклассики говорят, что механизм реального изъятия ренты происходит не через склад, но через цены. А если реальный механизм работает через цены, то совокупность стоимостей больше затрат труда, и приходится признать, что либо товары не равны деньгам, либо земля является производственным фактором. В этом состоит критика классической теории ренты. Сами классики юлили по этому вопросу, в том числе Маркс, и вообще понятие общественных затрат труда не употребляли. Тот же Маркс рассчитывает относительную величину ренты, а когда речь идет об абсолютной величине ренты, то рассматривает совсем другой пример. Объясняя, что такое рента, он предлагает представить ситуацию, когда есть несколько промышленников, обладающих паровыми машинами, и один из них находится рядом с водопадом, что исключает затраты на паровую машину, так что у него одного издержки меньше и он один получает ренту. И лишь в этом примере Маркс использует понятие общественно необходимых затрат. Однако когда он переходит к рассмотренному выше примеру [с графиком затрат в случае сельхозпроизводства], то он ничего не говорит про общественно необходимые затраты и о том, что это такое. Общественно необходимые затраты, по мнению классиков – те, при которых производится основная масса товаров. Но при этом м.б. частичные отклонения. Среднестатистический читатель просто не прорвется сквозь множество букв 2-й части третьего тома «Капитала», и если он не знает, что искать, то и не найдет. В связи с этим – критика политэкономического понятия ренты со стороны неоклассики.

В завершение – несколько слов о роли Маркса в классической политэкономии, поскольку по этому поводу сложилось совершенно превратное представление. Получилось, что для теории ренты – одна объяснительная конструкция, а по факту – преобразование твердого ядра [экономической теории], которая, тем самым, разбилась на три самостоятельные теории: ренты, зарплаты и прибыли. При этом теория прибыли реально научна. В этом смысле эти теории не составляли ядра, поскольку были слабо связаны друг с другом. Такая ситуация работала против концепции равновесия, поскольку, по мере самостоятельного развития, каждая из этих теорий все меньше стыковалась в единую картину экономической жизни, и было непонятно, как здесь можно получить какое-то равновесие и как-либо разобраться во всем этом. Сам Маркс назвал этот этап, наступивший после Рикардо, разложением классической политэкономии (к научной политэкономии он относил Смита и Рикардо, добавляя к ним по политическим мотивам Сисмонди). Но Маркс был классический политэконом, и он поставил перед собой задачу восстановить целостность расползающейся экономической науки, исходя из базовых политэкономических предпосылок (трудовой теории стоимости, равновесия и принципа «деньги = товар»), не пересматривая их. Он, действительно, решил проблему прибыли, показав, как она решается – через понятие прибавочной стоимости. И Смит, и Рикардо не осознавали, что у них могут возникнуть противоречия, но их осознавал Маркс. Да, он не дописал «Капитал», а в самом «Капитале» есть много противоречий и не выявленных вещей, однако это была гигантская работа, и «Капитал» стал максимумом того логического, что можно было сделать с этими предпосылками. То есть «Капитал» есть не просто какая-то новая теория, но вершина классической политэкономии.

В 1860-годы появилась и господствовала т.н. историческая школа, существующая до сих пор. У нее было несколько направлений, которые, в основном, развивались в Германии и, частично, в Англии. Также было несколько авторов, давших «волшебный пинок» всему этому движению, первый среди них – Фридрих Лист, который не относился вообще ни к какому движению. Что не устраивало историческую школу? Адам Смит решил сделать научную теорию, но уже в его время существовали авторы, задававшиеся вопросом о возможности формализации экономической науки, и о том, не будет ли выкинут ребенок вместе с водой в этом процессе – подобно тому, что случилось с наблюдениями меркантилистов в период возникновения политэкономии. А потому была и война с формализмом его противников, возвращавшихся к меркантилизму как научной программе. Они предлагали понаблюдать за реальностью, поописывать, поклассифицировать и поработать над первичным материалом, от чего далее переходить к обобщениям и выстраиваниям теории. Однако когда ядро классической политэкономии распалось, возникло господство исторической школы. Деятельность Маркса пришлась на самый конец этой школы – т. I «Капитала» вышел в 1867 году. Примечательно, что эта вершина политэкономии появилась тогда, когда всех в экономике интересовало совсем другое. И все представители неоклассики утверждали, что не читали «Капитал» – они просто не знали о существовании этой книги, которая на Западе стала популярной лишь спустя примерно 15 лет, начиная с 1880-х гг., когда она вошла в научный оборот, и неоклассики включились в полемику с Марксом, но с совсем других позиций: они не обратили внимания на то, что он сделал в классической политэкономии, и полемика приобрела скорее идеологический, нежели научный, характер. И это – еще один из тех моментов, что делает историю экономической мысли запутанней, но интересней.

2. История экономической мысли

Три проблемы, которые Григорьеву удалось решить в рамках классической политэкономии по вопросам:

ренты;
стоимости рабочей силы;
прибыли.

Вопрос с прибылью был разрешен у Маркса, но создатели ортодоксии просто об этом не знали, а когда узнали, то сильно обиделись, что вызвало целую полемику насчет того, почему Маркс был неправ, ибо по вопросу прибыли ими было найдено другое решение. Однако, во-первых, не были решены вопросы ренты и стоимости рабсилы; во-вторых, последние, конечно, как-то объяснялись в рамках классической политэкономии. И про ренту, и про зарплату, и про прибыль были свои концепции, но все они не сводились в единую картину. В 1871 году, одновременно в Англии (Джевонс) и в Австрии (Менгер), а в 1874 году – в Швейцарии (Вальрас) опубликовали книги, в которых единообразно, но независимо друг от друга, подошли к решению этих проблем так, как они считали возможным это сделать. Когда они узнали друг о друге, Вальрас назвал этот феномен маржиналистской революцией. Собственно, с этих книг и начинается история современной экономической ортодоксии.

Конечно, с самого начала были некоторые проблемы и отличия. Несколько своеобычным был подход Джевонса, образовавшего в Англии т.н. кембриджскую школу. У Менгера был несколько иной подход, и он положил начало австрийской экономической школе (единственной их всех маржиналистских школ, существующей до сих пор). К трудам этой школы Григорьев будет постоянно обращаться. Очень сильное отделение австрийской школы существует в России – очень много экономистов, работающих в рамках ее традиции. Вальрас положил начало т.н. лозаннской школе. К ней также относится экономист В.Парето. Он много чем знаменит и известен (в частности, ввел в научный оборот термин «элита», оптимум по Парето).

Маржиналисты сказали, что знают, как разрешить задачу связи трех источников дохода (1.-3.): для этого надо коренным образом изменить структуру экономического знания. Классическая политэкономия в качестве своего объекта в первую очередь рассматривала национальную экономику, беря за основу «Исследование…» А.Смита. Кроме того, классическая политэкономия претендовала на то, что она позитивная, а не нормативная, то есть описывает ситуацию «как есть». Маржиналисты задали вопрос: с какой позиции рассматривается нацэкономика? Ее можно рассматривать, только ставя перед ней какие-то цели и задачи. То есть это такой объект, который в любом случае даст нормативный результат исследования. При этом они заявили, что будут рассматривать позитивную экономику. И у Джевонса, и у Менгера была «политэкономия» в названии книг, но они быстро отказались от этого термина. И, начиная с какого-то момента, их наука стала называться «экономикс». И в качестве объекта исследования они взяли индивида и его действия. Индивида они рассматривали рационального, а значит, у него есть цель, которую они сформулировали как получение максимума полезности.

Что есть полезность? Если каждому из присутствующих в аудитории предложить на выбор 3 кг хлеба или 1 кг мяса, либо 5 кг хлеба и 100 гр мяса, то в этом случае каждый себе определяет, что полезно, что позволяет делать выбор между различными товарами. Эта полезность внеэкономическая, и каждый человек стремится к тому, чтобы максимизировать свою полезность.

В № 11 журнала «Вопросы экономики» за 2012 год есть статья, в которой задается вопрос о рациональности индивида: это нормативное требование или позитивное? Вопрос встал в связи с тем, что некоторое время назад появилась так называемая поведенческая экономика (начало – с 1960-1980 гг.), в рамках которой изучается то, как люди делают выбор и что на них влияет, и действительно ли можно говорить, что они делают рациональный выбор. Х.Мински, кстати, перенес эти представления на сферу финансов и создал свою модель пузыря. Выяснилось, что люди ведут себя не рационально, но это открытие было сделано во второй половине XX века. До этих исследований было замечено, что, если есть выбор наборов, от для того, чтобы считать, что выбор рационален, должно выполняться требование транзитивности : ((А лучше В) & (А лучше C)) É(А лучше C). По результатам психотестов выяснилось, что этот принцип нарушается у очень многих людей: оказывалось, что «C лучше А». На сей счет имеется забавный пример из психологических исследований, когда Григорьев как-то упросил своего приятеля – известного социолога, задумавшего большой опрос населения России (в 2000-е годы), устроить провокацию. В рамках опроса спрашивалось, как люди относятся к Путину, и как – к институту государственной власти. При этом по предыдущим опросам было известно, что 80% любят Путина и 80% ненавидят действующую власть. В качестве провокации был включен вопрос «считаете ли Вы, что Путин находится в оппозиции к действующей власти». На этот вопрос ответили «да» 40% респондентов. Потом Григорьев попросил социолога таких провокаций больше не устраивать, ибо респонденты получали когнитивный диссонанс и начинали возмущаться вопросом.

Еще маржиналисты говорили про ограниченность ресурсов. Их определение экономической науки, бытующее нынче во всех учебниках экономики – как общественной науки, решающей задачу с помощью ограниченных ресурсов удовлетворять потребности людей. То есть ресурсы ограничены, потребности не ограничены, а потому в каждый момент времени требуется в максимальной степени с ограниченными ресурсами эти потребности удовлетворять. Вообще, КПСС могла бы подписаться под этим лозунгом.

Также – что касается полезности любого товара: 3 кг хлеба лучше, чем 2 кг. Иное дело – убывающая полезность, когда каждое новое прибавление по 1 кг хлеба менее полезно, чем предыдущее. Когда человек голоден, то в 100 гр. хлеба он буквально вцепится зубами, а когда человек съел 1 кг (при этом, опять-таки, предполагается, что человек согласится съесть еще 100 гр.) – без особого удовольствия.

Итак, есть индивид, у него есть ограниченные ресурсы, у него есть полезность, и у него есть множество производственных возможностей. Что есть множество производственных возможностей? Комбинация различных ресурсов дает разный выход различных товаров. То есть полезность – не от ресурсов, а от товаров. Поэтому множество производственных возможностей – это множество перевода ресурсов в товары в определенной пропорции. Как все это функционирует? Рассмотрим вальрасовскую модель: есть рынок, задающий какие-то изначальные цены на товары. Каждый индивид на основе имеющихся у него данных принимает решение о том, сколько и каких товаров при данных ценах (а цены в данном случае рассматриваются не как денежные, а как пропорции обмена одного товара на другой) он готов вывести на рынок; а также, в соответствии с функцией полезности, предъявляет свой спрос (то есть сколько товаров при данных ценах он готов купить). Индивид сообщает эти данные рынку, который собирает данные со всех индивидов и понимает, что при данных ценах совокупный спрос превышает предложение, где-то – наоборот. Где спрос превышает предложение, цены растут, и наоборот. По-русски эта «невидимая рука рынка» переводится с французского (Вальрас писал по-французски) как «нащупывание» – до тех пор, пока не установится полная сбалансированность, или равновесие, цен. От этой картинки можно плясать дальше и предположить, что существует не только рынок товаров, но и рынок ресурсов (то есть возможность обмениваться ресурсами), где также возможно формирование равновесных цен. Этот процесс очень похож на процесс планирования – так, как он описан в инструкциях и учебниках Госплана (итеративное планирование). Также Вальрас вводил понятие аукциониста.

На основе анализа этой модели получается, что каждый ресурс приобретает свою оценку. К ней можно задать много вопросов, но первый из них, являющийся камнем преткновения, связан с неясностью того, что имеется в виду, когда речь идет об ограниченных ресурсах. Во-первых, это земля, или природные ресурсы; тогда оценка этих ресурсов есть рента. Второй ресурс – это труд, и оценкой вклада труда в полезность будет заработная плата (за услуги труда). А дальше возникает вопрос, который всех очень напрягает [со времен появления этой модели], связанный с капиталом (относительно которого понятно, что он ограниченный ресурс), дающий прибыль, или процент. Да, капитал – ограниченный ресурс, но потому, что когда-то в прошлом принимались какие-то решения; то есть, если бы были приняты другие решения, то ресурс капитала был бы иной по размеру. Для учебников ортодоксы пишут, что капитал – просто ограниченный производственный ресурс и все. При этом под капиталом понимаются станки и товары, но не деньги – денег в этой модели нет вообще. Эту проблему взялся решать Бем-Баверк – последователь Менгера, написав два объемистых тома «Капитал и процент», в которых, рассмотрев со всех сторон эту проблему, не получил никакого сколь-нибудь удовлетворительного решения.

В действительности, к рассмотренной (итеративной) схеме существует множество вопросов, которые будут, по ходу дела, рассмотрены. В чем проблема этой схемы с точки зрения позиции Лакатоша насчет структуры научной теории? Говоря в его терминах, маржиналистам казалось, что имеется очень хорошее внутри согласованное ядро теории, дающее ясный результат: становится известно, что есть рента, зарплата и прибыль, описанные единообразно – то, чего не могла сделать классическая политэкономия. И вдруг очень быстро выяснилось, что ничего больше про экономику сказать невозможно, кроме итеративной схемы. Поскольку экономика существует не для того, чтобы решать абстрактные задачки, а взаимодействовать с практикой, в рамках практики существует вопрос: если есть рынок, например металлов, то от каких факторов зависит цена на металл? Максимум, что могли сказать маржиналисты – что надо узнать полезности всех индивидов (что бессмысленно), каково множество производственных возможностей, как распределены ресурсы. И только решив глобальную задачу, можно сказать, какова цена на металл, которая, как оказывается, зависит от всего. Доказать возможность равновесия в таком случае, даже при очень жестких предпосылках, удалось лишь в 1950-е годы. Что здесь задевало? Дело в том, что классическая политэкономия, хоть она и не решала абстрактных задач правильно, тем не менее, могла сформулировать высказывания относительно цен на отдельных рынках и динамики развития отраслей. А в рамках маржиналистской теории такие задачи просто нельзя поставить – не то, что решать. В конечном итоге, есть отличное ядро и никаких высказываний относительно реальной экономики, кроме того, что «все зависит от всего».

Стоит обратить особое внимание на маленькое содержание самого ядра теории. Австрийская школа решила остаться в рамках этого ядра. Они не признают никаких новаций, считают свое ядро правильным, поэтому планируют работать в его рамках и развивать его. Каковы достижения австрийской школы на сегодняшний день? Практически никаких. Да, они рассмотрели частные уточняющие вопросы, касающиеся своей модели. Пытались писать о том, что такое предприниматель – получился «честный брокер», то есть человек, видящий разницу цен и выполняющий функцию арбитража. Но что они вообще писали? Книги по философии, политологии и социологии: так, фон Мизес изобрел праксиологию – науку о рациональном выборе человека. Книга фон Мизеса о бюрократии – одна из интереснейших по этому вопросу. Однако собственно экономических достижений у них нет. Начиная с некоторого момента, они стали говорить о том, что они знают, как устроена экономика «в норме», но есть реальная экономика, которая почему-то (например, потому, что существует государство, вмешивающееся в ход развития экономических процессов) устроена иначе, чем в теории. А потому следующим важным достижением австрийцев стало то, что они с точки зрения нормативной экономики критикуют реальную, обозначая то, чем она может быть. В действительности, эта позиция оказалась интересной и плодотворной, поскольку успехи здесь очевидны: фон Хайек с фон Мизесом предсказали Великую Депрессию, проанализировав процессы накануне ее, чего не сделал больше никто. Все экономисты знают про кризисы, и все думают, что «на этот раз будет иначе». Перед Великой Депрессией все так хорошо росло, что все так и думали. И, кстати говоря, тот же Кейнс, который к тому же потерял деньги, ибо был великим инвестором.

Второе достижение австрийцев. Сегодня все говорят, что нынешний кризис никто не предсказал, ну кроме Хазина и Кобякова. Также после кризиса доткомов сторонники кондратьевских циклов посчитали, что да – это кризис, и он в нисходящей волне, но вот теперь будет долгий рост, который начался с 2001 года, и они говорили, что знают о работоспособности кондратьевского цикла, и что будет большая восходящая волна. И тут наступает 2008 год. Кондратьевцы говорят: ой, мы тут чего-то не так посчитали – оказывается, если принять во внимание ряд факторов, то нужно переформулировать предпосылки. Иначе говоря, кондратьевские циклы – просто слова, подгонка результатов под некую сектантскую философию, которая не имеет отношения к реальным процессам. Равно как разговоры про новые технологии, и мы с вами еще дойдем до [прояснения] того, что есть новые технологии.

Насчет предсказаний: существует множество книг на Западе, из них по крайней мере две опубликованы на русском языке. Ричард Дункан «Кризис доллара» и Уильям Боннер и Эддисон Уиггин «Судный день американских финансов». Эти книжки вышли на Западе в 2003 году.

Австрийская школа – маргинальная: она критикует то, как устроена современная экономика. Многие из слушателей этих лекций, вслед за Хазиным или Егишьянцем повторяют рассказ про то, каким образом была создана ФРС, и как это плохо. И никто из них не знает, что все эти обвинения взяты из книжки Мюррея Ротбарда – одного из столпов австрийской школы. Еще понятно, когда Ротбард критикует ФРС: он выступает в защиту нарушенной целостности и девственности рыночной экономики, которая, по его мнению, сама по себе идеальна и хороша, а решение о создании ФРС создало ситуацию, искажающую рыночную экономику. Но когда это повторяют в России люди, которым ненавистна рыночная экономика, то Григорьев не понимает, почему они это делают. У Ротбарда это логично. Но если рыночную экономику считать не идеальной, то какие претензии к факту создания ФРС?

Итак, в целом ядро австрийской теории – пустое: там все логично, но сказать ничего нельзя; а если можно, то только перейдя на нормативные позиции. Что, опять-таки, противоречит исходным условиям и намерениям. Они, конечно, понимали эти вещи – Бем-Баверк пытался проработать и расширить это ядро. В этом смысле гигантский прорыв совершил Шумпетер – также выходец из австрийской школы, который создал свою теорию экономического развития, теорию предпринимательства, теорию инноваций и много что еще. Но сделал он это, выйдя за пределы ядра, за что и был заклеймен: и австрийская школа, и ортодоксия изгнали его из своих рядов. Шумпетер так и остался гениальным одиночкой, о котором все помнят, но не знают, куда пришить его со всеми его теориями.

Спас всю эту ситуацию Альфред Маршалл в 1890 году, выпустив книгу «Принципы экономикс», в которой впервые и был употреблен термин «экономикс». Что он предложил в общем? Он согласился с тем, что есть ядро и есть реальная экономика, которая не вокруг ядра, а на далеком расстоянии, а поскольку из ядра до реальной экономики нельзя дотянуться, постольку нужны некие подпорки, то есть под конкретные задачи надо постулировать какие-нибудь дополнительные вещи, не особо даже обращая внимание на то, что они противоречат ядру.

Самый простой пример, который со следующей лекции начнем разбирать: если исходить из ядра теории в том виде, как оно сформулировано, то не может существовать фирма. То есть фирма не может существовать, если все эти принципы сформулировать последовательно. Отсюда – необходимость постулировать существование фирм. То есть ядро против фирм, но это обстоятельство игнорируется, и начинается рассуждение про фирмы, а также про все, что угодно. И в этом – структура современной ортодоксии, представляющая собой набор кейсов [сгруппировавшихся вокруг ядра теории]. А потому эта теория всеядна. С ней трудно спорить, поскольку между дополнительными множествами стали возникать междисциплинарные взаимосвязи. Поэтому ее невозможно критиковать. Почти любое указание на ошибку тут же встречает контраргумент насчет того, что этим вопросом занимаются в другом месте теории, и человек идет в это место и либо получает ответ, но при этом получает и с десяток вопросов, либо и ответа нет, и десяток вопросов есть. Непонятно, как подступиться.

Когда что-то происходит, это можно объяснить с точки зрения науки, но можно и просто описать, как явление произошло. Однако это не научное занятие, этим может заняться и журналист. При этом формулируется предпосылка условия, при котором данное явление может появиться, и выдается за научное описание. В результате таких вещей в теории нарастают внутренние противоречия. Но, поскольку массив такой теории очень большой, очень трудно эти противоречия выискивать. И при этом все больше объяснений идет просто к конкретному случаю postfactum. [Соответственно, теория начинает работать в негативной эвристике в смысле Лакатоша.]

Можно посмотреть на то, что происходит на наших глазах: если в 2007 году кто-то говорил про «пузырь», то всем было понятно, что этот человек находится вне ортодоксии, поскольку ортодоксия не знает, что такое «пузырь». В теорию не вошли ни токийский пузырь, ни азиатский кризис, ни кризис доткомов. До 2008 года говорить «пузырь» в рамках ортодоксии было «неполиткорректно» – это позволяли себе только маргиналы, включая австрийцев, но даже австрийцы аккуратно к этому относились. Ведь речь идет об индивидах и о том, как они взаимодействуют: ядро ортодоксии предполагает, что все рассуждения должны исходить из микроэкономики. Рассуждение о макроэкономике – в духе Парето, который говорит, что существует оптимум, и с точки зрения общества идеальной является ситуация, когда ни один из индивидов не может улучшить свое положения, не ухудшив положения других. Но это все, что о системе в целом они [ортодоксы] могут сказать. Еще о чем они здесь рассуждают в этом смысле – ведут рассуждение «для бедных» о количественном распределении ресурсов. И никакой другой макроэкономики в экономической ортодоксии нет. Пришел Кейнс и сказал, что есть макроэкономика – общий инвестиционный процесс, спрос, мультипликаторы и т.д. В целом, на сегодняшний день в ортодоксии есть проблема «микро-макро» (согласования того и другого), которая до сих пор решается. Григорьев (занимавшийся этой проблемой во время работы в ЦЭМИ, участвовавшем в международной программе решения этой проблемы) может сказать, то один раз в пять лет слышит или читает где-нибудь о том, что кто-то близок к разрешению этой проблемы.

Итак, до 2008 года вся эта тема пузырей была табу. Можно было обвинить японцев в «неправильности» их капитализма, который все боялись: конечно, справедливый капитализм позволил японцам на какое-то время вырваться, но в конце концов они за него расплатились. А вот правильный капитализм – в Америке. Григорьев при этом не выдумывает ничего – все эти вещи можно прочитать. В центре кризиса 2008 года – финансовая система, а потому слово «пузырь» сквозь зубы уже начинают произносить. Стали говорить о том, что, наверное, да, есть такое явление, как пузырь, а потому попробуем интегрировать его в нашу структуру. Здесь есть модель Хаймана Мински и направление «поведенческих финансов». То есть да, вообще-то люди ведут себя рационально, но под влиянием эмоций могут впасть в эйфорию и депрессию. А пузырь – результат смены настроений участников финансового рынка; то есть «пузырь» еще не интегрирован в ортодоксальную систему, но само слово стало популярным. Григорьев как экономист видит, что здесь идет большая работа в направлении убирания зазоров и того, чтобы каждый выработал некую единую позицию. Также стали говорить о том, что, наверное, уроки японского пузыря для нашей сегодняшней ситуации также играют роль. Это пока отдельные публикации, но, тем не менее, они есть.

В 1953 году М.Фридман, которому многим обязана ортодоксия своим современным состоянием, написал статью «Методология позитивной экономической науки», в которой совершенно откровенно описал картинку теории «ядро+кейсы». Сказав при этом, что такая ситуация – это хорошо. В чем суть этой статьи? Было много экономистов, которые всячески критиковали предпосылки новой теории, постулирующей «рационального индивида», прежде всего – саму предпосылку рациональности. Фридман, которому все это надоело, сказал: «что вы все критикуете предпосылки; да, они есть, но у нас же есть целая теория – комплекс знаний, который надо оценивать по тому, насколько хорошо он предсказывает будущее». То есть, если теория придумывает временнЫе схемы для объяснения будущего, то какая разница, на каких предпосылках это все построено? Более того, говорит Фридман, может быть так, что хорошая теория построена на абсолютно неправильных предпосылках. Поначалу экономисты возмутились, и была целая полемика с участием Самуэльсона (автора известного учебника и интегратора кейнсианства в ортодоксию), который жутко возмущался подходом Фридмана. Однако поспорили-поспорили, да и оставили дело так, что никто сегодня даже не заикается по поводу концепции Фридмана, которую все-таки приняли. Хотя признают и проблемы – вроде того, что пропустили кризис 2008 года: проблема не только в том, что они его проспали, но и в том, что они неправильно поняли его характер. Они все себе рисовали модель глубокого циклического кризиса. Потому теперь некоторые, наблюдая, что экономика Португалии падает на 5% в год вместо 7% ранее, говорят, что, конечно, португальская экономика восстанавливается. А Британия сегодня находится в тройной рецессии (про двойную, бывшую в 1980-е годы, они еще знают, но про тройную – нет).

Сейчас – переход к следующей лекции и основная формулировка. Как бы ни была устроена ортодоксальная теория, у нее есть одна гигантская системная проблема, провал, проявляющийся, в том числе, в том, что ортодоксы не видят кризисов: это проблема экономического роста и развития. Она встала ребром после 2-й Мировой Войны по двум причинам: 1) чувство вины перед бывшими колониями и 2) необходимость противостоять СССР в развитии молодых государств. Можно видеть, что эта проблема не была решена. К попытке ее решения подступались первый раз, в том числе с участием МВФ и ВБ, в рамках квазикейнсианской политики, которая провалилась. Все предсказания и ожидания, которые были сделаны, не реализовывались. Сегодня идет второй приступ решения этой проблемы – в принципе, такой же бесплодный, как и предыдущий. Однако, еще раз: это большая проблема ортодоксальной модели, ибо в ее рамках невозможно решить проблему развития.

Еще один методологический момент. Как эта теория строилась и как все привыкли рассуждать? Здесь, скорее, проблема не экономической теории, но философии математики. Вообще до какого-то момента считалось, что точка и прямая – это равные сущности, но начиная с некоторого момента прямая стала восприниматься как множество точек. Что это означало применительно к экономике? Что было предложено сначала изучать экономику как статичную систему, а потом, описав ее в таком виде, сделать переход к динамике. То есть задача развития требует описать экономику как динамичную систему. Но что у них получилось? Описали статику, но на текущий момент. А что в следующий момент будет с этой системой? Почему она меняется? Потому, что меняется набор ресурсов. Однако ограниченный набор ресурсов – это внешний фактор, и в действительности мы получаем не динамику. Опять же, что значит, что прямая состоит из точек? Это значит, что каждая последующая точка не зависит от предыдущей, а переход от одной точки к другой может происходить лишь под влиянием внешних сил. Они это и имеют. Отсюда: почему невозможно решить проблему развития? Потому что они не могут придумать внутреннего механизма развития экономики. А попытка решать за счет внешних ресурсов (капитала) проблемы развивающихся стран привела к тому, что с экономикой происходит все что угодно, но не развитие; и даже факт развития некоторых стран столь мал числом, что не являет собой сколь-нибудь представительный результат. Складывается впечатление случайности последствий процесса, когда капитал вливается в экономику страны, а возврата нет.

Сейчас важно провести различие между неокономикой и ортодоксией. Неокономика сразу появилась с претензией на то, что это теория экономического развития. Исходными задачами неокономики ставилось развитие развивающихся стран (это старая дипломная тема О.Григорьева), оценка произошедшего с советской и российской экономикой. Между тем, это произошедшее для ортодоксии также гигантское больное место, поскольку с их точки зрения такого в реальности быть просто не могло. Как они рассуждали? Есть вторая промышленная держава мира, неэффективная, поскольку есть план и нет рынка, где слабая мотивация участников. Отсюда, если ввести рынок и ввести систему мотивации, то это будет только движение вперед. Также говорилось о том, что огромные ресурсы сжирает ВПК. А если ресурсы перенаправить с него на гражданское производство, то это будет гигантский рывок, поскольку ортодоксы оценивали эти ресурсы как очень значительные. В действительности, когда шла перестройка и обсуждались вопросы перехода к рыночной экономике, на Западе были опасения по поводу того, не рванет ли СССР-Россия настолько далеко вперед, имея такую базу, что станет «второй Японией», которая может угрожать Западу. С этой точки зрения никаких предсказаний того, что произошло, не было вообще. В рамках темы о шоковой терапии, конечно, говорилось о том, что м.б. кратковременный спад и структурная перестройка, но потом все заработает и начнется движение вперед. Никто не видел никаких проблем. Между тем, с советской экономикой произошло то, что произошло, и что происходит до сих пор. С нефтяными ценами нам повезло и тогда, и сейчас. Но при этом все равно ничего не работает.

Григорьев может сказать, как ортодоксы готовы решать эту проблему – через заговор. Что имеется в виду? Они говорят: «не был СССР никакой второй промышленной державой мира, это ЦРУ и Пентагон надували бумажного тигра, а в действительности была жалкая развивающаяся страна, которая только пускала пыль в глаза; а когда-де пришел рынок, то потемкинские декорации рухнули, и тут-то все увидели, что там было на самом деле». И понятно, зачем это силовым ведомствам США: чтобы тянуть бюджеты из Конгресса. Понятно также, что эти идеи пока не входят в научный оборот, поскольку все понимают, что и в России, и на Западе живы люди, которые помнят СССР. Но эти идеи [уже] есть и в мемуарах, и в журналистике, и наверняка спустя 20 лет еще много чего интересного мы услышим про свою историю как «научно доказанный факт». Однако мы отвлеклись. Итак, неокономика задумывалась как раз как теория развития. И, собственно, исходный пункт разделения труда сразу понимался в ней как элемент теории развития. А дальше стали происходить чудеса, заключавшиеся в следующем. Как ни крути, ортодоксия – это гигантский накопленный набор знаний и высказываний про экономику. Встал вопрос: можно ли как-то с ними интегрироваться? И по мере проникновения в их построения стало выясняться, что тема развития относится к совершенно иной теории, и этот массив знаний с ее точки зрения вообще не имеет никакого значения и никакого смысла.

Очень важен также следующий момент: это статистика. Это вещь, во многом теоретически обусловленная. Статистику собирают в реальной жизни, где миллионы параметров обнаруживают себя ежедневно. Какие из них мы наблюдаем и почему? Наблюдаемы только отдельные явления, а какие именно явления мы наблюдаем, нам говорит теория. Наверное, какие-то отдельные факты ортодоксии могут быть использованы в неокономике, но то, что нужно было неокономике, еще никогда не собиралось. И, опять же, это набор фактов, а не теоретическое знание об отдельном факте – оно не имеет никакого значения. Поэтому в первой лекции Григорьев отказался продлевать линию развития экономических знаний неокономикой. Для самих неокономистов это было неожиданно. В полной мере это стало понятно, только когда Григорьев начал читать лекции в «Шанинке». Изначально они были спланированы еще в рамках старого подхода, а по мере раскрытия темы стало очевидно, что это не работает, и что здесь имеет место совершенно отдельная теория.

Далее – исходный пункт. Любая экономическая модель начинается с постулирования Nпродуктов, обменивающихся на рынке. Но откуда взялись эти N? Сейчас известно, сколько продуктов обменивается. А 200 лет назад столько же обменивалось? Конечно, нет – что-то изменилось в наборе N. Почему происходят изменения в этом наборе? Нам говорят [ортодоксы], и здесь много сторонников этого подхода: Nрастет потому, что происходят изобретения новых товаров, и только за счет этого растет N. Это логично: не было автомобиля – изобрели его. Но вот изобретение автомобиля – это N+1, когда его на кузне впервые сделали и продали? Или это N+1000 деталей, из которых состоит автомобиль? Более того, из истории известно, что было N+1, N+5, а на сегодняшний день это м.б. N+1000. То есть мы констатируем: сегодня торгуется N товаров, а завтра – тоже N товаров? Между тем, в модели ортодоксов Nвсегда одно и то же, статично, даже если они рассматривают динамику. Хотя понятно, что количество товаров растет, но почему это происходит, в результате каких событий и явлений? Было сказано, что в ходе разделения труда, но не все так просто, и в ходе следующих лекций это будет подробно рассмотрено.

3. Разделение труда

На прошлой лекции мы остановились на некоторой гипотезе, которую дальше будем развивать. Допустим, что есть рынок-1 с N1 товаров, который переходит к рынку-2 с N2 товаров, при этом N2>N1. Уже сказано, что все модели, которые называются динамическими, имеют дело с одним рынком и что-то про него нам рассказывают. Но никто не занимается подробным описанием того, как происходит переход от N1 к N2, хотя это было бы естественным. Понятно, что рынок XVIII века с определенным набором товаров сильно отличается от рынка XIX века с бОльшим набором товаров, а тот, в свою очередь, от рынка XX века, с еще большим набором товаров. Это отличие можно смотреть по любым временнЫм отрезкам. Начнем с самого простого, с чего обычно начинают традиции литературы XVIII-XIX и начала XX веков – так называемые робинзонады. Ортодоксия в качестве исходного пункта берет индивида, который сам для себя производит все необходимое. Образом для такого индивида послужил Робинзон Крузо от Д.Дэфо. Нужно сказать, что Дэфо был человеком разумным и, по-видимому, предполагал, что такой образ индивида не очень соответствует реальности, поскольку один индивид не смог бы выжить и построить столь развитую экономику, как это сделал Робинзон, а потому он постоянно снабжает его вещами, которые он сам произвести не может, и которые являются продуктами более высокого уровня РТ. На самом деле, если внимательно почитать это произведение и попытаться описать, что он все время получает и какие перед ним возникают проблемы, то можно узнать много полезного о разделении труда. Но эту историю использовали в узком качестве – как образец того, в какой форме индивид может самостоятельно просуществовать. Например, он хочет, но не может, произвести лопату. А значит, Робинзон мыслит в системе разделения труда. В его системе РТ лопата существует, но индивид не может ее изготовить.

Далее представим, что у нас есть совокупность (еще не сообщество даже) робинзонов, живущих по соседству, где каждый снабжает себя всем необходимым. Здесь – вопрос: каким образом и почему в этой совокупности может возникнуть и возникает разделение труда? Сразу можно видеть, что этот вопрос вызывает большие сложности. С одной стороны, казалось бы, все понятно (поскольку про это сказали экономисты – в частности, Адам Смит прожужжал все уши): что специализация повышает производительность, то есть если мы делаем не все подряд, а сосредотачиваемся на чем-то одном, то это одно у нас будет получаться все лучше и лучше, быстрее и быстрее, и поэтому за единицу времени мы самостоятельно этого одного можем произвести столько же или даже больше, чем некоторое количество людей, которые занимаются этим время от времени. И, собственно, это объяснение разделения труда долгое время принималось как достаточное. Хотя оно совершенно недостаточное – потому что это мы знаем, пронаблюдав разделение труда и оценив поступившие данные о том, что специализация приносит эффект. А каждый из Робинзонов, живущих в нашем сообществе, про это еще не знает. Он, конечно, может что-то предполагать, но у него нет никаких данных. А если он специализируется, к примеру, на производстве топоров, и у него они последовательно все лучше получаются, то где здесь надо остановиться? Притом, что специализация действительно повышает производительность, а робинзоны про это не знают, спрашивается, каким образом среди них может возникнуть РТ и возникнуть рынок товаров. Здесь есть еще одна предпосылка, связанная с жесткими основаниями неоклассики: индивиды могут пользоваться только той информации, которую им поставляет рынок, а это цены, но не спрос. А поскольку робинзоны действуют каждый за себя, то никакого рынка там нет, и никакой информации о других вообще не существует.

Если серьезно задуматься, то как вообще возникло разделение труда? Как человек узнает, что именно он предрасположен к некоторому виду деятельности, а другие – нет? Адам Смит рассматривал эту ситуацию как раз на основании склонности. Он говорит о племени, но не о сообществе робинзонов, то есть об организации, в которой люди друг друга знают и имеют нерыночные отношения между собой. Дальше он начинает фантазировать насчет того, что кто-то в племени может про себя заметить, что у него хорошо получаются луки и стрелы. И тогда, продолжает фантазировать Смит, он будет все больше специализироваться на производстве луков и стрел, выменивать их у соплеменников на дичь и, таким образом, появится профессия оружейника. То есть такой человек имеет информацию, которую рынок ему не даст: он наблюдает за деятельностью других людей, сравнивает со своими возможностями деятельности и принимает решение. На самом деле понятно, что в реальном племени все как-то иначе, чем в абстрактном племени Адама Смита. У реального племени есть вождь или некий иной орган управления, то есть некоторая социальность. И он сталкивается с тем, что в этом племени все занимаются всем подряд: делают и луки со стрелами, и охотятся, и готовят, и шьют одежду, и т.д. Если вождь ответственный, то в отдельных моментах он может столкнуться с ситуацией, когда луков и стрел регулярно не хватает для нормальной охоты. У вождя есть два пути решения этой проблемы: 1) пронормировать всем членам племени производство луков и стрел, но эта ситуация чревата конфликтом с членами племени, поскольку у них своих дел полно, а тут навязывается какое-то задание, причем всем – все могут собраться и сказать вождю, что он плохой; 2) гораздо легче взять одного человека и сказать, что он будет ответственным за луки и стрелы, тогда как другим членам племени делается послабление, и они вообще освобождаются от этой производственной обязанности – за то, что часть результатов охоты будет идти оружейнику. А кого вождь назначит оружейником? Как раз не того, у кого есть склонность к производству луков и стрел, но того, у кого нет склонности к охоте. В целом, не важно, как это решается и почему – каждый отдельный вождь решает это самостоятельно.

Реплика: здесь есть еще один очень важный фактор, связанный с тем, что с отдельного человека всегда легче спросить по его ответственности, а со ста человек спросить нельзя.

Ответ: совершенно верно.

Реплика: и при этом все племя вместе с вождем будет за то, чтобы спросить с этого, индивидуально ответственного, который будет ощущать давление в процессе исполнения своих обязанностей.

Ответ: все правильно, и здесь решается задача не специализации, но удобства управления. И это потом, в качестве бонуса, наверное, выясняется, что если человек все время делает что-то одно, то в конце концов он начинает это делать в большем количестве. И этот бонус будет продолжаться в истории племени. Если оружейник умрет, то назначат нового, относительно которого уже будет известно, сколько с него требовать – возможно, требовать большего. Либо ему будут давать учеников. То есть разделение труда рационально возникает не в рынке, но в социальной структуре. Причем здесь не идет речь про половозрастное разделение труда – речь идет о предпосылках неоклассики и попытках отодвигаться от них только туда, где надо решить задачу. Потому что в реальности все гораздо сложней и интересней, но тогда тут можно просто запутаться.

Теперь – вопрос: вообще-то выделение оружейника имеет смысл только на определенной стадии развития племени. Допустим, вождь наблюдает племя и видит, что примерно 1/10 часть годового фонда рабочего времени племени уходит на изготовление луков и стрел; поэтому, когда племя состоит из 5 человек, выделение специального человека на изготовление луков и стрел неэффективно: большую часть времени такой специалист будет бездельничать, и это будет потерянное для племени время, хотя возможно, что с учетом роста его производительности и не будет. А вот при 10 членах племени целесообразно вводить профессию оружейника. А еще есть одежда, и она занимает не 1/10, а 1/20 часть годового фонда рабочего времени; а потому, когда племя достигает 20 человек, появляется портной, а также, возможно, два оружейника, а при 50 членов племени – отдельный человек, который носит дрова. Так появляется разделение труда.

Когда появляется рынок? Можно, опять же, пофантазировать: племя разрастается, возможности вождя его контролировать, а членов племени – взаимодействовать внутри него, уменьшаются, и племя разлагается. В этой ситуации появляются люди, которые занимаются только охотой и никогда не производят лук и стрелы, и люди, которые производят только луки и стрелы и никогда не занимаются охотой; есть люди, которые всю жизнь только носят дрова и т.д. Частная собственность начинается с того, что все эти люди сначала приватизируют свои профессии, а потом начинают уже обмениваться ими друг с другом на рынке. Конечно, это тоже фантазия, но более обоснованная.

Далее – очень интересный и важный момент: вот мы говорили про племя и про социальную внеэкономическую структуру, способствующую разделению труда. Примерно также, но немного по-другому, может быть описано рабовладельческое или феодальное хозяйство, где существуют несколько иные мотивы. Допустим, есть феодал, который хочет каждый день кушать и у которого в подчинении робинзоны, которые все делают сами. Глупо требовать от каждого из них понемногу сносить еды феодалу – он из них выделяет повара, а если феодал гостеприимный, то не одного его: помимо повара, у него будет кондитер, хлебопек и еще кто-то. То есть в феодальном хозяйстве феодал создает систему РТ. После того, как все соберутся и прикончат его, заявив, что хотят жить свободной жизнью, получится та же самая ситуация [что и в племени]: нет людей, которые умеют сеять хлеб, но есть те, кто умеет его печь; у кондитера судьба оказывается самая незавидная. Возникает рынок профессий, которыми все начинают обмениваться друг с другом. Предел профессионального разделения – жрец, ибо храмы служили местом хранения общественных запасов.

Какие еще социальные структуры повлияли на уровень разделения труда? Это государственные мануфактуры, являющиеся принципиально иным случаем, нежели феодальное хозяйство, поскольку в последнем РТ строится вокруг общих и самых разнообразных потребностей феодала, который в принципе заинтересован в получении неких потребительских товаров – только по поводу них и строится разделение труда. И феодала не интересует дальнейшее разделение труда, чего и не происходит вокруг производств. Феодал этим процессом не управляет – оно как-то само собой получается. А вот что касается госмануфактур, то они сосредоточены на производстве одного товара либо узкого спектра товаров. Между тем, госмануфактуры всегда были связаны преимущественно с производством вооружений и с появлением массовых армий. От феодалов нам остался портной в качестве отдельной профессии; никто не будет бегать по портным и заказывать у одного три мундира, у другого – пять, у третьего – семь. Гораздо лучше собрать их вместе всех и заказать им сразу тысячу мундиров. А когда есть такой объем заказа, углубление труда идет не по товарам – появляется возможность разбивать процесс по стадиям, когда промежуточные товары становятся продуктом. Это обстоятельство будет рассмотрено в следующих лекциях.

Далее – важный вопрос, требующий обсуждения, поскольку с ним все совсем по-другому начинает выглядеть. От Адама Смита и до сегодняшнего ВТО нам рассказывают о том, зачем нужен свободный рынок. Смит говорил, что рынок способствует РТ. Когда он задался вопросом о причине существования РТ, он ответил на него, сказав, что у человека есть природная склонность к обмену, отличающая его от животного. На самом деле это полный бред – Григорьев даже не может сказать, что имел в виду Смит, когда писал эту фразу. Дальше Смит говорил, что эта склонность способствует формированию рынка, а там, где рынок развит больше, разделение труда выше. И чем больше свобода рынка и чем меньше препятствий на рынке, тем лучше. И эта идеология, существуя от Адама Смита до сегодняшнего ВТО («снимайте торговые барьеры, в противном случае создается препятствие разделению труда»), пронизывает всю экономическую науку. Однако только что была построена другая картинка, согласно которой не рынок производит РТ. У Смита всего 13 страниц посвящено РТ. Григорьев прочел их раз 20, всегда поражаясь тому, сколь гениальные прозрения у него – с одной стороны, и сколь идиотские заблуждения – с другой, были перемешаны в причудливый бульон. Причем видно, что гениальные вещи не развивались и постепенно затухали в мыслях экономистов, а что касается возможностей понять Смита неправильно, то экономисты это развивали дальше. Он говорит, что уровень РТ выше, поскольку более развит рынок. А те индийские племена, у которых РТ нет, живут плохо. А потому, говорил Смит, простой английский арендатор живет лучше, чем вождь племени. Ибо нет разнообразия дешевых продуктов, которые производятся высоким уровнем РТ и которыми пользуется английский арендатор.

Однако стоит обратить внимание на тот факт, что здесь Смит сравнивает Англию с Востоком, который тогда также был важной темой. Если посмотреть на историю, то в то время, когда Западная Европа была нищей окраиной цивилизованного мира, существовал развитый рынок Китая, Индии, Персии и всего прочего. Вообще восточный базар в западной литературе – это пример развитого рынка с разнообразием товаров. И этот рынок существовал гораздо раньше, чем он появился в Европе. Более того, уже предшественники Смита отмечали, что, когда европейцы появились в Индии, уровень РТ в этой стране был выше, чем на родине этих европейцев; в частности, отмечалась великолепно разработанная логистика – то есть если какой-то раджа собирал праздник или мероприятие, то продукты точно к мероприятию поставлялись со всей Индии. Далее возникает вопрос: если сравнивать Европу с Востоком, то почему его развитый рынок не породил современной промышленности, хотя уровень разделения труда в нем был более глубоким? Рабством здесь ничего не объясняется, поскольку Восток не знал таких крупных рабовладельческих хозяйств, которые были в Римской Империи. Восток отстал от Запада потому, что там свободный рынок образовался раньше, чем на Западе. То есть как было племя с его разделением труда, так оно и осталось. И стимулов расти у него вообще не было. Тогда как Западная Европа прошла в римское время через крупные рабовладельческие хозяйства – наследия от них не осталось, хотя возможно, что какие-то их остатки просуществовали и в Темные века. После Рима Европа знала крупные феодальные хозяйства, потом – систему госмануфактур, и только потом, на основании всего этого, появился рынок. Причем появился не продуктовый рынок, как на Востоке, а рынок промежуточных продуктов: так, некоторые авторы подчеркивают, что уже в Голландии особой отраслью было производство челноков для ткацких машин. И в следующей лекции мы поймем, почему это важно – потому, что именно на этой основе начинает развиваться продуктовый рынок, который, конечно, может делиться, но для того, чтобы появилась современная промышленность и современная ее организация, необходимо, чтобы начальный уровень представлял собой рынок промежуточных продуктов. Восток, где рынок появился раньше, до этого просто не дожил, а Запад – дожил. То есть получается совсем противоположный [Смиту и ортодоксии] вывод – о том, что только потому, что изначально рыночные отношения на Западе находились в загоне, этот регион сумел перейти к промышленной революции и развитию. А вовсе не потому, что рынок этому способствовал.

Вопрос: связано ли это с тем, что Восток весь построен на империях?

Ответ: да, на Востоке другая военная политика и другая система госуправления – рассмотрению этих вопросов будет посвящена специальная лекция – в текущем рассмотрении важно только влияние на РТ, и пока не ставится вопрос о том, почему в Европе и на Востоке было по-разному. Европа в рамках социальных структур разделяла труд до такого уровня, что появилась возможность создать промышленность, тогда как Восток не успел до такого уровня разделить труд, поспешно перейдя к свободному рынку. Вообще профессия купца (рыночного агента) в Европе долгое время считалась весьма сомнительной, но если мы почитаем Коран, то увидим, что на каждой из десяти страниц рассказывается про важность профессии купца. Магомет был сам купцом, и считалось, что это очень важно. Поэтому профессия купца в восточном мире была всегда почитаема и важна.

Тема следующей лекции. Уже была отмечена линия племя – рабовладельческое хозяйство – феодальное хозяйство – госмануфактура. Теперь становится понятно, что какие-то институты способствуют росту РТ. Институт, который предопределил рост РТ в последующие годы при переходе к госмануфактурам – это фирма. Она возникает на том уровне РТ, когда промежуточные продукты становятся отдельными рыночными товарами. То есть когда появляется рынок средств производства.

Еще одна проблема, связанная с РТ. Когда рассматривалось сообщество робинзонов, было сказано, что каждый из них обладает способностью производить все необходимое. Есть другое понимание РТ, которое вмешивается во всю эту историю и производит искажающее воздействие на мозги тех, кто занимается этой темой. Чтобы что-то производить, нужно обладать неким набором природных ресурсов. А как быть, если один робинзон обладает одним набором ресурсов, а другой – другим? И одному робинзону нужны меха, но у него нет пушных зверей, поскольку он живет в природе с жарким климатом, а другому нужно вино для вдохновения, но у него не растет виноград, поскольку всюду снега, но много пушного зверя. А потому между ними возникает рыночный обмен в силу естественных преимуществ.

Со всем этим произошла следующая история. Адам Смит много разного написал на 13 страницах. У Григорьева есть подозрение, что проблема РТ от Робинзона витала в мозгу и Адама Смита, и у его последователей. И у них стала преобладать гипотеза, согласно которой РТ связано не столько с фактором выгоды специализации, сколько с фактором природных ресурсов. Первым, кто сделал упор на ресурсный фактор, был Рикардо, и Маркс его за это хвалил, говоря, что у Смита не очень понятно развитие труда, тогда как Рикардо сделал его более ясным. То есть произошла смена задачи, и классическая политэкономия стала связана с вопросом о том, как специфические ресурсы делают возможным РТ, и что с этим происходит дальше. Отчасти эту тематику унаследовала и неоклассика. Но как раз в неоклассике произошел некий сбой. Как было сказано, основным предметом политэкономии была нацэкономика, при рассмотрении которой разность ресурсов легко заметна (у кого-то есть, у кого-то нет: нефти, драгметаллов и т.д.). Когда мы рассматриваем страны, это понятно. Сегодня часто повторяют, что страна должна найти свое место в международном РТ, то есть найти те свои специфические ресурсы, позволяющие ей эффективно встроиться в это РТ.

Вопрос: а если у страны нет специфических ресурсов – она, получается, бедная все время будет?

Ответ: это как у Акунина в «Азазеле»: он там исходил из того, что каждый человек обладает каким-то талантом, важно лишь его выявить; и когда у всех этот дар будет выявлен, то настанет всеобщее счастье. Здесь также: у каждой страны есть свой специфический дар. У нас эта идея – общая не только во внешней, но и во внутренней политике: пусть каждый город напишет свою стратегию, выявит свои специфические ресурсы. Вот города и решают: например, быть центром туризма по чему-нибудь: город Мышкин, который распиарил ныне покойный В.Глазычев, или Великий Устюг с Дедом Морозом, и т.п. Все это смешно, но под всем этим лежит идея неоклассики об ограниченных ресурсах.

Но неоклассика здесь столкнулась с серьезной проблемой. У них был совсем иной предмет – индивид, а не страна [или город]. Они также предполагают наличие рынка ресурсов, благодаря которому возможно произвести все что надо. И в этом смысле фактор наличия у кого-то специфических ресурсов ограничен, поскольку ограничены все ресурсы (и труд, и земля, и капитал). Давайте умножим список ресурсов, и это не будет мешать каждому производить то, что он может и обмениваться этим на рынке. Поэтому, если в классике проблему РТ рассматривали, то в неоклассике стали рассматривать чисто риторически: то есть ее как бы понимают, но саму по себе не рассматривают. И так продолжалось долгое время до момента, когда эта ситуация изменилась (и это изменение важно, поскольку дает основание для следующей лекции).

Когда Григорьев занимался теорией фирмы, то с очень большим удовольствием смотрел на цитату Фрэнка Найта (основателя чикагской школы наиболее ярых, идеологически окрашенных, неоклассиков, из которой вышел монетаризм), который понимал эту проблему. Предположим, говорил Найт в 1920-е годы XX века (когда уже были автомобили и радио), что люди за время своей истории, не вступая в сговоры и действуя только в своих собственных интересах, создали СРТ, такую, как мы ее наблюдаем сейчас. То есть Найт просто постулировал существование РТ – постулировал рынок-1, рассуждая о том, что с ним происходит дальше, без выяснения того, как он появился.

Между тем, спустя 40 лет в рамках чикагской школы появилось исследование с очень популярными сегодня выводами, казалось бы, разрешающими проблему. Началось оно с очень ограниченными задачами. Некий экономист Г.Беккер (впоследствии лауреат Нобелевской премии) поставил перед собой по неким, неясным для Григорьева, соображениям, задачу, которую формулировал следующим образом: «я хотел разработать прогноз того, на какие специальности в вузах будет спрос в следующем году». То есть разработать модель, которая позволяла бы делать прогноз того, почему люди выбирают разные специальности. В действительности эта задача в более общем виде была поставлена еще Адамом Смитом (названа, но не развернута, а потому классическая политэкономия впоследствии об этом говорила немного): допуская, что РТ связано с природной склонностью людей, он утверждал, что все многообразие нескольких тысяч профессий его времени не объясняется природными различиями людей, если, например, взять группу детей примерно одинакового возраста. То есть люди больше похожи друг на друга. Он считал, что различия возникают в связи с воспитанием и обучением: носильщик и ученый в детстве мало отличались друг от друга, однако впоследствии носильщика стали обучать на носильщика, а ученого – на ученого, что в конечном счете привело к появлению двух совершенно разных людей. Также Смит проходится по ученому, который проявляет тщеславие, хотя это не имеет никакого отношения к его заслугам и природным качествам, ибо он просто-напросто обучен.

Здесь есть еще один вопрос. Поскольку ученый проявляет тщеславие, в том числе потому, что заработки у него больше, кто вообще принимает решение о том, кого чему обучать, если природные склонности в детстве одинаковы? Это та задача, которую решал Г.Беккер, но более объективно. Но начал он с простого вопроса о том, куда идут люди учиться, почему и сколько их идет на разные специальности. Как он формулировал задачу? По ординатам у него отложено время, где 0 – 16 лет, max – 65 лет (время выхода на пенсию). Если человек решает стать рабочим, то его доходность в течение этого периода будет больше 0 по абсциссам (ибо пойдя на завод учеником, он сразу начинает получать там зарплату), с небольшим горбом роста и постепенным снижением. Если человек пойдет в колледж, то динамика его доходов будет поначалу ниже 0 по абсциссам, но впоследствии вырастет с экспонентой, поскольку, пока человек учится, он ничего не получает, а только платит за обучение (беря образовательный кредит), ничего не зарабатывая и только тратя. Более простые ситуации – вроде той, когда горб расположен над таким же горбом, по Беккеру, быстро корректируется рынком, поскольку люди начинают идти в более доходную профессию, что в итоге ведет к падению зарплаты в ней. В реальности, конечно, понятно, что водитель школьного автобуса и водитель миллионера получают разные зарплаты, хотя это одна и та же профессия водителя; и что с точки зрения рынка они должны получать одинаково. А потому важно, что есть пересечения карьерных кривых (того, кто пошел в колледж, и того, кто пошел на завод).

Второй важный момент состоит в том, что совокупный доход за период 16-65 лет в линии окончившего колледж больше, чем в линии пошедшего на завод, несмотря на провал ниже 0. Но это проявляется не сразу. То есть еще одно различие между людьми – их временнЫе предпочтения (которые были введены в лекциях, когда разбирали проблему капитала). Так, один человек хочет сразу и немного, и его не интересует будущее, тогда как другой о будущем задумывается больше и выбирает «путь колледжа». У представителей каждой линии все эти вещи в мозгу выровнены, поскольку они применяют разные коэффициенты дисконтирования. Поскольку если меня интересует будущее больше, чем прошлое, то личный коэффициент дисконтирования у меня высокий; а если сегодняшние блага ценнее, то и коэффициент дисконтирования ниже.

Вопрос: а с мозгом это как связано?

Ответ: с мозгом это связано плохо. Григорьев не рассказывает все ужасы неоклассики, среди которых, например, есть неясность: то ли когда человек родился, то ли когда ему исполнилось 16 лет, он уже наперед умеет рассчитать задачи своего оптимального потребления вплоть до самой смерти, то есть знает, что он будет потреблять в каждый год своей последующей жизни; то есть является разумным и рациональным индивидом, способным участвовать в моделях неоклассики. А если ты не такой, то ты вообще не экономический человек, а сплошное недоразумение. Еще раз: все ужасы неоклассики здесь не рассказываются. И выглядят они, действительно, очень странно.

Так вот, информация от предпочтений людей, выбирающих себе специальности между двумя рассмотренными крайностями, поступает в вузы, суммируется на рынке и, если будет иметь место перепроизводство людей с высшим образованием, их доход упадет. И так далее, в процессе регулирования рынка. Таким образом, на основе этих немудреных графиков, можно прогнозировать, сколько людей желает получать высшее образование. Кроме того, в разных специальностях обучение различно по длительности. Например, на врача учатся дольше, получая при этом больше; неоклассики объясняют то, что врач является одним из наиболее высокооплачиваемых специалистов потому, что «доходная дыра» во время обучения у него больше, что требует компенсации в виде более высокой зарплаты.

Вопрос: насколько этот прогноз оказался реальным? Действительно ли по нему оказалось возможным выстраивать модели жизни для вступающих во взрослую жизнь людей, и насколько он оказался адекватен? Дело в том, что иногда возникает необходимость объяснения ребенку, куда стоит идти учиться и работать.

Ответ: все меняется, и в этом прогнозе куча поправочных коэффициентов; сначала наша страна столкнулась с ситуацией, когда не хватало бухгалтеров и юристов. И народ побежал [получать соответствующее образование]. Когда «выбравший колледж» работает, он получает растущую зарплату. Но из «выбравших завод» работает 80%, а из «выбравших колледж» – только 30%. И никто не гарантирует, что ты попадешь в те самые 30%. А потому еще нужно поставить вероятности, связанные не только с фактом, но и сроком работы по специальности. На самом деле для решения практических задач этот график неприменим, поскольку в него нужно вводить очень много поправок. А если прогноз не точный, что всегда можно сказать: «ой, мы забыли еще одну поправку». Неокономику же график интересует с теоретической, а не с практической, точки зрения. На самом деле эта штука работает даже в социальных системах – по СССР это хорошо видно. Так, один рабочий решает стать мастером, другой – нет. Тот, кто не становится мастером, продолжает расти, а потом стареет и становится менее доходен. А тот, кто решает стать мастером, вначале просаживается по доходности, но впоследствии становится начальником цеха, директором завода и членом политбюро. И до какого-то момента эта схема реально работала. То есть находились люди, которые шли в мастера, получая заочное или вечернее образование, обучение в ВПШ и дальнейшее движение по карьере. А поскольку многие люди этого достигали, считалось, что, хотя риск есть, цель достижима. А в какой-то момент вдруг выяснилось, что до какой-то точки (чуть ниже точки пересечения с «выбравшим завод») все идет по плану, а дальше – по наклонной вниз, поскольку выше все занято. Это называлось «геронтократия», или остановка социального лифта. И тогда люди, получившие инженерное образование, переходили в рабочие. И перед перестройкой получилась система управления обществом, где есть генералы, есть рядовые, но нет сержантов и лейтенантов (мастеров и начальников цехов). В образовании была своя ситуация, когда выпускники с высшим образованием шли в сферу обслуживания. То есть схема [по Беккеру] работает.

Вопрос: какой вывод сделал Беккер?

Ответ: он назвал рассмотренные им явления «человеческий капитал» (ЧК). Выбравший завод приобретает маленький ЧК (а капитал приравнивается к доходу), и поэтому его доход маленький. Тогда как выбравший колледж приобрел большой ЧК, и потому его доход будет велик. И к этому понятию применимы обычные представления о капитале. Так, если капитал 1 млн., то он приносит владельцу по 10% – 100 тыс. (так же как если бы был вложен тот же 1 млн. обычного капитала). А ЧК того, кто получает 50 тыс., в два раза меньше. Тогда как отрицательная область [по абсциссам] – это инвестиции.

Вот так, с помощью понятия ЧК была решена, в рамках имеющихся предпосылок, проблема «носильщика и ученого», поставленная Адамом Смитом.

Также, в рамках вопроса о разделении труда, и неоклассики, и Маркс вставали перед вопросом о том, как соизмерить простой и сложный труд. Сложилась объяснительная схема, согласно которой каждый выбирает себе профессию, которая добавилась к теории РТ. Однако с этой концепцией произошла самая страшная вещь. И Г.Беккер, и М.Блауг предупреждали о той опасности, что понятие ЧК может быть понято неправильно, будучи применено не к индивидным выборам, а к странам. Что, собственно, сегодня и можно наблюдать. Кто читал рекомендованную на семинарах книгу Истерли, мог заметить в ней идею о том, что бедные страны бедны потому, что в них маленький ЧК. Но у Истерли это одно из объяснений, к тому же только Истерли пишет о том, что в действительности результаты противоположны. Тогда как все остальные про это не знают и связывают бедность с маленьким ЧК. Отсюда делается вывод о том, что страна должна вкладываться в образование и обучать всех своих граждан. Истерли пишет, что это была международная политика, а результаты, как выяснилось, получились совсем противоположные.

Реплика: да не совсем противоположные, а такие, что при каких-то определенных экономических взаимодействиях эта политика может выстрелить, а при каких-то – нет.

Ответ: это работает в тех случаях, когда вы повышаете массовый уровень образования до четырех классов, тогда все хорошо, а когда переходят к восьмилетке, всякая связь между уровнем образования и экономическим ростом теряется. Потому что, к примеру, в Китае четырех классов достаточно, чтобы встать у станка и нажимать на кнопки, а восемь классов означают уже совсем другие потребности, и человек не знает, куда ему деться: нажимать на кнопки ему скучно, а ничего другого у него нет. И вот это, неправильное, представление о ЧК есть предмет госполитики всюду, в том числе в России. То есть когда государство своими решениями начинает повышать ЧК, оно берет на себя обязательство обеспечить высокий уровень дохода [«выбравшим колледж»]. И стоит обратить внимание на то, что идея [российского правительства] о «25 млн. высокоэффективных и высокооплачиваемых рабочих местах» взята из этого, неправильного, понимания ЧК. То есть даже неоклассику извращают ради того, чтобы выглядеть красиво, и ради того, чтобы было о чем разговаривать с людьми.

4. Разделение труда

В предыдущей лекции было сказано, что долгое время РТ было связано с существованием внерыночных социальных структур, процессы в которых могли объяснить его основания. Сегодня эта тема будет продолжена. На каком-то этапе произошла трансформация: РТ стало осуществляться с помощью такого специального института, как фирма – рыночного, а не социального. И сейчас будет рассмотрено, каковы условия появления фирм, как они работают и способствуют РТ. В рамках предыдущей лекции Григорьев рассказал про теорию ЧК и про то, как пытаются объяснить РТ с ее помощью. В принципе, это полезный и важный материал, который будет использован вовсю.

Давайте представим абстрактную экономику, опирающуюся на представления о ЧК – о том, что знания важны и определяют распределение людей между профессиями. И в этой экономике есть Nтоваров, производство каждого из которых связано с определенным набором знаний, а потому их почасовую оплату (почасовой доход занятого в производстве n-го товара) можно проранжировать от W₁ – max, …, до W_n – min. Те, кто производит W₁, потратили свое время, чтобы научиться производить товары, требующие максимальных трудозатрат, тогда как W_n бездельничали и, не учась ничему, желали сразу зарабатывать, а потому и производят товары простые по трудозатратам.

Уже здесь можно строить фирму, но для начала нужно сделать уточнение: когда говорят про экономику знаний, Григорьева всегда это смущает: какие знания, о чем? Давайте конкретизируем. Есть производственный процесс («управленческая колбаса»), на вход в который идет сырье, а на выходе – товар. Что делает человек в рамках этого процесса? По своим физиологическим качествам человек может только перемещать предметы, то есть двигать их, совершать какие-то движения. При этом на сырье в процессе производства действуют природные силы, как в случае с виноделием: человек лишь собирает виноград, давит его и помещает в бочки, а затем оставляет процесс силам природы, после, к примеру, трехлетнего действия которых получается вино как товар. Причем природные силы могут быть как естественными, в случае с виноградарством, так и организованными, как в случае со станком или печью. Этих посылок пока хватит. Что такое знание применительно к этому процессу? Это знание правильной последовательности каких-то действий, приводящих к появлению товара. Отсюда происходит различие видов производств, поскольку некоторые последовательности правильных действий сложны, их надо выучить. К тому же разное сырье требует разной последовательности действий, а потому нужно уметь оценивать сырье и выбрать последовательность. Также, кроме знаний последовательностей действия, требуется тренировка в их совершении. Соответственно, различается зарплата.

Предположим, что сейчас был изображен самый дорогой процесс, и тот, кто его осуществляет, знает, как это делать, то есть владеет знаниями. И получает свой доход. Но он может разбить этот процесс на K коротких этапов и нанять людей на позиции по этим отрезкам, где каждое действие простое и не требует больших знаний (например, кто-то только давит виноград). На каждой позиции работнику можно быстро объяснить, в чем состоит его задача. И начать получать прибыль с предприятия, где работают неучи, способные выполнять простые действия. Тогда прибыль будет рассчитываться по формуле П=К×((W₁-W_n)-Δ). Чтобы работники пришли, сюда нужно включить какую-то дельту и, возможно, какой-то коэффициент затрат времени на разъяснение работникам сути работы. Чем большее число операций осуществляется на предприятии, тем больше прибыль. То есть человек свое знание претворяет в совсем другую социальную структуру, которая теперь является фирмой, приносящую доход ее хозяину-владельцу, обладающему полнотой знаний ее процессов. Который теперь может курить бамбук и быть надсмотрщиком деятельности рядовых сотрудников.

Вопрос: но разве не в этом состоит работа владельца фирмы?

Ответ: а здесь все зависит от обстоятельств – владелец может нанять себе надсмотрщиков, мастера и т.д. – все зависит от величины фирмы. Владелец может ничего и не делать, а может что-то делать. При этом в данном процессе не рассматривается какая-либо механизация. И, кстати, эта картина показывает, почему когда-то было выгодно иметь много детей.

Ортодоксия говорит, что эта ситуация с W₁-W_n равновесная; неокономика утверждает, что эта ситуация не может быть равновесной. В ней появляются мотивы создания фирмы и изменения ситуации, которые будут самые разнообразные. Например, производителей первого товара W₁ может быть много (M₁). Разбив процесс на K, предприниматель вытянул часть производителей, то есть если раньше производилось M₁ товара, то теперь товаров M₁+К. А значит, товар будет дешеветь. При этом были наняты наименее квалифицированные (наименее знающие) работники, с уплатой им Δ. Соответственно, в области W_n будет недопроизводство (в случае, если имеет место полное использование ресурсов), и простые товары будут дорожать. А значит, прибыль будет сокращаться, особенно если другие из W₁создадут свои предприятия, повторяющие то, что создал первый предприниматель. А если все так поступят, то будет уже M₁×К, цены на товар рухнут, и вся прибыль первого предпринимателя утечет. При этом повторить этот опыт смогут не все, поскольку рынок оказывается занят и прибыль идет вниз, а новичков вытесняют с рынка тем, что первые, допустим, 10 фирм выдерживают падение цен, ибо получают какую-то прибыль, а тот, кто работает без фирмы, делает это себе в убыток. Кроме того, уменьшает прибыль тот факт, что nстановится дороже. Также есть еще обладатели знания W_n_-1, которые могут быть использованы, поскольку еще не подорожали сравнительно с W_n. Прибыли пропадают потому, что все доходы выровнялись, поскольку на простые в производстве товары создан дефицит, а на сложные – избыток.

Далее, когда человек решает, получать или не получать ему образование, он ориентируется на доход. А в рассмотренном примере имеет место переход к ситуации, когда W₁=W_n, то есть имеет место полное равенство по всем видам деятельности, а значит, учись – не учись, все равно, и все идут туда, где учиться не надо – в W_n. Между тем, ортодоксы говорят, что экономика равновесная, хотя получается, что равновесной она никогда не бывает. В ней есть волны со своими изменениями, которые еще сложнее, чем здесь рассказывается – потому, что в дифференциале W₁-W_n фактически любой игрок может сделать фирму. А раз все находятся в W_n и знания никто не получает, но поскольку там также происходит падение цен, уровень знаний опускается еще больше, и процесс переходит один в другой. Однако при этом уже произошло разделение труда.

В целом, в этих вещах происходят довольно сложные процессы, по поводу которых можно написать целую книгу и на которых не стоит здесь заострять внимание – стоит лишь отметить, что в них все время нарушается равновесие.

Еще один момент, связанный с вытеснением конкурентов: некто создал фирму, разбив процесс на К этапов. Но этот некто, обладающий полнотой знаний, смертен и, если он умрет, то фирма продолжит существовать и производить, поскольку, хотя никто на фирме не знает, как производить товар, это знает сама фирма. Кроме того, представители W_n (особенно молодежь) уже забыли, как производится их дешевый товар, и умеют делать только К-помпоненты производственного процесса W₁, будучи заинтересованными в существовании фирмы.

Реплика: это – отчуждение работников от результатов труда.

Ответ: да, по Карлу Марксу.

Далее, со смертью основателя фирма продолжает существование, но только на имеющемся уровне РТ. Конечно, кому-то могло прийти в голову, что можно глубже дифференцировать производственный процесс, но для этого нужно иметь знания основателя, которых уже нет в виде персонифицированного носителя.

Еще один момент: основатель фирмы знал всю производственную последовательность, но не задумывался над эффективностью каждого этапа; может, ему что-то и приходило в голову, но это было не системно. Кроме того, для двух производителей [потенциальных либо актуальных основателей фирм] могут быть предпочтительны в акценте разные этапы производственной цепочки; то есть поскольку разные производители присутствовали на рынке в одно рабочее время, длительность этапов внутри цепочки могла различаться. Лишь когда на отдельный этап назначается отдельный специалист, возможно думать о его эффективности: либо улучшить его, либо сачкануть. По смерти основателя фирма будет существовать и приносить прибыль, поскольку появляется внутреннее знание совершенствования каждого этапа. И если новый хозяин, который ничего не знает, сможет это знание оценить, то процесс может продолжаться, а выделенный в отдельное производство и внутри себя разделенный процесс образует кластер.

В целом, можно сказать, что все эти вещи запускают процесс, способный завести далеко от какого бы то ни было равновесия. Будут кризисы, в том числе финансовые и перепроизводства. Пока цены не упали, и процесс появления новых фирм-конкурентов продолжается, общего взгляда на рынок нет.

Общая схема приведенных здесь рассуждений вполне понятна, и они относятся к первому случаю того, как образуются фирмы. Далее хотелось бы обратить внимание на другой случай. По мнению Григорьева, производственный процесс на фирме состоит из разных этапов, и какие-то этапы простые (перенести-передвинуть). Однако в середине может быть сложная операция, которая может быть двух видов: 1) она может требовать особых качеств для ее исполнения: физической силы, зоркости, умения различать цвета, запахи и вкусы, а также мелкой моторики. Так, в связи с появлением конструкторов Lego, молодое поколение обладает куда менее развитой мелкой моторикой, чем старшее, воспитывавшееся в детстве на старых конструкторах с винтиками с 5-6 летнего возраста. 2) Она требует особых знаний, связанных с обучением и опытом.

Между тем, производственный процесс осуществляется весь целиком и приносит некий доход (W_i). Считается, что этот доход распределяется между каждым этапом равномерно. И человек устает не потому, что знает нечто особенное насчет сложной операции (трудного момента) производственной цепочки (управленческой колбасы), а просто потому, что работает. А работает человек на любом этапе этой цепочки всегда одинаково, и устает одинаково от каждого этапа работы, и платят человеку компенсацию его усталости. Вообще-то говоря, W_i определяется именно сложной операцией управленческой колбасы, но сама эта сложная операция не является большей по времени, но для ее осуществления требуется особый человек, удовлетворяющий критериям 1) или 2). Так, разложить ткань может любой человек, но правильно порезать – обученный.

Когда предприниматель формирует производственную цепочку, он нанимает дешевых сотрудников – потому, что они есть. Также он понимает, что на сложную операцию он не может нанять дешевых, а потому ее либо придется производить самому, либо нанимать специалиста, которому предприниматель должен платить как себе, а может, даже больше; и который будет осуществлять эту операцию не треть рабочего времени, а все время. К чему приведен этот пример? Сейчас будет важное отличие от обычного экономического представления, имеющее принципиальное значение. В ортодоксальной экономической теории признается взаимозаменяемость ресурсов, то есть единицу продукции (Х=1) можно произвести при разных соотношениях некоторых ресурсов А и В: можно взять одного побольше, другого – поменьше, или наоборот. Взаимозаменяемость ресурсов задается в форме производственной функции. Но теперь предпримем неокономическое рассмотрение. Что мы делаем, когда разбиваем это, вполне наблюдаемое, явление, взаимозаменяемости ресурсов и когда разбиваем производственный процесс на ряд стадий? Мы замещаем редкий ресурс (пусть это будет А – «квалифицированный ресурс») не редким (пусть это будет В – «квалифицированный ресурс»). При этом А не исчезает, но его доля в цене конечной продукции становится меньше. Казалось бы, все правильно, однако не редкий ресурс существует в условии, где, например, Х=10. То есть это оказывается возможным только при определенном количестве товаров, не меньшем. В этом смысле ортодоксия говорит, что, например, одного зоркого человека можно заменить тремя со средним зрением или двадцатью слепыми. Допустим, что это возможно, однако зоркого человека можно будет заменить не зорким или слепым лишь в том случае, когда за единицу времени фирма будет производить не 1, а 10 товаров. То есть позиция ортодоксов неверна, если к ней подходить с точки зрения реальности, и этот вопрос скорее относится к области философии математики. Ибо что предполагает производственная функция, когда ее рисуют в обычном виде? Что за бесконечно малый промежуток времени производится бесконечно малое количество целиком готового товара; что, более того, равно производству реального количества товара в реальное время. И это предположение, на котором в ортодоксии все построено, чисто математическое.

Еще один пример: если полностью нельзя заменить, к примеру, зоркого человека, то долю его в продукте можно существенно уменьшить. Однако когда зоркий человек работает полный день и получает W_i (ибо дорого стоят и их сложно найти), а фирма расширяется, у предпринимателя возникает идея построить вторую производственную цепочку. Возникает идея заменить чем-нибудь дорогостоящих специалистов. Если не брать зоркость (хотя для этих вещей придуман микроскоп), то, например, в случае физически особо сильного специалиста возникает идея заменить его неким механизмом, молотом с мельницей или даже паровой машиной, дающей независимость производства от природных условий (как правило, молот использовался для дробления руды и производства бумаги). Но что значит заменить? Чтобы сделать паровую машину, не требуется физическая сила. Получается, что, приобретая паровую машину, предприниматель замещает редкий ресурс менее редким.

Между тем, покупка паровой машины есть уже замещение не в масштабах фирмы, а в масштабах всего общества. Как было сказано на прошлой лекции, в Европе разделение труда было доведено без рынка до такого уровня, что производство средств производства отделилось. Что, в свою очередь, придало дополнительную динамику рассматриваемому процессу: то есть при расширении производства оказалось возможным делать заказы на более мощную машину. Отсюда возник НТП. Но НТП связан с тем, что некоторый редкий ресурс замещается не редким. То есть НТП идет не так, как нам обычно говорят: «изобрели и внедрили», а только по мере того, как развивается система фирм, предъявляющих новые требования к производству средств производства. Быть может, еще индивидуальному ремесленнику изобретатель предлагал купить паровую машину, заменяющую тяжелый труд, на что ремесленник, считая того «сумасшедшим», резонно возражал, что-де у него эта машина будет простаивать 0,9 времени при высокой стоимости самой машины. Между тем, когда физическая сила используется все время, да еще не одним человеком, а десятком, и к предпринимателю придет тот же изобретатель, последнего приветят и всяко не назовут сумасшедшим.

Еще один важный момент в связи с рассматриваемой моделью, касающийся вопроса о том, кто был прав насчет прибавочной стоимости: Маркс или неоклассики. Как и неоклассики, Маркс исходил из равновесия. Но если так, рассуждал он, то неоткуда взяться прибыли; ибо там, где она возникает, появляется много заинтересованных производителей, товара станет больше и прибыль с товара исчезнет. Однако известно, что в капиталистическом обществе есть прибыль, причем устойчивая – откуда она берется? Маркс утверждает (и в этом его открытие), что есть специальный товар, который продается и покупается по стоимости, при этом потребительская стоимость его состоит в том, что он производит стоимость. И этот товар – рабочая сила. То есть существует только обмен товарами, и рабсила как товар существует вполне достойно среди них. И значит, купив этот товар по стоимости, покупатель может получить с него для себя еще бОльшую стоимость. В чем и заключается основа прибыли. Ему на это неоклассики отвечали, что такого не может быть, поскольку стоимость рабсилы составляет ее вклад в производство продукции, которая превращается в товар, на который увеличивается спрос и который вследствие этого дорожает, а потому, в конечном счете, прибыль пропадет. Тогда-то, по неоклассикам, и устанавливается равновесие. Между тем, рабсила будет получать свою долю в продукте, которую она произвела. Здесь, с одной стороны, Маркс прав: когда мы покупаем рабсилу как товар, то не доплачиваем ей по сравнению с индивидуальным производителем, платившим себе W_iи выполнявшим ранее все этапы производственной цепочки самостоятельно, тогда как рабсиле платится W_n. В этом смысле существует эксплуатация. Ее, конечно, можно объяснить тем, что W_n не учился и не хотел учиться, а потому и занимается простой деятельностью. Однако с другой стороны была показана и возможность того, что и неоклассики правы, поскольку, по мере углубления РТ и удорожания товара, дорожает и зарплата, и в некоторый момент, по идее, исчезает прибыль.

Реплика: Вы говорили, что по мере отказа от образования исчезает прибыль.

Ответ: да, но она снова появляется, поскольку теперь все идут в W_n. Было показано, что процесс образования прибыли может прерываться, но потом он снова возобновляется. С какого-то момента люди, вступающие в жизнь, не будут понимать, что им нужно и зачем им нужно учиться, поскольку всюду существуют фирмы, с которыми они конкурировать не могут, [даже] если они выучат «правильную последовательность действий» (W₁). Единственное, что им остается – это только идти встраиваться в уже существующие процессы. А в тех местах, куда они пытаются встраиваться, есть стоимость рабсилы, которая исходно определялась как W_n (оценка снизу), и некоторое время она, действительно, была таковой. А когда система получения знаний разрушилась, то и W_n может упасть. Среди многочисленных примеров, которые приводил Маркс – массовый труд детей (10-летнего возраста): детей ничему не надо учить, да ему и не надо ничему учиться, поскольку все знания принадлежат фирмам, а не людям. И получается, что Маркс был прав: все превращаются в частичных рабочих, и ни о каком вкладе в конечный продукт речи нет, поскольку весь вклад в конечный продукт у тех, кто обладает знаниями.

С другой стороны, Маркс говорил, что условием эксплуатации является лишение рабочих средств производства. В рассматриваемом здесь примере средство производство только одно – знания. И сам процесс, действительно, приводит к лишению рабочих средств производства – знаний. И в этом, с теоретической точки зрения, Маркс был также прав. Но и с практической точки зрения он был прав; о каких средствах производства он говорит? Об обычных. Так, многие, не очень вдумчивые, слушатели на семинарах по неокономике говорят, что вот-де, неважно, что с миром происходит, но мы же в России себя прокормим! Рабочий, у которого есть земля, так и рассуждает: что-де тут, на земле, я себя прокормлю, а на производстве черт его знает, что будет, особенно с учетом безработицы. И в этом смысле, действительно, лишение рабочих средств производства Маркс связывал с лишением их земли – процессом огораживания. И никто сегодня не кается по поводу тех, кого лишили земель в Средние века в Англии, тогда как в России до сих пор каются перед коллективизированными. Как говорил Адам Смит, носильщик и ученый в 10-летнем возрасте друг от друга не отличаются, и только с какого-то момента носильщика начитают учить на носильщика, а ученого – на ученого. Но почему, к примеру, носильщика не учить на ученого, который к среднему возрасту отличается от носильщика столь сильно, что начинает проявлять свое тщеславие, бахвальство и крутизну? Дальше у нас будет тема СССР как особой формы капиталистического государства, существовавшего по тем же самым законам.

Итак, Маркс был прав, назвав [связанный с прибылью] источник проблемы эксплуатации и недоплаты, хотя и не расписав подробно сам процесс. Вместо теоретической разработки этого вопроса он предпочел обратиться к реальности; а поскольку такое описание не было теоретическим, оно вызывало споры и возражения. Однако сейчас этот вопрос был рассмотрен теоретически в рамках неокономики при неоклассических предпосылках.

В действительности, здесь возможен некоторый процесс восстановления [равновесия и справедливости], связанный с разрушением мотивации к получению знания и, как следствие, системы знания. Неоклассики говорят, что у них, в отличие от Маркса, понятия прибыли нет, однако у них вполне себе есть бухгалтерская прибыль, насчет которой создается целая теория. Найт говорил, что прибыль берется из рисков как плата за риск (см. его книгу «Риск, неопределенность и прибыль»). Неоклассики говорят, что одни люди склонны к риску, тогда как другие – нет. И те, кто склонен к риску и кому повезло, получают прибыль. Далее – Шумпетер с его фигурой предпринимателя и предпринимательского дохода, которую он придумал, и описал, как она появляется. Его теория не интегрирована в мейнстрим, но сами термины остались. Еще можно упомянуть Коуза с его теорией транзакционных издержек. То есть вот, дескать, множество концепций прибыли – выбирайте любую; ну а если и эти не удовлетворят, они еще придумают.

Экономист Хайек очень удивился, когда ему дали Нобелевскую премию в 1979 году, поскольку ранее премии получали только марксисты. И Маркса под запретом не было, а самая модная тема, которая обсуждалась, была конвергенция. Конечно, потом Маркса стали вытеснять – с сер. 1980-х по 2008 год. В экономических университетах было много леваков, а правые сидели в [идеологическом] гетто. У правых был всего один университет – Чикагский, где они тусовались. Все остальные были левые, полулевые или левокейнсианские. И все они расшаркивались перед Марксом, даже Саммерс – племянник Самуэльсона, поступивший в Гарвард. А Хайек – это антимаркс, как и вся австрийская школа ( см. книгу Бем-Баверка «Критика теории Карла Маркса», где обозначены противоречия между 1 и 3 тт. «Капитала» Маркса, теория эксплуатации и т.д.).

Австрийцы считают одним из своих научных достижений доказательство невозможности существования социализма. И с тем, что сейчас происходит на Западе, они борются. И они предсказали этот кризис [Запада]. Один из наиболее популярных здесь представитель данного направления – Хесус Уэрта де Сото (не путать с Эрнандо де Сото – экономистом из Перу). У де Сото есть много книг и статей, он пропагандирует австрийскую школу. Есть два объяснения, почему эту школу возглавляет испанец: 1) Испания и Австрия всегда были связаны через Габсбургов; 2) испанцы сейчас всем рассказывают, что истинными основателями австрийской школы были представители саламанкской (испанской) школы. И действительно, Менгер, Шумпетер и другие ссылаются на схоластов саламанкской школы, рассматривавших ряд экономических вопросов еще в XV-XVI веках. И, в частности, одно из достижений этой школы – объяснение природы процента и доказательство возможности его использования.

Еще один момент: был задан вопрос насчет того, что нам мешает нарезать производственный процесс еще чаще (совсем часто). Мешает одно, и очень сильно: это стоит денег. Каких денег? Если я ремесленник, то работаю на дому, а 10 человек он к себе домой не пустит – у него такого дома нет. Потому ему нужно помещение, которое нужно либо построить, либо снять (либо наладить логистику – как в случае с рассеянной мануфактурой). Далее, если речь идет о станке или нескольких станках, то работники д.б. обеспечены инструментом. Далее, д.б. фонд зарплаты для аванса – до тех пор, пока продукция производится и еще не распродана. Далее, необходимо иметь в К раз больший запас сырья, чем у простого ремесленника (то, что сейчас называется оборотные капиталы). Если нет капитала, то вообще ничего нельзя разделить. А потому деньги либо есть изначально, либо они привлекаются в долг. Таким образом, разделение труда можно устроить лишь в той мере, в какой есть деньги. Когда будет осуществлено первичное разделение и пойдет прибыль, можно разделение труда углубить, но это последовательный процесс, и сразу что-то сделать невозможно. Между тем, когда предприниматель приходит первый раз брать в долг, с него требуют гигантский залог, а просто так под бизнес-план денег не дадут – потому, что не с чем сравнивать бизнес-идею. А вот конкуренту, идущему вторым получать залог, будет проще, поскольку ему будет легче указать на пример рентабельности. Сейчас много говорят о психологии пузырей. Однако пузырь – это не продукт психологии. Все начинают видеть, что данные инвестиции идут хорошо и приносят большой доход. А потому происходит экстраполяция в будущее с ожиданием того, что и следующая инвестиция принесет такой же доход. Ожидается, что все хорошо и что никаких рисков нет – наоборот, с каждым разом становится все легче, и в какой-то момент инвестор начинает сам искать объект для инвестиции данного рода, поскольку это крайне выгодное вложение капитала. Однако в конечном итоге происходит падение цен, за ним – обвал пузыря и финсектора. Без всякой психологии. И анализировать рынок здесь трудно – для этого нужно наладить минимум сбор статданных; однако даже при наличии очень хорошей статистики очень много случаев краха. Но даже что касается статистики по тонким, или ограниченным, рейтингам, появляется от силы спустя год – как для новых, так и для старых рынков. Так, участники рынка недвижимости перед самым кризисом пользовались годичными данными и говорили о высоких показателях. Других цифр у них не было. Но Григорьев ищет пузыри и знает, куда смотреть, а простой аналитик – нет.

Еще один момент, связанный с двумя понятиями разделения труда. В чем трудность? РТ м.б. объяснено как естественными причинами, связанными с наличием редких природных ресурсов, либо наличием редкого благоприобретенного ресурса – знаний. Когда стали появляться фирмы, внутри них также началось некое естественное РТ: появились новые профессии, умения, знания. И на этом основании складывается впечатление, что происходит переход от одного естественного РТ к другому естественному РТ. Почему так говорится? Потому, что предполагается, что из старого РТ кто-то увидел возможности нового РТ, и как-то организовал этот переход – никто не знает, как, да это и не важно, но этот переход считается естественным. Но мы говорили, что с самим образованием фирм связан процесс вытеснения редкого ресурса и его заменой на менее редкий (будь то физическая сила или квалифицированный труд). То есть, грубо говоря, в ходе создания фирмы между двумя «естественными» разделениями труда происходит акт «противоестественного» разделения труда, который в неокономике называется «технологическим», поскольку он связан не с целью извлечь какую-то пользу из естественного преимущества, а наоборот, снизить значимость естественного преимущества в производстве. Однако технологическое РТ в итоге приводит к тому, что снова появляются новые профессии (вроде оператора паровой машины) и новое естественное РТ. Момент технологического РТ мы пропускаем и как бы не видим. Но в действительности вся суть экономического развития заключается как раз в технологическом РТ, поскольку весь процесс всегда направлен на вытеснение редкого ресурса. Самый актуальный пример – сланцевый газ. Это редкий ресурс, на котором пытаются заработать. Такой газ – новое РТ: новые методы бурения, новое сложное оборудование, которое сделало ресурсом то, что в качестве ресурса вообще не рассматривалось. То есть редкость редкого ресурса, которую «нельзя» обойти, заменяется тем, что ее-таки оказывается можно обойти. А если есть безработица, то редкий ресурс просто заменяется трудом. И здесь речь не идет про редкие технологии. Классики, особенно Маркс, были ближе всего к пониманию значимости технологического РТ. И чем дальше, тем больше обращали внимание на естественное РТ, хотя «технологическая» часть у них всюду была и как-то описывалась, но как специальный момент не выделялась – до тех пор, пока у неоклассиков описание РТ не выродилось до естественного, с забвением его технологической формы. Но в неокономике все это было описано целиком и создана ясная картина. А потому можно говорить, что классики ближе к неокономике, чем неоклассики.

И последний момент. Еще одно возражение, которое выдвигается против равновесной модели неоклассиков – то, что это точечная модель. То есть вроде бы описывается модель национальной экономики, но все процессы в ней происходят в одной точке. Кроме того, нацэкономика у них состоит их множества точечных локальных рынков, которые невозможно описать – они существуют как нечеткие множества, с некоторой вероятностью взаимодействующие не только внутри, но и вовне.

Что дает толчок РТ? Адам Смит говорил, что дороги, каналы и прочая инфраструктура способствуют РТ. В любом случае, каковы толчки для РТ? 1) Торговля на дальние расстояния. Почему это важно? Если есть какая-то торговля с другими странами, то для получения пряностей и т.п. вещей в эти страны нужно было отправлять корабль. Если один корабль составлял измещением сотни тонн, то как со всех ремесленников страны собрать заказы для отправки в дальние страны? Поскольку появляется постоянный заказчик, вокруг него можно устраивать РТ. Когда это устроено и удешевилось производство, оказывается возможным, получив толчок, начать расширяться (а логистика становится не так важна). 2) Именно в Европе появились первые регулярные армии. Что это такое? Это стандартная форма и стандартное вооружение, а значит, одинаковый заказ. Витгенштейн, который был и полководцем, и мануфактурщиком (в пике его армия составляла 300 тыс. чел. – XVII век.), сам строил мануфактуры для снабжения этих армий. 3) Фактор, связанный с торговлей на дальние расстояния, но имеющий особенности: колониальное рабовладение; причем это не дешевый труд, поскольку рабство стоило дорого. Поэтому, чтобы окупить свое содержание, рабу приходилось рубить сахарный тростник с утра до ночи. Если бы рабы сами себе выращивали продовольствие, одевались и обувались, то это было бы неэффективно; поэтому колониальные поселения полностью снабжались из метрополии: продовольствием, одеждой, утварью, инструментами. То есть это, с одной стороны, крупный заказчик, с другой – узкая специализация. 4) Еще один фактор, связанный с торговлей на дальние расстояния: локализованные природные ресурсы. Прежде всего – шахты. Вокруг выплавки железа возникло большое РТ. Ибо возить нужно не руду, а потому плавить нужно максимально близко к месту добычи. Здесь же возникает угольное производство. Но этот вопрос надо еще изучать. В отличие от 1)-3), фактор 4) трудно понять исторически, он довольно плохо описан [в литературе]. Почему так важна торговля на дальние расстояния? Опять-таки, здесь оказывается важной разница между Востоком и Западом. Допустим, есть ремесленный город (не морской). Потенциал его роста определяется окружающей сельской местностью. На Востоке продовольственное снабжение обеспечивало высокую долю ремесленников в городе. Поэтому, когда они вели торговлю на дальние расстояния, заказ давался городу и ремесленникам отдельно. Не ставился вопрос о том, чтобы их соединять вместе. Потому что каждый работал на индивидуальный заказ. Здесь – пример вредности богатства, в Европе такого не было. Ибо если кто-то серьезно занимается промышленностью, то необходимо завозить хлеб, [и там, где] нет рынка, выстраиваются другие взаимоотношения.

5. Разделение труда

Уже было сказано, что с течением времени увеличивается количество товаров и профессий – того, в чем можно измерить уровень разделения труда. И было сказано, что статический характер ортодоксии связан именно с тем, что она рассматривает структуру рынка и РТ как неизменную. Также в двух лекциях было рассмотрено, в силу каких внутренних процессов может происходить углубление РТ. Были выделены две формы: 1) РТ в рамках социальных структур, связанное с внеэкономическим фактором удобства управления этими структурами; 2) РТ в рамках также нерыночных институтов – фирм, но под влиянием экономических факторов и сигналов, которые приходят с рынка. При этом было сказано, что переход от одного этапа к другому может оказаться невозможным в силу определенных условий, когда РТ на основе рыночных механизмов становится массовым и развивается на собственной основе. Но в целом важно то, что РТ происходит на основе внерыночных структур.

Второй важный момент – основание неправильного понимания РТ. В каждый данный момент наблюдения РТ наблюдается естественное РТ (ЕРТ), связанное с естественными причинами – благоприобретенными или природными: разные люди делятся по профессиям, и либо кто-то делает дело качественнее, чем другие, либо РТ связано с природными ресурсами. Поэтому о ЕРТ все время и говорили, но в объяснении того, как одно ЕРТ сменяется другим, были затыки, связанные со статикой: почему все эти возможности экономии, связанные с РТ, не сложились сразу, а являются процессом, который все время длится? И было сказано, что между двумя состояниями ЕРТ всегда есть промежуточный момент, представляющий собой технологическое разделение труда (ТРТ). И этот короткий технологический момент всегда пропускается, а все выглядит как ЕРТ. Собственно, ортодоксия при объяснении РТ всегда вынуждена прибегать к нелепым предположениям насчет того, что человек заранее знает результаты того, что он не может наблюдать. Неокономике этого не потребовалось, и картина получилась гладкая.

Собственно, из этой точки можно двигаться в самых разных направлениях, и все будет правильно.

Как работает РТ будет показано на практическом примере, который хорошо известен, и не только понятен, но и составляет гигантскую проблему для ортодоксальной экономики: взаимодействие развитых и развивающихся государств. Уже была рекомендована книга Истерли «В поисках роста». О чем она? О том, что перед ортодоксальными экономистами в послевоенный период сер. XX века была поставлена задача помочь бедным странам достичь высокого уровня развития – такого же, как в развитых. Это был период распада колониальной системы, когда появилось множество государств и Запад испытывал чувство вины перед бывшими колониями. Это была одна сторона дела. Вторая сторона дела была связана с опасением того, что если в развивающихся странах не будет обеспечен рост, то в них пошарится СССР и перетянет геополитическое одеяло на себя. Кстати, демографическая система Китая тех лет была соизмерима с советской. Так вот, с учетом того, что экономисты пытались решить эту задачу теоретически, а государства и международные институты – практически, книга Истерли посвящена тому, какие были разные теории, которые казались правильными, как их применяли и обнаруживали неработоспособность, придумывали новые теории и снова обнаруживали их неработоспособность, и в итоге пришли к непониманию того, что такое экономический рост (а статическая теория, как сказано выше, не может решить проблему экономического роста), а также того, как победить бедность.

Более того, все обращают внимание на то, что происходящее со структурой мировой экономики противоречит всем теоретическим ожиданиям. С точки зрения теории должно было происходить следующее: если есть бедные, «средние» и богатые страны, то бедные должны быстро догонять богатые, и вообще дифференциация стран в мире должна уменьшаться. В обоснование этого тезиса были построены соответствующие модели. Считалось, что бедные должны присоединяться к средним, средние – к богатым. На самом деле получилась совсем другая картина. Прежде всего, пропала группа средних стран: небольшая часть стран перешла в богатые – Ю.Корея, Финляндия, Италия (до войны она была средней), Австрия (в основном, речь идет о странах Европы), другие стали бедными (Аргентина). При этом богатство или бедность стран определяется по доходам на душу населения.

Реплика: еще считали по калориям и по долларам.

Ответ: по долларам, конечно, можно считать, но это сложно; есть еще расчет по паритету покупательной способности, но все понимают, что это фиктивный расчет. В целом, вместо выравнивания произошло расслоение государств. Причем это был процесс, который шел с сильными срывами. Стало модным говорить про культуру, менталитет, политические и исторические особенности, которые не были учтены. Сегодня в этом ключе любит рассуждать А.Илларионов, говоря о том, что-де страны с демократическим устройством – богатые, а с авторитарным – бедные. При этом Григорьев всегда задает вопрос: а не так ли обстоит дело, что именно богатые страны могут себе позволить демократию, тогда как бедные – не могут, ибо их социум при демократии может рухнуть? В бедных странах часто наблюдается т.н. «цикл роста-сжатия», когда они сначала развиваются, а потом откатываются назад (пример Филиппин). В связи с отмеченными вещами была разработана целая теория модернизации, связанная с угрозами на разных этапах.

Применительно к России экономистами соответствующим образом оценивается «болотный процесс»: все, как и положено в развивающихся странах, с возможностью срыва в развитии; по их мнению, действительно, на начальном этапе авторитарные режимы – это эффективно, но если по мере роста среднего класса, последний берет власть, и общество становится более либеральным, то экономика растет, а если этот этап пресечет авторитарная власть, то экономика расти не будет и возможен срыв в предшествующее состояние. Однако что в действительности наблюдается? Был период бурного роста, вырос средний класс. Затем случился мировой кризис, после которого средний класс немного восстановился и потребовал себе политических прав, после чего средний класс подавили, после чего можно наблюдать замедление российской экономики и впадение ее в рецессию. Сейчас ортодоксы запишут это себе в кейс и обозначат в качестве еще одного подтверждения собственной концепции.

Реплика: следует отметить, что Истерли, совсем не будучи идиотом, искренне хочет понять, что происходит.

Ответ: действительно, для многих это [проблема]. Ладно Истерли, другой хороший пример того, как человек стал диссидентом – Стиглиц: нобелевский лауреат, и не просто профессор, который сделал многое, а высокопоставленный чиновник, который по российским меркам был министром экономики. В какой-то момент он стал главным экономистом Мирового Банка. И как раз в этот момент случился азиатский кризис. До Стиглица дошло, что экономические теории становятся все красивее, но как только приходится сталкиваться с реальной ситуацией развивающихся стран, никакая теория ничего не может объяснить, и более того, там появляются какие-то странности. И он фактически вопиет о том, что, будучи профессором с хорошей теорией, ничего не может сделать на практике. Будучи чиновником, способным высказать некие умные соображения по поводу происходящего, он заявляет о том, что этих соображений явно не хватает для объяснения того, что происходит. Что ж, давайте поможем нобелевскому лауреату Стиглицу понять, что происходит.

Есть очень важный момент. Обращаю внимание на необходимость читать Маркса, который старался доказать, и доказывал, что, хотя колониализм и существует, никакой экономической роли не играет, ибо он есть чистое насилие. С экономической точки зрения в рамках марксизма наблюдаемая дифференциация богатых и бедных стран, и невозможность из нее выйти, не объяснима точно также. Здесь можно привести контраргумент В.И.Ленина, который говорил в книге «Империализм как высшая стадия капитализма» о том, что, если есть богатые, то есть и бедные. Но Ленин списал идеи своей книги с вполне себе буржуазного автора Гоббса, и это хорошо известно. Но он это сделал не в рамках марксизма, в рамках которого затравили как раз Розу Люксембург, которая об этом говорила. Между тем, СССР несколько по-другому выстраивал свою политику отношений с развивающимися странами, но исходил при этом из тех же предпосылок о том, что нет никаких препятствий для того, чтобы какая-нибудь Эфиопия в короткий срок при помощи «старших товарищей» могла стать процветающей страной. И в этом смысле ни одна развивающаяся страна при поддержке СССР никуда сильно не сдвинулась. Хотя, конечно, у СССР эта помощь развивающимся странам получалась лучше: украинские металлурги до сих пор переживают, зачем они помогали строить завод в Индии, поскольку теперь индийцам принадлежит вся украинская металлургия. Однако если, например, вспомнить Ассуанскую плотину, то Египет как был нищим, так им и остался. У Истерли был пример логики такого развития: строим электростанцию, на ее основе – алюминиевый завод, и выходим из бедности. Все это построили, но из бедности никто не вышел. Важно, что алюминий – это электричество. Да, заводы построены и работают, но для стран это не дает ничего, что помогло бы вырваться из бедности.

Реплика: а вот пример Монголии – туда же, кажется, больше всех закопали.

Ответ: с Монголией мы, конечно, поступили экономически правильно, сделав их сырьевым придатком. И как раз сейчас про сырьевые придатки мы поговорим. Действительно, у СССР в этом смысле ситуация лучше, поскольку есть удачные вещи, которые можно показать; но они не дали толчка для развития экономики и борьбы с бедностью.

Первое, чем различаются развитые и развивающиеся страны – уровнем разделения труда. Любимый рисунок Григорьева – круги с частой и редкой сеткой. Почему разные сетки? Ответов может быть множество. Одно из объяснений было дано в предыдущих лекциях: если речь идет о небогатых странах Востока, которые долгое время были богаче развитых стран, то там раньше сложился рынок, на основе которого РТ просто не могло развиваться; иначе говоря, богатство стало причиной бедности. Иная причина – условия развития РТ, которые есть у Адама Смита, это: 1) численность населения (для РТ нужны люди – в Ватикане глубокое РТ не создашь), 2) плотность населения и деятельности (профессия носильщика, невозможная, по Смиту, в сельской местности), 3) инфраструктура (с этой точки зрения Европа обладает гигантским преимуществом перед другими территориями, имея два гигантских внутренних моря – Средиземное и Черное; самая связанная инфраструктура – морские перевозки, причем это как было ранее, так и остается до сих пор; кроме того, в Европе богатая речная сеть: в СПб на Васильевском острове улицы называются линиями, причем по одну сторону улицы один номер линии, по другую – другой, ибо предполагалось, что весь остров будет прорыт каналами), 4) отсутствие нежилых территорий – пустынь (как в Европе), 5) высокое разнообразие природных условий (как в Европе: от средиземноморского до скандинавского).

Было сказано, что в Средние века в Европе не было денег. Отсюда вопрос: как государю обеспечить лояльность своих соратников-вассалов? На Востоке собираются налоги и раздаются деньги, а в Европе все хозяйство после Римской империи натуральное. Что можно сделать? Раздать территории. А на территории вассал устанавливает разделение труда.

Есть очень интересное исследование про США, где также существует свое «внутреннее море» – Великие Озера, а также Миссисипи с Миссури. Есть описание того, какую гигантскую роль они сыграли в XIXвеке; все развитие шло до линии Миссисипи + Миссури + Великие Озера. Впоследствии логистика перестроилась на другие маршруты – через более дешевые океанские перевозки.

Какие факторы в определенный момент повлияли на РТ в двух кругах с разной сеткой?

Вопрос: м.б. пассионарность?

Ответ: мы эту тему еще будем развивать; в Европе были две равноправные элиты, схватившиеся в войне, длившейся в целом тысячу лет, и это не вопрос пассионарности. Откуда вообще берется последняя? Из вопроса: то ли я несу службу своему сюзерену, одобренную Богом, от которой зависит мое спасение; то ли за то, что я ему служу, меня могут отлучить от церкви, и от этого, опять-таки, зависит мое спасение. То есть всегда приходится выбирать на уровне самых важных вещей. Если посмотреть на европейскую историю, то этот сюжет всегда прослеживается. Папа Римский согласился короновать Наполеона Бонапарта в обмен на окончательное юридическое уничтожение Священной Римской империи германской нации – своего злейшего врага. Можно, конечно, сказать, что враг был уже не тот – и не Священная, и не Римская, и даже не империя. Но вопрос надо было окончательно закрыть.

Сделаем сильное допущение насчет того, что никаких естественных преимуществ у стран с редкой и частой сетками не было, но для теории это нормально. В первую очередь, здесь можно взять в качестве примера отношения богатой и бедной стран отношения Западной и Восточной Европы, наблюдавшиеся издавна. Сначала в качестве бедных стран выступали Польша и Румыния, затем – Россия XIXвека. В Восточной Европе менее продуктивное сельское хозяйство, поэтому там меньше плотность населения. Поскольку в Западной Европе выше уровень разделения труда, постольку все, что там производится, стоит дешевле, чем в Восточной. Причем дешевле не в деньгах (которых пока нет), а в затраченных человеко-часах. Если в Зап. Европе, допустим, тонна зерна требует 1 человеко-час, то в Вост. Европе – 2 человеко-часа (ЧЧ). Более сложный продукт – ткань: В Зап. Европе – 2 ЧЧ, в Вост. Европе – 5 ЧЧ. Все эти вещи рассматриваются условно, поскольку где-то впоследствии в Зап. Европе появляется автомобиль, который стоит Х ЧЧ, а в Вост. Европе вообще нет возможности его произвести – не в деревенской же кузне его делать?! Далее – вопрос: могут ли эти страны вообще как-то торговать и взаимодействовать? Д.Рикардо в теории сравнительных преимуществ сказал, что торговать они могут; и был в этом прав, хотя был неправ в оценке последствий торговли. Допустим, и для бедной, и для богатой страны существует по 1 млн. ЧЧ. Пусть этот объем человеко-часов разбит следующим образом: для богатой страны 600 тыс. ЧЧ = 600 тыс. тонн зерна; 400 тыс. ЧЧ = 200 тыс. кв. м. ткани. И пусть для бедной страны это соотношение будет следующим: 800 тыс. ЧЧ = 400 тыс. тонн зерна; 200 тыс. ЧЧ = 40 тыс. кв. м. ткани. Что для таких условий говорит Рикардо? Представим, что бедная страна (Вост. Европа) будет производить только зерно в объеме 500 тыс. тонн, и 0 кв. м. ткани. Тогда как богатая страна потребляет 600 тыс. тонн зерна, а в бедной есть лишние 100 тыс. тонн зерна, которые отправятся в богатую страну и которая также будет производить 500 тыс. тонн зерна, при этом у нее высвобождается 100 тыс. человек, что позволит производить уже 250 кв. м. ткани, и продавать избыток ткани в 10 тыс. кв. м. (ранее было 200 тыс. кв. м. + 40 тыс. кв. м.) в бедную страну. Таким образом, Рикардо показал, что торговля между бедной и богатой странами возможна. И в данном примере была рассмотрена торговля этих стран по двум товарам. Включим сюда товар из дальнейшего списка – упомянутый автомобиль.

Если бы все население бедной страны было одинаково бедным, то, наверное, никакого взаимодействия не получилось бы. Однако из практики известно, что обычно в любой стране существуют богатые и бедные, а для бедной страны это означает, что есть люди, у которых зерна много, и оно им не нужно, а вот автомобиль хочется. А потому они готовы ненужное им зерно в любой пропорции обменять на автомобиль (магнитофон, etc.). Начинает работать рынок, когда за автомобиль уже дают 1 млн. тонн зерна. При этом устанавливается пропорция, когда 1 ЧЧ работы в развитой стране будет приравнен к 2 ЧЧ работы в менее развитой. Риккардо это обстоятельство также учитывал, но его пример оказался дурацким. Он говорил, что невозможно обменять труд 100 англичан на труд 90 англичан. Но можно обменять труд 100 англичан на труд 130 поляков (100 ЧЧ на 130 ЧЧ). Далее, если, допустим, в богатой стране царствует доллар, а в бедной – тугрик, и они ходят внутри своих стран, то во внешней торговле $1 будет приравнен к 2 тугрикам. И если 1 ЧЧ = 2 ЧЧ – непонятная запись, то $1 = 2 тугрика – понятная.

Советские граждане хотели туалетную бумагу и прочие мелкие вещи для здорового быта. Видя, что все это есть за рубежом, задавались вопросом: почему бы все это не сделать? Давайте чем-нибудь торговать! Вот и торгуем до сих пор нефтью и газом.

Здесь все не так просто. Мы остановились на пропорции 1:2. Если бедная страна продает зерно, то ей становится выгодно покупать ткань. Далее – не общий расчет с «божественной позиции», который провел Рикардо, а с позиции купца, который плывет на корабле, видит конъюнктуру рынка и думает, что можно заработать. И он за $2 покупает ткань в развитой стране, везет ее в развивающуюся страну и продает за 5 тугриков. После чего берет 5 тугриков, на них покупает 2,5 тонны зерна, которые везет в развитую страну и получает $2,5, с прибылью $0,5. При этом мы видим, что никаких лишних 10 тыс. кв. м. ткани [из предыдущего примера Рикардо] не будет произведено в результате такой торговли. А что будет? Развитая страна будет производить 500 тыс. тонн зерна и 240 тыс. кв. м. ткани, что ей обойдется в 980 тыс. ЧЧ. Из этого объема 40 тыс. кв. м. ткани пойдут в бедную страну, в которой производят 500 тыс. тонн зерна, затрачивая 1 млн. ЧЧ (полная занятость). Из этого объема 100 тыс. тонн зерна идет в богатую страну. Проблема возникает в богатой стране, поскольку 20 тыс. ЧЧ осталось без работы, при этом $20 тыс. – прибыль, полученная купцом, плюс $20 тыс. – дефицит торговли развитой страны с развивающейся. И это если считать в долларах. А если считать товарооборот в тугриках, то никакого дефицита не будет (100 тыс. против 100 тыс.).

Откуда берется прибыль купца? Ведь в развивающейся стране за ткань переплачивают сравнительно с развивающейся. Существует несколько аспектов этой проблемы. 1) Равенство 1ЧЧ=2ЧЧ – жутко несправедливое. У фермера из бедной страны производительность не хуже, чем у богатого (возможно, что и усилий затрачивается больше), тогда как к его двум часам фактически приравнивается один, причем это наверняка час менеджера, перекладывающего бумажки. С другой стороны, почему 1 час работы того, кто кидает бетон, в 2 раза дешевле, чем того, кто кидает бетон с той же скоростью? Иной пример – бюджетный парикмахер: в сущности, работа та же, что и у «элитного», но оплачивается совершенно по-разному. Здесь вопрос – не в том, сколько человек работает, а в том, в какой сетке РТ он работает. Несправедливо. Однако эта несправедливость компенсируется тем, что в менее развитой стране полная занятость, а в более развитой имеется безработица.

Далее, поскольку при взаимодействии стран менее развитой не выгодно производить у себя ткань, получая ее из-за границы, ее производство сворачивается, равно как многие прочие, которые могут производиться в развитой стране. Все пошли копать землю и производить зерно. И вдруг из развитой страны приходит сообщение, что она больше не нуждается в зерне из развивающейся страны – не важно, по какой причине. Между тем, в развивающейся стране ничего, кроме зерна, уже не производится. А блага цивилизации из развитой страны все еще хочется получать. Тогда 1 ЧЧ в развитой стране приравнивается уже к 2,5 ЧЧ в развивающейся, и оказывается возможным при снижении потребления экспортировать в развитую страну ткань, импортируя из нее автомобили. Если так пойдет дело, то у бедной страны есть возможность девальвировать валюту и завести металлургию, химию и т.д. В 1950-е – 1960-е гг. среди развивающихся стран конкуренция в опускании валюты была самой обычной вещью. Сдерживающий фактор здесь только один – возможность социального взрыва. Ибо что произошло в 1998 году в России? Граждане обеднели в 5 раз, и пошло товарозамещение. Учитывая налоги и т.п. вещи, не все достанется купцу, но купец не один – это целая система, причем существующая как со стороны бедной, так и со стороны богатой, стран. На полученные от торговли деньги бедное государство может купить одного советского инженера и построить одну ракету. В 1960-е гг. девальвация никому не нравилась, но ее допускали, поскольку мировая экономика росла и каждый мог бороться за свое место под солнцем. А в 1980 годы МВФ запретил девальвации при свободном перетоке капитала, что составило существенную часть т.н. Вашингтонского консенсуса. Поскольку если есть возможность в любой момент девальвировать национальную валюту, то пришедшие извне капиталы существенно потеряют; потому МВФ советовал заниматься внутренней девальвацией: снижать госрасходы, не поддерживать собственную экономику, допустить безработицу и минимизировать выплаты пособий. Россия 1990-х попала под общее правило.

Однако почему богатая страна в реальности прекратит покупать зерно? Потому, что развитая страна в мире одна, а развивающихся стран – много, и в каждой бедной стране есть свои богатые, и им всем хочется покупать автомобили. И если какая-то бедная страна закрывает рынок зерновых поставок в богатую страну, то к рынку зерна можно пробиться, оценив свою рабсилу и сделав ее дешевле, чем та, что в данное время поставляет зерно в развитую страну. То есть начинается конкуренция развивающихся стран между собой за снижение курсов своих валют.

Еще один важный момент – отмеченная безработица в 20 тыс. ЧЧ. Еще со времен Д.Рикардо все говорят, что торговля д.б. сбалансированной. А в реальности она не сбалансирована, и невозможно это сделать.

6. Капитал

В предыдущей лекции был рассмотрен пример и было сказано, что развитые страны отличаются от развивающихся уровнем разделения труда, и было сказано, какие последствия это может иметь. Эта лекция будет про то, как ортодоксия понимает различие между развитыми и развивающимися странами, а также процесс экономического развития; также будет дана критика этой позиции.

Чем, с точки зрения этой позиции, отличаются эти страны? Тем, что в развитых странах больше капиталоемкость производства, то есть на единицу труда приходится больше единиц капитала. Что это означает? Считается, что выпуск любой страны есть функция от капитала и труда: Y=f(K,L). Считается, что труд и капитал – взаимозаменяемые факторы, при этом Y=const. Можно произвести одно и то же количество продукции с большИм количеством труда и малым количеством капитала (точка А₁ графика), а можем произвести тот же самый объем продукции с малой затратой труда и большим количеством капитала (точка А₂ графика). Что это означает с учетом того, что нас интересует не просто величина выпуска, а благосостояние человека? Если мы находимся в точке А₁, то у нас на одного работающего приходится очень мало продукции, а если в точке А₂, то на одного работающего продукции гораздо больше – производительность труда выше. Считается, что развитые страны находятся в точке А₂, развивающиеся – в точке А₁. Поэтому первоначальная гипотеза экономического развития, начиная с 1940-х годов, заключается в том, что развивающимся странам не хватает капитала. И эта гипотеза действует до сих пор. Отсюда вывод: надо как-то наращивать капитал. Они могут это делать сами, но медленно, а потому развитые страны должны им помочь.

Также есть вторая гипотеза, согласно которой, если развивающиеся страны находятся в точке А₁, то это означает, что даже маленький прирост капитала сразу даст большой выпуск, тогда как прирост труда большого выпуска не даст. А в точке А₂ – наоборот, эффективность капитала гораздо ниже. Поэтому идеология свободного перемещения капитала связана исключительно с этим графиком. То есть оттуда, где капитал менее эффективен, он должен уходить туда, где он более эффективен. При этом все выровняются, а в развивающихся странах произойдет быстрый рост – как производства вообще, так и производства на душу населения. По мере того, как будет насыщаться капитал, темпы роста будут сокращаться – но в этом нет ничего страшного – главное, что развивающиеся страны достигнут уровня развитых. Вот, собственно, и вся идеология о современном экономическом развитии. Ее сегодня можно услышать из разных уст – об этом, в частности, говорит нынешний министр экономического развития Андрей Белоусов (про инвестиции и капитал). Чем занимается сегодня российское правительство? Улучшает инвестиционный климат.

Вопрос: что подразумевается под диверсификацией экономики сегодня? Подразумеваются ли не только добывающие, но и какие-то другие, производства?

Ответ: сейчас пока мы не рассматриваем природные ресурсы – об этом будет в следующей лекции. В рассмотренной концепции экономического развития не предполагается какое-то различие ресурсов. И если отвлекаться от нефти, то вложения, к примеру, в российскую пищевую промышленность или машиностроение, будут подчиняться этому же закону. Представленный график с точками А₁и А₂ может быть математически просчитан, и может быть отмечено, чем различаются развитые и развивающиеся страны – уровнем капиталоемкости.

Реплика: но издержки-то и стоимость в разных странах разные, потому капитал и идет туда, где ему выгодней.

Ответ: еще раз, в данном графике этих различий нет.

Вопрос: так что же, развитые страны – альтруисты? Если у них капитал уходит в развивающиеся страны, то получается, что сами они должны деградировать.

Ответ: речь идет только о приросте капитала, ибо каждый год в мире производится какое-то его количество, и часть его может идти развивающимся странам. Приведенный график – это общее представление, и оно всем подтверждается, как 2Х2=4.

На самом деле в данном представлении очень много непонятного, но в первую очередь непонятно, что здесь есть К и как он считается? Понятно, что это некая цифра, связанная с международными потоками капитала, но что она выражает? То есть что ею считается в рамках статистики? Ладно, если К – это станки (они все время меняются), а если это деньги, то о чем идет речь? Картинка вроде бы красивая, а на самом деле оказывается очень упрощенной. Более того, если с помощью этой картинки попробовать изобразить динамику взаимоотношений между развитыми и развивающимися странами, то выяснится, что, в общем, ничего хорошего не происходит, и что эти инвестиции шли в развивающиеся страны в течение 50 послевоенных лет. Но с точки зрения ожидаемой картинки на основании этого графика, и того, что реально получалось, все выглядит иначе: единичные примеры успеха на фоне массы неудач, причем иные примеры успеха также заканчивались крахом, который еще нужно объяснять. Для того чтобы как-то присобачить эту картинку к реальности, ввели понятие человеческого капитала, чтобы можно было объяснять что-то с его помощью (если мерить ЧК в натуральных единицах – например, в среднем количестве классов, до которого поднимается развивающаяся страна). С этим капиталом связана одна смешная вещь: так, если этого капитала в стране мало, то высококвалифицированный человек должен получать очень много – гораздо больше, чем такой же квалификации человек в развитой стране. Ибо квалификация – редкая вещь, и небольшой прирост квалификации способен дать большой прирост производительности и большой прирост доходов. Но что можно видеть в реальности? Что как только человек, скажем, из Индии, получает высшее образование, он предпочитает работать не в Индии, где, по идее, его зарплата должна быть выше, а где-нибудь в Калифорнии.

Реплика: если только он не организует свой бизнес, построив его на аутсорсинге и живя в Индии, но как специалист он в этом случае не зарабатывает.

Ответ: именно, не как специалист, а речь сейчас идет именно о квалификации, и ни о чем другом. Сейчас об этом, собственно, и поговорим, поскольку это важное различие, которое стоит запомнить.

Так вот, что такое капитал и откуда такая картинка? В действительности по этому поводу всегда существовали большие споры. Говорили, что в данный момент времени капитал – это некая величина, которая как-то считается. Почему, например, развивающиеся страны не накапливают капитал? Кроме того, капитал – не природная величина, но нечто, сделанное трудом раньше. Отсюда – вопрос: почему развивающиеся страны сделали так мало капитала? Эту проблему рассматривал Бем-Баверк, и капитал для него – это окольные способы производства. Бем-Баверк предполагал представить робинзона, которого выкинули на необитаемый остров, и ему надо питаться. Допустим, где-то он может поймать себе рыбу руками, хотя это весьма хлопотно и долго, и рыбы ловится мало. Но если этот Робинзон, вместо того, чтобы сразу пойти ловить рыбу, сначала сделает себе удочку (что, кстати, занимает время) или, еще лучше, сплетет сеть (что еще дольше), то его процесс производства рыбы будет гораздо более производительным. Однако здесь есть вопрос: человеку хочется есть сейчас, а сеть делать некогда. Поэтому Бем-Баверк говорит, что робинзоны м.б. разными. Один может, поймав рыбу, съесть не всю ее, а откладывать часть (отказывая себе в части потребления), делая тем временем сеть, после создания которой дела пойдут лучше. Такая сеть и есть окольный способ производства. То есть производственный цикл удлиняется.

Таких примеров можно рассмотреть множество. Хороший пример – виски: можно залить в бочку и вытащить через 6 лет, продав его; а можно подождать 12 лет и продать уже этот, гораздо более дорогой, продукт. Вопрос в том, какова готовность ждать. Еще пример – с зерном: все его съесть сразу или посеять. На основании всех этих примеров Бем-Баверк говорит, что: 1) удлинение производственных циклов повышает производительность, 2) решение об удлинении этих циклов определяется психологической склонностью. Но по поводу 2) – это идеология. Чем отличается в западном обществе рабочий от капиталиста? Не тем, что говорил про это Маркс, а тем, что есть сберегающие люди, у которых производственный цикл получается длиннее, производится больше, и потому они богатые; и другие, у которых тяга к потреблению гораздо сильнее, они все сразу съедают и ничего не откладывают, ведя безрассудный образ жизни, а потому они бедны. У первого высокая склонность к сбережению, и он становится капиталистом, а у второго такой склонности нет, и он идет в рабочие – в этом вся разница. В случае с робинзонами речь идет о ловле рыбы, но в одном случае – ловля рыбы без сети, а во втором – с сетью. И сеть, как материальное выражение окольного способа производства, является капиталом. Дальше, конечно, при всей, казалось бы, ясности этой гипотезы у него пошли многочисленные проблемы. Идеологическая часть концепции окольных способов производства насчет бережливости идет из учебника в учебник, но любой учебник также скажет, что научный проект Бем-Баверка никогда не был доведен до конца, и понятно, почему. Здесь несколько вещей. Прежде всего, потому, что окольные способы производства никак не объясняют экономический рост. Так, запустив некий процесс, мы сразу получаем увеличение производительности (больше рыбы), а склонность к сбережениям – одна и та же. Для Бем-Баверка, условно говоря, производственная функция – это время производства по абсциссам и выпуск, или единица затраченного труда – по ординатам. Мы выбрали некую точку на этом графике, и сидим в ней, оставаясь «просто богатыми». То есть сделали некую сеть (для ловли рыбы), которую все время нужно воспроизводить. И все время нужно откладывать часть продукции. Там, конечно, есть особый процесс попадания в эту точку, но он особый, специальный, и Бем-Баверк его не рассматривал подробно (более подробно его рассматривал советский экономист В.В.Новожилов); у него имеет место стационарная технология, которая воспроизводится все время. При этом чем более окольной является технология, тем бОльшую часть потребления приходится откладывать. В этом смысле непонятно получается, в чем прогресс, поскольку когда-то давно все производители приняли решение [о своей точке], при этом все должно воспроизводиться само по себе. На это обращал внимание Шумпетер – ученик Бем-Баверка: модель исключает развитие, но простой взгляд в окно позволяет судить о том, что развитие есть, причем гигантское. Конечно, можно допустить, что со временем склонность людей к сбережениям растет, но все равно те гигантские изменения в жизни, которые приходится наблюдать, этим обстоятельством объяснить нельзя. После этого Шумпетер предложил свою теорию экономического развития.

Далее – более важное обстоятельство, связанное с концепцией Бем-Баверка: австрийцы смешно насчет нее пишут, когда пытаются писать аккуратно. Когда робинзон создает сеть для ловли рыбы, он ни с кем не взаимодействует в этом процессе. А потому объяснить реальную структуру экономики эта картинка не может, поскольку в реальной экономике сеть делает не тот, кто ловит ею рыбу. Из картинки можно понять индивидуальное накопление капитала, но не общественное. В чем, например, австрийская школа обвиняет современную денежную систему? Она говорит, что излишек денег провоцирует каждого производителя (не уточняя, какого) на излишнюю капиталовооруженность, не подкрепленную реальными сбережениями, что приводит к кризису. Однако эта схема похожа на циклы с индивидами, которые просто удлиняют собственные циклы производства. Потому что, опять же, не получается картины общественного масштаба из концепции Бем-Баверка. И еще там не получается отношение «капиталист-рабочий». То есть, казалось бы, она объясняет, что рабочий работает по найму, поскольку не сберегал капитал. Но в картинке Бем-Баверка ничего подобного нет: робинзон сделал сеть и продолжает ловить. То есть более богатый богат потому, что у него длиннее цикл производства, но он и сам целиком занят, и с бедным у него нет отношения найма. То есть картинка окольных способов понятна, но как она с реальной экономикой связана – неясно.

Еще одна проблема: возьмем реальный производственный цикл. Для того чтобы произвести конечный продукт (например, трактор), нужно было сначала добыть руду, построить домну, выплавить металл, отлить станок, на котором нужно выточить деталь, и человек должен был делать это один. Откуда это все возьмется, что он будет есть и как он будет откладывать? Между тем, реальные производственные цепочки именно таковы.

И сам Бем-Баверк во всем этом запутался.

Вопрос: то есть капиталист, вкладывая капитал, делает производство более капиталоемким? Или это банк вкладывает деньги?

Ответ: да, это банк вкладывает деньги. Мы к этому вернемся, когда будем рассматривать теорию циклов. Еще раз, для австрийцев причина кризисов состоит в том, что банки заставляют перенакоплять (переинвестировать). При том, что картинка получается совершенно уродская, она позволила им спрогнозировать как прежнюю Великую Депрессию, так и современный кризис.

Теперь давайте посмотрим на все это с точки зрения неокономики. Вспомним то, что было рассмотрено про фирму с ее производственным процессом (управленческой колбасой). Было сказано, что в нем есть оборудование на некотором этапе. Было сказано, что есть спрос. Как вообще связаны капитал и все прочее? Производитель оценивает свое положение с точки зрения других производителей. Он понимает, что оборудование – станок – для прочих производителей является узким местом, который не позволяет быстро среагировать на высокий спрос. И он может усматривать признак роста спроса в росте цен на оборудование. Если производитель разбил процесс на К этапов, то выпуск у него растет в К раз, и во столько же раз растет число работников. При этом оборудование у него остается то же самое. Создав фирму, производитель наращивает L, а не К (в рассматривавшемся примере). При этом, как было сказано, производитель получает прибыль от того, что он не доплачивает рабочим на каждом этапе сравнительно с тем, что он сам бы получал за каждый этап, оставайся он сам в отрасли. Поэтому, когда перед ним встает вопрос о том, не купить ли еще станок (а станок подорожал), то благодаря полученной прибыли, он может переплачивать за оборудование. При неизменном К и выросшем Lвырос выпуск продукции, но что при этом произошло? Доля зарплаты (труда, оцениваемого по зарплате) в этой продукции уменьшилась и, с точки зрения рассмотренного выше графика ортодоксов, получилось, как будто и доля капитала выросла, хотя процесс произошел совершенно обратный, и доля реального труда Lв продукте увеличилась.

Реплика: это показало домашнее задание, которое Вы дали по управлению фирмой; вышел тот же самый ответ: когда цена на спросе выросла на 10%, а труд в себестоимости уменьшился, прибыль при этом увеличилась на 50%. Поиски причины столь высокой прибыли привели к пониманию того, что в действительности причина в том, что предприниматель начинает грабить людей: он должен был бы платить им больше, а фактически платил им меньше того соотношения, которое было до этого. Фактически, произошла подмена: предприниматель стал продавать существенно дороже, а платить лишь чуть больше.

Ответ: совершенно верно. Спрос высокий, значит, цена повысилась; а дальше видна возможность получить прибыль, для чего необходимо увеличить производство продукции, и для этого создается фирма.

Реплика: то есть постоянно увеличивается входной билет (представляющий собой накопленный капитал) для тех, кто хочет заниматься окольными способами производства, становясь с каждым разом все дороже и дороже, поэтому капитала реально не хватает. И все, что в дальнейшем [с течением времени] мы успеваем накопить, оказывается недостаточным, чтобы запустить этот [производственный] процесс.

Ответ: да, совершенно верно.

Вопрос: то есть, применительно к текущей ситуации стагнирующей мировой экономики, еще чуть-чуть, и придет время для покупки станков и другого оборудования?

Ответ: давайте рассмотрим этот пример, где мы расширяемся. По мере расширения происходит исчерпание количества желающих работать, а потому возникает потребность платить больше. То есть увеличивается число узких мест в производственном процессе – например, необходимость в физической силе. Она и до этого была нужна, и потому возникает идея заменить физическую рабсилу паровой машиной. Что при этом происходит в общем случае, как не замещение редкого ресурса на нередкий? Для паровой машины не требуется физическая рабсила. С точки зрения Lздесь м.б. самые разные соотношения, то есть если в первом случае труд экономится, то во втором случае труд может даже вырасти, только он другого качества. А главная задача здесь – добиться падения доли зарплаты. Допустим, есть 100 кузнецов, которые заменяются паровой машиной. Если для производства этой машины нужно 100 кузнецов, то ничего не выигрывается. Если для ее производства нужно 90 кузнецов, то есть выигрыш. Для того чтобы все фирмы применяли паровую машину, экономящую 100 кузнецов, нужно, чтобы одновременно работала фирма, производящая их силами 90 кузнецов. И если одна машина заменяет 100 кузнецов, то сколько стоит произвести одну паровую машину? Чтобы ее сделать, нужно добыть уголь и металл, и тот, кто сделает ее силами 90 кузнецов, поначалу будет продавать ее дороже – как будто ее сделали силами 99 кузнецов. Но ее все равно возьмут, поскольку хотя бы на одного кузнеца она, с учетом ее жизненного цикла, все же дешевле покупателю. Однако возможна и другая ситуация, когда паровая машина стоит не 90 кузнецов, а 120 чернорабочих; но в этом случае паровая машина также обходится производителю дешевле, поскольку труд чернорабочего стоит гораздо дешевле труда кузнеца. И получается, что по числу занятых в производстве происходит рост, но по доле зарплаты в общественном производстве происходит экономия.

Рассмотрев все эти вещи, можно переходить к реальности. Понятно, что все эти процессы происходят в рамках национальной экономики. При снижении зарплаты постоянно увеличивается количество работников – то есть предъявляется спрос на неквалифицированный труд. Между тем, поскольку в стране живет конечное число людей, спрос все время дорожает и, начиная с какого-то момента, происходит выход на некий уровень равновесия. И этот дешевый труд начинают искать за пределами страны, причем это возможно еще до достижения предела – это может произойти в любой момент, и зависит от логистики и чего-то еще.

Рассматривая фирму, нужно понимать, что процессы в ней следует мыслить в масштабах всего общества: фирма дает толчок оборудованию, в производстве которого что-то происходит с людьми, после чего идет спрос на их продукцию, и эти фирмы сами начинают заказывать оборудование. Рано или поздно они также сталкиваются с тем, что какой-то ресурс становится редким и, если это низкоквалифицированный рабочий, то значит, рабочий должен быть еще более низкой квалификации. Этот процесс очень трудно описать в виду его неоднородности. Так, производство станка может потребовать не 100 кузнецов, а 5 инженеров, которые еще более высокооплачиваемы.

Что можно наблюдать в реальности в результате запуска всего этого процесса? Что длительность технологических цепочек постоянно растет, и что вроде бы Бем-Баверк все правильно описывал. И это, действительно, так – рост есть, особенно если брать длительность общественного производственного цикла в натуральной, временнОй, форме. Для Бем-Баверка отдельной проблемой было найти начало цепочки. Другой проблемой было разворачивание этих цепочек назад и выяснение того, кто и что в них экономит. Именно поэтому его проект не был завершен и, в конечном счете, экономисты отказались здесь что-либо обсуждать в виду непонимания происходящего. Далее, опять же, никто не знает, что такое К и как его считать. Поэтому было сказано, что есть некий, ограниченный, ресурс (ограниченный всегда в некий данный момент), будь то оборудование, иностранные инвестиции, оборотный капитал или что-то еще.

Реплика: из Ваших сегодняшних рассуждений можно понять, что капитал – какое-то социальное явление, а не экономическое.

Ответ: что значит социальное? Из него ничего не следует. Капитала нет как такового – есть некий процесс, идущий по-разному, и этот процесс был описан. А про социальный процесс нам рассказывал Карл Маркс. Первый вывод Григорьева здесь – в том, что вообще невозможно мыслить экономику в терминах капитала, но можно ее мыслить в терминах развития разделения труда. Мы привыкли все мыслить и описывать все процессы в терминах капитала. Более того, у Григорьева в свое время была гипотеза, состоящая в том, что СРТ можно выразить более-менее однозначно в терминах капитала, но теперь он понимает, что мы можем рассматривать только системы разделения труда отдельно и их анализировать. Вопрос о том, что называть и что не называть капиталом, интересует неокономику мало, поскольку от этого ничего не зависит – процесс может идти по-разному.

Вопрос: а как оценить меру разделения труда?

Ответ: мера разделения труда – это разбиение [производственного процесса] на отдельные технологические цепочки. Но ее никто не считал.

Реплика: нужно разрабатывать методику.

Ответ: а как ее посчитать? Например, меру профессии: сейчас все менеджеры, но разные менеджеры, как все разнорабочие, занимаются разными вещами. И у нас, кроме разделения на менеджера и разнорабочего, нет никакой номенклатуры профессий. И еще есть некоторая группировка разных специальностей, которые можно выделить в качестве профессий – до тех пор, пока до них не доберется рассмотренная выше машина [производственного цикла с разбиением единого процесса на К операций и требованием последовательной замены квалифицированной рабсилы на все менее квалифицированную], которая все время будет их перемалывать. Разделение труда как раз и есть работа этой машины. И первое последствие ее работы состоит в том, что технологические цепочки растут в длину, и это, действительно, можно наблюдать; однако при этом реальная доля задействованного в этих цепочках оборудования должна сокращаться, поскольку рост этот осуществляется за счет задействования все большего числа занятых. Что можно здесь посчитать, так это долю времени: усредненное время (приходящееся на одну операцию) выпуска продукции в рамках этих цепочек сокращается.

Вопрос: верно ли понимание, что, по мере того, как начинает падать спрос, пропадает смысл для фирмы держать такое количество станков?

Ответ: да.

Вопрос: соответственно, цена на станки в период [общеэкономического] роста также росла с опережающими темпами: спрос дорожал на 10%, а станок дорожал на 20%, т.к. он приносил прибыль, которая опережающе росла. Но теперь она должна с опережающими темпами падать, или это не верно?

Ответ: правильно, прибыль будет падать, конечно.

Реплика: тогда есть возможность купить станок не так дорого, т.к. в период спроса он существенно переоценен.

Ответ: проблема в том, что пока еще станки дорогие; пример – с недавнего семинара: вот пошли плохие данные по экономике Германии: это значит, что весь спрос на свои станки они выбрали, и теперь им нужно будет что-то с этим делать – скорее всего, удешевлять станки, причем резко – не на 5-10% а на 30-40%. Чтобы сказать, сколь скоро это будет, нужно смотреть за экономикой Германии. Если она и дальше будет продолжать сворачиваться с дальше столь быстро, как начала, то к следующей зиме или через год цены на станки будут резко падать.

О чем здесь сейчас идет речь? О том, что, пока идет этот процесс, количество рабочих в системе в целом увеличивается. Но при этом доля зарплаты падает. И это выражается в том, что на станки все время была устойчиво искажена цена в сторону завышения. И когда этот процесс начнет сворачиваться, цена упадет не до равновесного состояния, а гораздо ниже, и компенсирует 200-летний рост. И эти станки нужно будет покупать потому, что потом их уже никто производить не будет. И не надо говорить про новый уровень оборудования в послевоенный период – у вас тогда был новый уровень разделения труда. Почему следует говорить, что настал конец этой системе? Потому, что все, кто мог быть занят, включены в цепочку. Стоимость рабсилы растет, мы стремимся ее сэкономить, но у нас получается, что все способы сэкономить с помощью оборудования приводят к тому, что, условно говоря, 100 кузнецов приходится заменить 120 кузнецами. Желание заменить, по мере роста, более высокооплачиваемое узкое место менее высокооплачиваемым местом, и нахождение для этого возможностей – суть научно-технического прогресса. И, во всяком случае, этот процесс сопровождает тенденция к увеличению количества людей с маленькой зарплатой. Маркс очень мучился по этому поводу – потому, что, с одной стороны, индустриализация сопровождается появлением множества творческих и сложных профессий, что он считал важным для перехода к социализму; с другой стороны, он видел, что число простых профессий резко растет. И он пытался эти вещи примирить, поскольку у него социализм всегда должен был быть творческим («от каждого – по способности…»). Выродилось это в известную пародию Маяковского: «землю попашет – попишет стихи». Маркс думал о чем-то вроде смены видов деятельности. При этом если дело касается России к. XIX века, которая стала ввозить новое оборудование, сделанное за рубежом, то первый пролетариат, работавший с оборудованием – это были люди, сильно отличавшиеся от крестьянина; например, моторист, имевший совершенно иной уровень образования. Это хорошо видно в произведениях Горького, где представлен новый человек, который много чего знает и умеет обращаться с техникой, что представляет собой гигантский прогресс. Такой пролетариат, будучи самостоятельным и обладающим сложной профессией, может послать хозяина и сменить место работы. Представление о том, что такое пролетариат, было именно из таких наблюдений за первыми ростками [индустриализации]. И только потом уже стало понятно, со всей очевидностью – в советское время, что пролетариат – это рабочий на конвейере, где нет ни сознательности, ни высокого уровня, но есть легкая заменяемость персонала.

Реплика: насчет того, чем робот принципиально отличается от паровой машины. На определенном уровне развития робот оказывается способным к самовоспроизводству, и человек ему уже будет не нужен.

Ответ: вот на каком уровне? Карл Маркс в гл. 13 «Машины и машинное производство» его «Капитала» выделял как важный этап развития технологий тот факт, что машины теперь производятся машинами, что не мешало на протяжении всего этого периода производства машин машинами росту количества людей, вовлеченных в [производственный] процесс. Вот об этом стоит подумать.

Вопрос: а если сделать программные алгоритмы, в рамках которых программа пишет программу.

Ответ: не надо фантазировать. Машины, производящие машины, или производство средств производства – это, с точки зрения экономики и разделения труда, одно и то же, и эта тема уже рассматривалась 150 лет назад. Конечно, можно представить в каком-то страшном сне и, собственно, так оно и делалось, что целенаправленно выделены деньги на создание маленького замкнутого цикла-кластера, где все как-то делается. Хотя непонятно, как там все делается, поскольку там много чего нужно. Этот кластер даже не рассчитываем в полной мере. Так, робот делает робота – к примеру, из металла. А металл откуда берется, энергия и т.д.? То есть эта фантазия очень ограничена, и только такими, локальными, игрушками. Но вот как только мы пытаемся распространить это на всю экономику, дело значительно усложняется.

Маркс очень близко подошел к рассмотрению этих процессов [что освещались в данной лекции]. И даже, наверное, если его мысли продолжить, то можно было бы их получить. Но сам он этого не сделал, причем по нескольким причинам, первая из которых состоит в том, что он верил в равновесие, и хотел в виде такового описать экономику, хотя все, что он писал, наблюдая за реальностью, выходило за рамки идеи равновесия – потому он все эти вещи должен был закупоривать.

Вернемся к Бем-Баверку. Он говорил и до сих пор говорит (хотя это, совершенно очевидно, уже ничему не соответствует) о том, что высокая капиталовооруженность западной экономики связана с более высокой склонностью к сбережению западного общества (имеются в виду сбережения в натуральных продуктах). Однако если проанализировать этот вопрос, особенно сегодня, то в Китае очень высокая норма сбережения, сидящая глубоко в менталитете народа. Мы получаем, что страны Востока с высокой нормой сбережения не смогли создать у себя капиталистическую систему. Возникает вопрос: если эта высокая норма сбережения и была, и есть в Китае, то что же они сегодня такие отсталые? Ответ получается очень простой: это потому, что у них не появились фирмы. А дальше нужно изучать вопрос о том, почему на Западе сложение обстоятельств привело к появлению фирм, а не Востоке – нет.

7. Инвестиционная модель взаимодействия развитых и развивающихся государств

В дальнейшем мы посмотрим на процесс воспроизводства капитализма в натуральном, вещественном виде в целом. И отсюда будет переход к дальнейшим темам. Однако пока давайте добъем развитые и развивающиеся страны, и сегодняшняя тема – инвестиционное взаимодействие. Опять же, есть две страны-«сеточки» (частая и редкая, с высоким и низким уровнями РТ), и между ними – процесс торговли. Было сказано, что процесс торговли между ними возможен, если 1 ЧЧ в развитой стране равен минимум 4 ЧЧ в неразвитой. Было рассмотрено, справедливо ли это и как это выглядит. Что такое инвестиционное взаимодействие? Условно можно сказать, что квадратик в сетке развитой страны – это рабочее место. Также было сказано, что развитие РТ связано с упрощением и с заменой редких ресурсов менее редкими, более качественных менее качественными. А значит, в более развитой стране процесс развития предполагает большое количество мест, не требующих высокой квалификации. Если в более развитой стране квалифицированный человеко-час стоит в четыре раза дороже, чем в менее развитой, то почему бы не перенести менее квалифицированное рабочее место в менее развитую страну, тогда производимое на этом рабочем месте будет в 4 раза дешевле, чем в развитой стране. В этом – вся суть инвестиционного взаимодействия развитой и развивающейся стран. Рассмотрим его подробнее.

Эта, казалось бы, простая мысль приходит в голову далеко не сразу. Инвестиционному взаимодействию должно предшествовать, за редким исключением, взаимодействие монокультурное, причем желательно весьма долгое. Тому есть несколько причин.

По-первых, должна стать устойчивой в сознании идея о том, что 1 ЧЧ = 4 ЧЧ. Люди должны привыкнуть к этой идее, которая должна стать общественно признанной. Пока устойчивой картинки стоимости человеко-часа и, соответственно, национальной валюты, нет, переход к инвестиционному взаимодействию невозможен.

Во-вторых, исходно в развивающейся стране есть производство (зерна, ткани, одежды, утвари, металлургия, производство плугов и т.п.). Что было в развивающейся стране до начала взаимодействия? Те, кто связан с производством инструментов, составлял верхушку экономической власти, далее шел металл, а последними были производители зерна – представители самой отсталой отрасли. Как только начинается взаимодействие, отрасли начинают разоряться сверху вниз – то есть начиная с производителей инструментов. В своей книге Райнерт утверждает, что это явление называется эффект Вайнека-Райнерта. Григорьеву этот эффект также был известен, он назвал его «инверсия элит». Это ситуация, при которой бывший последним становится первым, а тот, кто был первым, становится никем.

Реплика: то есть, получается, чем проще производство, тем более его представители склонны к компрадорству, а чем оно сложнее, тем более национально ориентировано.

Ответ: совершенно верно, и это происходит всюду, поскольку это экономический механизм. Была такая наука – научный коммунизм; можно по-разному относиться к другим его разделам, но в этой части он был абсолютно прав, когда говорил про развивающиеся страны, что в них есть компрадорская и национальная буржуазия, между которыми существует острейший конфликт, и национальная буржуазия при определенных условиях может выступать союзником всемирного пролетариата и СССР. В целом, это был и росийский опыт; мы сейчас спрашиваем, почему Савва Морозов и прочие поддерживали большевиков? Как раз потому, что Россия была в таком же положении. Как только происходит переворот элит в рамках инвестиционного взаимодействия, производители сложной продукции, продолжающие считаться вершиной элиты и все еще располагающие некими, остающимися у них, ресурсами, начинают сопротивляться происходящему – в итоге в стране возможна национально-демократическая революция; иные развивающиеся страны проходят через 5-6 таких революций. Ясно, что приравнивание четырех человеко-часов к одному несправедливо, а потому лозунг «нас грабят» понятен всем в стране. А потому промышленной элите ничего не стоит поднять широкие массы на противостояние и устроить революцию против колониализма-империализма. Однако дальше наступает проблема: выясняется, что производиться могут только конкретные виды продукции и только при определенных трудозатратах, что исключает производство многих других продуктов (автомобили, бытовая техника и т.п.).

Конечно, можно искусственно воспроизвести то, что делается в более развитой стране; единственный пример тому – СССР: изучается более развитая страна, изучается ее сетка разделения труда в производственных пропорциях (затратах по углю, металлу, машинам и т.п.), составляется государственный план согласно этим пропорциям и строится все это. У СССР хватило людей (160 млн. чел. на начало индустриализации), чтобы все это сделать. Однако какая-нибудь другая страна (например, Румыния) запнулась бы на металлургии – то есть в этой отрасли были бы заняты все работники, а на машиностроение уже не хватало бы людей. Поэтому далеко не всякая страна это может сделать. Кроме того, с учетом задачи сделать все это возникает вопрос ресурсов; СССР эту проблему решил как мог – путем коллективизации, то есть крестьянство дало необходимый ресурс, хотя и не хотело, а потому ресурс у него пришлось отобрать. То же Райнерт приводит пример, как в послевоенное время в Перу к власти пришло национальное правительство и стало проводить индустриализацию; были созданы плановые органы (советский образец в те времена был широко распространен – жесткое планирование, менее жесткое и т.п.; даже во Франции до сих пор есть госплан); Райнерт говорит: посмотрите, как у них все было хорошо, как росли зарпалаты промышленных рабочих, а дальше пришел МВФ и приказал все свернуть. Однако уже много раз было сдесь упомянуто, что МВФ сам не приходит, а появляется только в том случае, когда его зовут, а зовут его в критических ситуациях. В то время Перу назанимала денег у иностранцев, рассчитывавших на доход и прибыль с индустриализации, не говоря про окупаемость; прибыль, действительно, возможна, но только в том случае, если вся индустриализация сложится в СРТ, аналогичную таковой в развитой стране. А если то здесь, то там построить завод, то вложения вообще не окупятся – прежде всего, потому, что у построенных заводов нет потребителей продукции. И в этом была очень большая проблема. Известно, что первый пятилетний план СССР был сорван, но мало кто знает, по какой причине; этих причин было две: 1) большой объем иностранных кредитов; 2) последовательное развитие отраслей: если поначалу нет внутренних потребителей металлургической продукции, то ее можно поставлять на экспорт; и только были вырыты котлованы и заложены фундаменты, как на Западе разражается кризис. Мало того, что никто больше не дает кредиты (их как раз забирают), так еще и внешний потребитель металла исчез. А потому под металлургическую продукцию нужно сразу строить собственный тракторный завод, который предполагалось создавать позже, а для выпущенного трактора потребителем м.б. только колхоз. Отсюда возникает ускорение индустриализации, позволяющей заместить кредиты и получить хоть какой-то рынок сбыта. Таким образом, сорвав первую пятилетку, ко второй нащупали хоть какие-то пропорции. Но СССР – это фактически исключение. А в Перу МВФ спросил, как они будут отдавать те деньги, которые этот банк готов предоставить стране. И рекомендовал, свернув производство, увеличить добычу сырья, поскольку оно пользуется спросом. Райнерт пишет, как это нехорошо. Кстати, национальныо-освободительные революции происходят в разных формах, в Латинской Америке чаще всего – в форме военных переворотов. Откуда берутся офицеры [участники этих переворотов], с кем они связаны? С элитой – недовольство их родственников передается им.

Еще один показательный пример для нашей страны – Саудовская Аравия: в какой-то момент в это стране решили, что нефть когда-то кончится, поэтому нужно проводить индустриализацию и диверсификацию – на вырученные деньги будем строить заводы и все прочее. Действительно, понастроили заводов и всего прочего – при том, что в этой стране очень много гастарбайтеров, и стоимость труда там, действительно, низкая, но не так, как это есть в ЮВА. Если в России бюджет сводится при стоимости нефти 100 $/баррель, то в Саудовской Аравии, при гораздо более дешевой нефти – при 90 $/баррель. Потому-то все и говорят, что цена нефти всегда где-то будет в районе 100 – потому, что Саудовская Аравия пока что крупнейший сегодняшний экспортер – просто не выживет, если нефть сильно упадет.

Еще один момент, важный для Саудовской Аравии (и, кстати, для Ирана): есть нефть, и она дешевая, поэтому заводятся энергоемкие производства. И в этом – вторая проблема этой страны: созданный нефтехимический комплекс жрет столько нефти, что нечего продавать. Советский Союз поступал со своими крестьянами также, как при взаимодействии развитых и развивающихся стран поступают с крестьянами развивающиеся страны: берут крестьянина и заставляют работать за $50 в месяц, ставя его к станку. При этом коллективизацией были разорены и выгнаны к станку крестьяне, которые были вынуждены работать за такую сумму. С политической точки зрения это очень опасно. Борьба в те годы разворачивалась именно по этому вопросу – тот же Бухарин говорил, что крестьяне могут восстать. И они, действительно, восставали, и режим в течение нескольких лет висел на волоске, пока не заработала сетка высокого уровня разделения труда. То есть произошла демократическая революция под лозунгом избавления от грабителей и с обещанием, что будет легче, а получилось, что грабить стали еще больше, чтобы создать высокую СРТ. Однако большевики, придя к власти, сделали некий переходный период, когда крестьянин вздохнул и расслабился, получил землю (а в развивающихся странах аграрная реформа – один из первых шагов). Крестьянин стал производить все больше и больше, но и потреблять стали все больше. И экспортировать было нечего. Вся коллективизация началась с кризиса хлебозаготовок, в период которого Сталин поменял свою точку зрения, будучи до этого вполне себе бухаринцем.

И вот, когда требуемый уровень жизни не наступает, а хочется всего и экспортировать нечего, народ начинает возмущаться. Происходит обратное движение. Те, кто был связан с компрадорской буржуазией, про эту связь сами не знают, но считают, что просто делают свою работу и за что-то получают деньги. А тут они деньги перестают получать, у них все дорожает и становится все хуже. Они начинают возмущаться, а с ними и весь народ – ибо обещали жизнь лучшую, а она стала хуже. Но в целом у всех этих революций разные судьбы. Иногда бывает так, что авторы революции говорят, что деваться некуда, возвращаемся к старой модели и сами становятся компарадорами: вместо «плохих» компрадоров будут «хорошие» (как Сечин с Ходорковским).

Иной пример – Чили, и это важный пример, поскольку именно на этой стране и отрабатывалась и демонстрировалась всему миру модель негатива, связанного с революцией (несмотря на широкую общественную поддержку Альенде, многие средние слои в Чили выступали против этого президента – марш пустых кастрюль и забастовка водителей грузовиков). После свержения Альенде в Чили, где был ужесточен режим и было принято «1 ЧЧ = 4 ЧЧ», действительно, пошли инвестиции – что, опять же, демонстрируется всему миру. Хотя, конечно, экономическая история Чили после переворота весьма своеобразна – все было не так хорошо, как написано МВФ. В начале 1990-х гг большая делегация поехала в Чили (в составе Чубайса, Гайдара и т.п. персонажей), встречалась с Пиночетом. Чили была одной из первых стран, пошедших по пути создания частных пенсионных фондов, которые должны зарабатывать на фондовом рынке. И члены делегации видели людей, у которых на пенсионном счете накопилось по $100 тыс. Однако это было в 1990-х гг., и сейчас в Чили все далеко не стабильно.

Вопрос: а структура инвестиций там какая? Во что инвестиции были?

Ответ: вино чилийское – его же не было до Пиночета. Началось это с вложения в виноград, после чего было налажено производство вина. Его можно наблюдать на прилавках – с учетом биотехнологий оно оказывается не хуже французского.

Реплика: это якобы связано с тем, что в Чили сохранились традиционные сорта винограда, не пораженные филаксерой XIXвека.

Ответ: это не важно, почему; важно, что это вино можно наблюдать в наших магазинах.

Реплика: мне кажется, что особенность взаимодействия развитых и развивающихся стран – не в том, что берут кредиты, а в том, что появляется рынок сбыта: если для страны, где более частые ячейки, удовлетворяется собственный спрос, то для страны, где редкие ячейки, имеется ситуация, когда можно продавать на сторону.

Ответ: совершенно верно; ведь если я создаю экономику, ориентированную на внутренний спрос [развитую страну с частой «сеткой» разделения труда], то в ней имеется полная оценка человеко-часа – лишь при этом условии будет обеспечен спрос.

Реплика: это принцип Форда.

Ответ: да.

Реплика: различие между первым и вторым, дихотомия – в том, что [экономику] я должен строить сам, без рынков сбыта, во втором случае – есть рынок сбыта; разница между ними в том, что, если рынка сбыта нет, то нужно создавать отдельные заводы, которые должны создавать общий спрос; грубо говоря, нужно построить десять разных заводов за один год.

Ответ: в развитой стране продукта потребляется в четыре раза больше, чем в малоразвитой; ведь если бы в развитой стране потребитель потреблял в четыре раза меньше, то частой сеточки не было бы.

Реплика: потребление – производная производительности: вот мне, рабочему, распределили 10 рублей, но 10 рублей будет тогда, когда производительность будет в 100 рублей; отсюда – идея о том, чтобы за один год создать 10 заводов – примерно то, что делал Сталин в СССР: ты либо делаешь завод, либо погибаешь. Привилегия – в том, что ты можешь на внешнем рынке продавать свои товары, и в том, что ты можешь делать 10 заводов не в один год, а в 10 лет.

Ответ: но он же [Сталин] делал индустриализацию для внутренних потребностей – и это не детали, это очень важный политический момент, поскольку, еще раз, мы провели революцию, чтобы людям жилось лучше, а любая индустриализация, которую мы начнем, заключается в том, что они не будут жить лучше, и даже будут жить хуже.

Реплика: если нет внешних рынков, то нужно инвестировать деньги в свои заводы.

Ответ: так откуда взять эти деньги? Советский Союз в свое время, скажем прямо, ограбил крестьян: деньги забрал в виде хлеба, продали его по дешевке на Запад и закупили по дешевке на Западе станки, и был хлеб для того, чтобы кормить хотя бы рабочих в этот период.

Реплика: ну вот были отрасли зерна или нефти, они с зерна продавали – это без разницы, какая отрасль.

Ответ: зерно или нефть – большая разница, и сейчас мы к этому перейдем.

Вопрос: то есть речь идет о том, что и система с внутренними рынками, и система с внешними рынками должна привести к ситуации, когда неразвитая страна станет развитой?

Ответ: нет, давайте пойдем [в рассуждениях] дальше.

В-третьих, важный момент, который также в некотором смысле искусственный – отказ от девальвации. Почему? Если из развитой страны делается инвестиция в развивающуются, то, если развивающаяся страна девальвирует свою валюту, то все обесценивается, ибо инвестор оперирует в развивающейся стране местной валютой. Поэтому, начиная с какого-то момента МВФ начал проводить политику под лозунгом «никаких девальваций»: страна не должна делать этого, если желает получать помощь. Страна не должна осуществлять девальвацию нацвалюты, а решать свои внутренние проблемы, если таковые возникнут, путем непосредственного удешевления рабсилы, отказа от борьбы с безработицей или даже способствования ей, снижения пособий и отказа от поддержки рушащихся производств (за счет т.н. «внутренней девальвации») – то, что сейчас применяют к Греции, Испании, Португалии (ведь евро нельзя девальвировать!). СССР и Россия попали под это же требование, и следование ему привело к 1998 году – наступил дефолт.

Отказ от девальвации – также элемент политики, но он достаточно поздний. Чили – это 1973 год, и в те годы как раз начался процесс массового переноса производств в другие страны. И сейчас мы поговорим про исключения, когда инвестиционное взаимодействие не предшествовало монокультурному. Это Германия и Япония 1945 года: у жителей этих стран нет вопроса о сравнительной цене их зарплаты: «1Х4» или «1Х6»: здесь действовало соображение «спасибо, что не убили». Там был реальный голод в течение нескольких лет. Монокультурного взаимодействия не было, поскольку эти страны проиграли войну и были оккупированы: не делать же им национально-демократическую революцию, когда в стране иностранные войска! А в первую очередь здесь работает механизм инверсии элит. Еще одно яркое исключение – Китай. Есть менее яркие исключения – Сингапур или Южная Корея, но в Корее все было сложнее, она была сельскохозяйственной провинцией. Потом там был сложный период – потому, что местная элита там бастовала против инвестиционного пути. Китай же является исключением потому, что в нем есть компартия, способная объяснить рабочему, что оценка его труда в 4 раза меньше, чем в развитой стране – во благо коммунизма. История Китая со времен Мао делится на два периода: после смерти Мао стали говорить, что он великий, а когда умер Дэн Сяопин, стали говорить, что проводят политику великих Мао и Дэн Сяопина. Однако насчет Дэн Сяопина – ложь, поскольку он учился во Франции и, затем, в СССР, и начал с того, что хотел сделать как в СССР; но он понимал, что прежде запуска процесса индустриализации нужно укрепить внутренний рынок. Первое, что он сделал – объявил НЭП, но дальше он понимал, что случилось с СССР, и хотел все сделать мягче, хотя при примерно 1 млрд. жителей Китая сделать со 160 млн. человек то, что случилось с СССР, не было бы для Китая проблемой. Но у Дэн Сяопина был большой плюс, поскольку Китай дружил с Западом (в отличие от СССР). Поэтому он сделал так, что в большей части экономики страны установился НЭП, а в весьма незначительной – свободная экономическая зона. Иначе говоря, в рамках одной экономики стали создавать две сетки РТ: в меньшей зоне предполагалось получать технологии [и высокие стандарты жизни], которые затем каким-то образом предполагалось распространять и накладывать на всю страну по мере того, как будет расти внутренний рынок [зона НЭП]. В этом смысле предполагалось обойтись более дешевыми средствами, нежели это было в СССР.

Вопрос: а как ее можно накладывать?

Ответ: госплан в Китае никто не отменял. Мы не можем сейчас проверить, возможно это было или нет, поскольку Дэн Сяопин столкнулся с тем, чего очень боялись в период НЭПа (в СССР этого не произошло, хотя предпосылки были): в Китае, благодаря открытию страны Западу, началась борьба за власть: события на площади Тяньаньмынь, после которых вся верхушка, включая председателя партии, ушла из власти, после чего произошла смена курса, но какая? Была сделана ставка только на свободные экономические зоны. И есть данные по статистике, согласно которым данные по инвестициям в Китай нельзя смешивать в одну кучу: до 1989 года гигантский объем инвестиций делался в «зону НЭПа», в основном, в частные предприятия, но после этой даты доля инвестиций туда все время падает за счет увеличения доли иностранных инвестиций. Руководство Китая заявило о невозможности проконтролировать политические последствия развития внутреннего рынка, но может проконтролировать трансграничные процессы – отсюда произошел переход к инвестиционной модели.

Вопрос: почему окончательно не стало ясно, что для всего мира не был принят свободный рынок, несовместимый с бюрократическим управлением?

Ответ: про рынок – это сложный философский вопрос, не входящий в данную тему.

Вопрос: ранее велась речь только про монокультурное и инвестиционное взаимодействие; откуда появляется такая категория, как НЭП, которая сама по себе начинает генерировать внутренний рынок? Получается некая, третья, модель развития, о которой раньше речь не шла.

Ответ: мы уже говорили, что такое НЭП; что такое НЭП по-китайски? Это ситуация, когда раздали наделы и сняли государственные планы – то есть простимулировали крестьянина («Обогащайтесь!» – лозунг НЭПа, брошенный Бухариным); а в свободной экономической зоне это было запрещено. Первый китайский миллиардер поднялся на семечках, которые ел весь Китай.

Реплика: давайте представим, что в этой схеме нет маленького кусочка, который является свободной экономической зоной. Тогда получается, что 90% Китая жило в условиях НЭПа.

Ответ: конечно, НЭП – это сетка с редкими ячейками, но она постепенно усложнится. Смысл в ней – лишь в том, что в ней богатеют за счет стимула, который предоставили. Конечно, в НЭП делаются госинвестиции. Кроме того, Китай – это не совсем аграрная держава – к моменту прихода к власти Дэн Сяопина он производил тяжелую гусеничную технику.

Вопрос: а в этой зоне [НЭПа] трансграничные взаимодействия (финансовые, товарные и т.д.) были дозволены?

Ответ: конечно, нет, ибо все регулирует таможенная служба. Смысл НЭПа был в том, что, конечно, из свободной зоны товары будут уходить на Запад, но и внутренний рынок будет расти.

Реплика: но то, что вы говорите – это третий способ развития.

Ответ: во время событий на пл. Тяньаньмынь был бунт с двух сторон: бунт нэпманов, которые хотели политической власти, и одновременно – бунт тех, кто разорился в период НЭПа. Но при этой власти претензии предъявлялись своей же власти, которая, по их мнению, допустила то, что они разорились. Спор Троцкого и Бухарина был в следующем: Бухарин говорил, что после того, как дать крестьянину нажиться, нужно развивать легкую промышленность (ткань) на основе товаров, поставляемых крестьянином. То есть последовательно вводить товары различных групп. Первый ответ на это был таков, что уже сейчас города нечем кормить, и мы скорее раньше вымрем, чем постепенно создадим производства. Второй ответ состоял в том, что, если придется воевать, то уровень разделения труда в Стране Советов д.б. сопоставим с аналогичным уровнем в странах потенциального противника. Сахар в СССР сохранил акцизы до конца существования страны, поскольку он представляля собой промышленный товар, за счет которого изымали доходы крестьян. Еще один ответ был по поводу водки, ибо еще царское правительство ввело сухой закон, и большевики долгое время не знали, что с этим делать; и водка, наконец, получила советские акцизы, а в УК СССР появились статьи за самогоноварение.

А в Китае все энергичное население поехало в свободные зоны. Но эти зоны не могут далеко оторваться от моря, и растут внутрь. Конечно, китайцы строят железные дороги внутрь страны, но там некому работать, поскольку все энергичное население разбежалось. Кроме того, в более эффективную экономику изымаются не только человеческие, но и материальные ресурсы.

Почему Китай сегодня говорит про 7-7,5% минимум роста, который требуется стране? Потому что можно абсорбировать тех, кто бежит в свободную зону – это при том, что часть неудачников в этой зоне уже возвращается, но это не вызывает социального напряжения. А если рост будет 6% (гигантский рост), то это означает, что многие из тех, кто перешел в свободную зону, должны будут вернуться в зону НЭП, оказать на нее давление, и где они будут работать? На земле? Но там их никто не ждет. И они, будучи энергичными, начнут бузить. А самое главное, пропадет надежда отправиться в более благополучную свободную зону. Почему всем нужен рост? Он обеспечивает социальные лифты, тогда как стагнирующая экономика этого не дает. В России разговоры про необходимые 5% взяты с потолка. И при 7% в России были закупорены социальные лифты, хотя, с другой стороны, образовался средний класс вроде офисного планктона. Но для Китая и для России разное представление о социальном лифте: для Китая это – вырваться из деревни, а для России – гораздо более высокая планка. Однако, даже если социальные лифты закрыты, то верхушка, если она привыкла богатеть раз в год на 3-5%, требует «вынь да положь»; ибо, если она не будет это делать, то начнет друг друга мочить и устраивать «болотный процесс»: ибо у верхушки есть родственники, которые со временем увеличиваются в числе (например, появляются внуки).

Проанализируем, как это было сделано одну лекцию назад, экономические последствия инвестиционного взаимодействия (в прошлый раз считалась торговля). Возьмем те условия, что у нас были: и в более развитой, и в менее развитой странах речь идет об 1 млн. человеко-часов. Представим себе крайнюю ситуацию, когда имеет место постоянный перенос рабочих мест из развитой страны в развивающуюся, и с каждого переноса получается прибыль; этим переносом так увлеклись, что всю частую сетку РТ из более развитой страны перенесли в страну менее развитую (при том же 1 млн. человеко-часов). Итак, всего имеется 2 млн. ЧЧ, в то время как продукции развитой страны производилось на 1 млн. 250 тыс. ЧЧ. Далее, если для этого крайнего случая полного переноса РТ посмотреть на баланс, то в данном слечае легко подсчитать, что дефицит торговли будет составлять 750 тыс. ЧЧ ($750 тыс.). В предыдущем примере шла речь про 20 тыс. ЧЧ ($ 20 тыс.) торгового дефицита. Ранее было сказано, что эти 20 тыс. ЧЧ ($20 тыс.) дефицита из предыдущего примера – это $20 тыс. дохода глобального Гонконга – т.е. торговых или финансовых структур, которые организуют этот проект. Здесь – тот же случай. А в данном примере $750 тыс. дефицита торговли развитой страны с развивающейся – это $750 тыс. дохода «всемирного Гонконга». Между тем, когда речь идет про «всемирный Гонконг», имеется в виду, что его структуры никуда территориально не привязаны. Часть его денег осядет в развивающейся стране, и даже можно знать, какая часть оседает. Так, сегодняшние золотовалютные резервы Китая составляют $3,3 трлн., представляющие долю страны от этих доходов «всемирного Гонконга». Здесь – вопрос: какая доля от всех доходов попала в Китай, то есть сколько всего денег за время взаимодействия с Китаем заработала мировая финансовая система? Григорьев полагает, что наверняка минимум в несколько раз больше. В дополнение к этим $3,3 трлн. Китай вкладывает в инфраструктуру, а сами $3,3 трлн. он вкладывает в развитую страну (США).

В данном примере 750 тыс. ЧЧ становится безработными, но нас это не должно сильно волновать. При этом происходит еще одна вещь: поскольку [развивающейся страной] производится на 1 млн. 250 тыс. ЧЧ продукции, постольку возникает вопрос о спросе на нее – при том, что в развитой стране зарплата составляет $1 в час. Спрос развитой страны относительно развивающейся предъявляется на $500 000 (по 250 тыс. на каждую страну). При этом еще есть $750 тыс. «всемирного Гонконга». Рзвивающаяся страна ссужает развитой ($3,3 трлн.) как государство государству – здесь понятно, куда идут эти деньги. Тогда как деньги «всемирного Гнконга» идут потребителям – в частности, фирмам, и надувают пузыри, делая инвестиции и рассуждая при этом о наступлении постиндустриальной эры в развитой стране (ибо деньги Д становятся Д′, только если они куда-то инвестированы). Уже сказано, что инвестиции в развивающуюся страну – это чистая прибыль; а инвестиции в развитую страну поддерживают некоторое время спрос.

Однако это было рассмотрение крайнего случая, когда доход «всемирного Гонконга» растет от $0 до $750 тыс., однако имеется сдерживающий фактор роста стоимости рабсилы по мере переноса более высокой СРТ из развитой страны в развивающуюся, а потому каждое новое вложение становится все менее эффективным. Поначалу все идет хорошо, и «глобальные финансы» могут продолжать ссуды в развитой стране (а доходы сектора продолжают расти по мере расширения процесса переноса СРТ), следствием чего является снижение ставки процента. Следствием этого, в свою очередь, является то, что долгов становится больше, а выплат – меньше (либо при том же объеме выплат больше объем долга). Все это продолжается до пределов переноса СРТ и роста стоимости рабсилы. При этом к финансированию глобальными игроками потребителя добавляется финансирование китайским государством американского, которое тоже куда-то вкладывается и раздает средства своим потребителям (социальные выплаты, ипотека, новые технологии и т.п.). Между тем, в финансовом секторе, вкладывающем в потребителя развитой страны, где-то от $0 до $400 тыс. все растет, а затем начинает замедляться. Поскольку в развитой стране ничего не производится, а только потребляется, в ней начинается реструктурирование долгов, однако средств такой реструктуризации все меньше, поскольку все меньше прироста в «глобальном Гонконге». А потому с какого-то момента начинает расти ставка процента. И в развитой стране наступает финансовый кризис: выясняется, что нужно занять еще денег для расплаты по старым долгам, но занять их негде, ибо денег попросту больше нет. Этот кризис и наступил в 2008 году.

В развивающуюся страну (Китай) приносили деньги с послевоенного 1945 года Германия, Япония, Южная Корея; далее – всякая мелочь вроде Тайваня, Сингапура. Задача Китая – не в том даже, чтобы поддержать курс доллара, сколько в том, чтобы не дать юаню сильно укрепиться и сохранить уровень оценки труда относительно развитой страны в пределах соотношения 1:4, поскольку слабый юань обеспечивает рост. Между тем, вокруг Китая уже есть Вьетнам, Индонезия, Бангладеш, Бирма и другие страны, имеющие большее соотношение стоимости рабсилы, и уже сегодня Китай теряет рабочие места. И уже сейчас на Западе ведутся консультации по поводу того, чтобы признать Индонезию демократической страной – потому, что эта страна готова работать дешевле, чем Китай. Ибо что есть соотношение 1:4? Это есть производимое ранее на $1 и составлявшее $1 зарплаты, производящееся нынче на $1 за зарплату $0,25, а $0,75 составляет прибыль, идущая тому, кто организовал этот процесс – к примеру, компании Apple. Но из этих средств кроме того, что пущено на дальшейшее расширение системы извлечения прибыли, остальные средства положены ею в банк, и уже эта компания накопила $ 150 млрд. на счетах. Но когда компания захотела произвести обратный выкуп денег, Apple была вынуждена выпустить облигации, поскольку эти деньги лежат за границей и их слишком дорого вернуть обратно в США, поскольку приходится сталкиваться с американским регулированием. То есть Appleпрямо в Гонконге и накопила эти деньги; отсюда – понятие «всемирного Гонконга».

Есть интересная книжка «Крах доллара», написанная Ричардом Дунканом в 2003 году, где дается очень хороший анализ реальных процессов (здесь же дается лишь теоретическая картинка этих процессов). По его словам, если все так будет продолжаться, то все это рано или поздно рухнет. Так что не один Хазин предсказывал глобальный кризис. Дункан предложил всем миром договориться о том, чтобы запретить развитым странам приобретать продукцию, произведенную в развивающихся странах при стоимости рабсилы ниже некоторого, глобально принятого, уровня, который предполагается все время повышать, равно как бойкотировать в развитых странах товары, произведенные при стоимости рабсилы ниже этого уровня.

Не все деньги «всемирного Гонконга» шли в развитую страну – часть этих денег шла в развивающуюся – доля Китая в $3,3 трлн. Но почему она шла в развивающуюся? Механизм состоит в том, что развивающаяся страна имеет эти деньги в качестве своей законной доли, ибо обеспечивает нормальную производственную работу, исключая бунт населения. Но вложить эту долю внутри некуда, поэтому она накапливается в качестве резерва, при этом под эти деньги выпускаются юани (печатаются юани и на них покупаются доллары). Следствием этого является инфляция, отсюда высокий уровень процента. А если долларов покупается недостаточно, то укрепляется юань. Поэтому «всемирный Гонконг» начинает финансировать Китай (“carrytrade”), а поскольку есть высокая степень [государственной] защиты, [национальная] валюта укрепляется. Но поскольку вкладывать деньги некуда, возникают пузыри. И началось это не с Китая, а с ЮВА, где маленькие экономики и меньшие деньги переварить не могут, а потому возникшие пузыри очень быстро лопаются. И у инвестора появляется ощущение, что в развитую страну вкладываться надежно, а в развивающуюся – очень рискованно. То, что сейчас вытворяет правительство Китая – это нечто: у них пузырь на рынке недвижимости, они с 01.03.2013 приняли жесткие меры, и у них продажи упали на 18%. И если в Китае взорвется пузырь жилья, который перекредитован лишними деньгами, то будет интересно, особенно если в Китае вскоре не найдут способы обойти административные барьеры (ранее Григорьев давал Китаю пять лет). Конечно, все надеются на то, что пузырь сдуется, но еще никогда в истории этого не получалось.

Между тем, надежность развитой страны США существует во многом благодаря Б.Бернанке и его политике; поэтому все деньги идут в США и эта страна может себе позволять любой дефицит бюджета. В связи с пузырями и со всей неустроенностью никто не хочет вкладывать в Европу, хотя очень много денег вкладывали в нее; все деньги пока идут в США: денег стало меньше, но в США их пошло больше. Но, опять-таки, все происходящее – следствие рассмотренной схемы.

Вопрос: а если Китай попытается сжечь эти $3,3 трлн. с расчетом на то, что оголодавшее население потом опять начнет зарабатывать, копить их снова и потом снова сжигать?

Ответ: здесь вся схема отработана: у нас был 1997 год, когда в Индонезии – самой крупной мусульманской стране – все взорвалось, и привело почти к гражданской войне, уходу всей правящей верхушки, национальная катастрофа длилась почти 10 лет, а за это время несколько раз обновилась элита, после чего настал период стабилизации. Поэтому сейчас говорят, что «Индонезия вернулась»: да, вернулась, но через переворот. А с точки зрения развитой страны (США) это нормально и правильно: пусть среди развивающихся стран идет конкуренция, пусть они расталкивают друг друга, кто-то рухнул – и хорошо. А если в развивающейся стране (Китае) растут зарплаты, то доходы глобального финсектора падают.

Еще один важный здесь момент – НТП и управление им. Григорьева в свое время озадачили какие-то отечественные промышленные проектировщики-стратеги, сказавшие, что никак не могут понять следующее: в мире совершенно очевидно происходит перестройка дизайна промпредприятий, и мы не можем понять, в чем смысл, а потому обращаемся к экономистам. Суть изменений состояла в том, что транспортная система цеха традиционно, с XIXвека, представляла собой мостовой кран – капитальное сооружение, требующее фундамента и опор; можно менять оборудование в цеху, но эта его компонента остается неизменной. Изменение в дизайне цеха состояло в полном отказе от мостового крана и полный переход на транспортеры и напольный транспорт (рельсы, кары и т.п.). Идея состояла в том, чтобы была возможность быстро сняться и уехать. Но в то время было трудно понять, в чем эффективность этого изменения.

Часть 4

Когда Григорьев прояснил всю, изложенную [в части 3 лекции 7] схему взаимодействия развитых и развивающихся государств, причина изменений в дизайне промпредприятий стала понятна. Здесь пример – Мексика, когда в 1994 году было подписано соглашение о свободной торговле – North American Free Trade Agreement (NAFTA) между Канадой, США и Мексикой. В Мексику идут инвестиции, и север Мексики переживает их бум. В США даже на несколько лет перестали говорить о проблеме южных границ (нелегальных эмигрантов из Мексики стало гораздо меньше). И вдруг, однажды придя на работу, северные мексиканцы обнаружили, что работы больше нет: стоят пустые ангары, а все предприятия уехали в Китай. Здесь – важный момент, касающийся инверсии элит: что такое подписание договора NAFTA, вступление в ВТО или вступление в МВФ? Это признание страной неких политических обязательств, которые она на себя берет, а именно, это торжественное обещание элиты, уже воспитанной, обученной и выдресерованной, что-де она все поняла и принимает правила игры. Мексика признала правила игры, после чего пошли инвестиции, но тут Китай признал правила игры и вступил в ВТО. И все, что было в Мексике, уехало в Китай, быстро снявшись cмест.

Второй момент, связанный с самим оборудованием, а не только с устройством промышленных цехов-ангаров: изменились и металообрабатывающие станки, которые раньше нужно было ставить на фундамент (сам станок бал капитальным сооружением), но теперь станки приобрели ячеистое основание и стали дороже, и на фундамент их уже ставить стало не нужно: достаточно поставить станок на плиту, и его основание само гасит все колебания. Теперь оказалось возможным перемещать станок.

Про это мало говорят, но Мексику довели до состояния, что теперь из Китая оборудование везется обратно, поскольку стоимость рабсилы в Мексике снизилась. И сейчас, когда наблюдается замедление в Китае, имеет место бум в Индонезии, Таиланде, Бангладеш и в Мексике. Таким образом, можно быстро перебрасывать оборудование от одной страны, где уже лопнул пузырь, к другой, где он только возможен. Но другое дело – в том, что эта машина работала до тех пор, пока все не взорвалось в США. Между тем, в США снова наблюдается вброс потребительских денег, рост ипотечного кредитования, введение структурированных облигаций и разгул рейтинговых агентств. Американское правительство смешно поступило: вместо трех, официально признанных, агентств в ранний период сегодня их десять. И теперь семь агентств дает рейтинг ААА облигациям компаний, который не дают им Fitch, Moody’s и Summers. Сейчас надавали очень много рейтингов, но в эти рейтинг уже никто не верит.

Деньги, которые получало американское правительство из китайских $3,3 трлн., оно тратило на новых чиновников, обосновывая это тем, что будет больше контроля и управляемости системы, что позволит привлечь кредиты. Есть другой пример: Греция, вступившая в ЕС: греки брали кредиты, становившиеся все дешевле и дешевле, при этом государство занимало; в государстве появилось 50 000 чиновников, но они не из воздуха взялись – эти места были созданы в виду имевшейся в стране безработицы. Обоснование – то же: больше чиновников – больше контроля, следовательно, придут инвестиции и экономика улучшится.

Реплика: да, было понятно, что ситуация шла к своей смертельной точке, когда люди брали в долг, но, если задуматься, то по факту все эти годы все ели и пили в свое удовольствие: китаец ел свой рис и был доволен, американец ел свой гамбургер и был доволен.

Ответ: хорошо, а в чем вопрос?

Вопрос: он в том, что проблема была с теми деньгами, которые после потребления оставались. Вот Вы говорите: он получил $750 тыс., на $10 тыс. поел, остальные деньги хочет вложить; и вкладывает деньги, но потом их не получит. Но проблема в том, что при том, когда всем всего было достаточно, ребята, думавшие, что вкладывают под 15% годовых, в действительности вкладывали под 1,5%.

Ответ: конечно, нет! Еще раз: по всем данным сократилось количество денег в мире. Это означает, что вкладывали под минус 5%, а думали, что под 1,5% или под 5%. А что такое потери пенсионных фондов, которые сидят и считают, что-де раньше «надежно» вкладывались под 5%, а теперь эти деньги потеряны? Каким образом люди ели вдоволь? Они ели в долг у себя самих, у пенсионеров. То есть человек думает, что он сегодня ест и откладывает в пенсионный фонд, и что ему хватит на хорошую пенсию. А в действительности человек находился в системе, когда он ест и проедает свою собственную пенсию, включая будущее своих детей. Мы говорили, что в системе работало и жило 1 млн. 250 тыс. чел. Но что такое «было хорошо», как Вы говорите? Хорошо было потому, что потребляли все два миллиона: один из развитой страны, другой – из развивающейся; только если в развивающейся потребляли по миске риса, то в развитой – как привыкли. Однако при этом считалось, что 750 тыс. человек в развитой стране получают зарплату $750 тыс. [из расчета $1 за 1 ЧЧ] потому, что они ее заработали, тогда как эти 750 тыс. человек ничего не делали вообще. То есть они работали, но они не приносили никакого совокупного продукта в эту систему [взаимодействия развитых и развивающихся стран], а кормила их развивающаяся страна, и при этом работал некий механизм – «всемирный Гонконг». И сегодня поднимается вопрос о том, что надо как-то отобрать что-то у развивающейся страны в пользу развитой. Поскольку в развитой стране есть лишь 250 тыс. человек реальных производителей, а оставшихся 750 тыс. чел. нужно кормить – как это делать? И это при том, что кредитовавшая их финансовая система перестала работать. Поэтому нужно придумать, как отобрать продукцию, производимую в развивающейся стране – то есть как заставить работать жителей развивающейся страны бесплатно. И в этом – проблема сегодняшнего дня, над которой бьются лучшие умы. Потому что раньше был финансовый механизм, который все это скрывал и за которым все это пряталось. То есть, по сути дела, развитая страна отбирала у развивающейся, но этот отбор выглядел так, как будто все честно и происходит само собой.

Когда мы говорим про «всемирный Гонконг», то было отмечено, что этот «Гонконг» никуда не привязан, и присутствующие в нем деньги могут быть где угодно: в Лондоне, Гонконге или в Нью-Йорке, и при этом считаются внутренними, например, американскими деньгами. Однако нью-йоркский банк, финансирующий госдолг США (и этот долг считается внутренним) получил эти деньги от рассмотренного здесь механизма и от китайского крестьянина, а вовсе не от американского рабочего, который и дать-то ничего не может, поскольку он все равно не работает.

Реплика: из этого получается, что либо систему нужно заново запустить, то есть простить долги, либо построить новую систему.

Ответ: что значит «простить долги»? Кому простить? Ведь получается, что мы должны в том числе и китайскому крестьянину, поскольку в развивающейся стране норма сбережения 40%. Почему жители развивающейся страны сберегают, в отличие от развитой? Потому, что жители развитой страны верят в то, что у них есть пенсионная система, медстрахование и т.д., а у жителей развивающейся страны изначально ничего этого нет.

Реплика: это потому, что у одних рентабельность 1,5%, а у других 15%.

Ответ: нет, у них очень низкие и регулируемые ставки. А другая проблема Китая – $4 трлн. теневого банковского сектора, типа МММ. Так что китайскому крестьянину со всех сторон достается.

Надо также понимать, что в развитой стране (США) американец честно работал в финансовом секторе: известно, что для новых специалистов там существует 100-120 часовая рабочая неделя, пержде чем он добьется каких-то достижений; то есть он тоже не бездельничал. Здесь уместно упомянуть еще одну гигантскую проблему США – пузырь на рынке студенческого долга. Американец брал кредит на обучение, в том числе для того, чтобы попасть в мировой финансовый сектор, где большие зарплаты и, получив высшее образование, обнаружил, что в этом секторе вообще отсутствуют рабочие места. На сегодня объем выданных студенческих кредитов составляет $2 трлн., которые также никогда не будут отданы. Между тем, студенты взяли на себя обязательства отдать их. И кто здесь пострадал?

Реплика: в рамках темы рейганомики: в условиях невозможности расширения рынков нельзя было переходить на новую инновацию, поскольку никто не отдал бы свой кусок хлеба за новый iPad. Для того, чтобы это стало возможным, ввели систему кредитования.

Ответ: это бессмыслица! Конечно, рейганомика имеет к сказанному отношение, но только не то, о котором Вы говорите: cистема кредитования существовала всегда и никто специально и сознательно учетную ставку не cнижал; были два показателя, вслед за которыми ФРС снижал учетную ставку: это падение инфляции и падение процентов по госбумагам. Далее – вопрос: почему снижалась инфляция? Потому, что раньше 1 ЧЧ стоил $1, сейчас себестоимость составляет $0,25, поэтому можно продать по 95 – это было первое снижение инфляции. Но это не рейганомика как таковая. А рейганомика поспособствовала всему этому тем образом, что сняла регулирование со «всемирного Гонконга». Были приняты некоторые меры, например, воспитательные – против развивающихся стран и их элит (в 1973 году), но причем здесь рейганомика? Далее, процесс переноса производств начался еще раньше и, если от торговли «всемирный Гонконг» получал $20 тыс. дохода, то после переноса он стал получать $750 тыс., а это совершенно другие деньги, которые позволяют снижать ставки и занимать дешево. А рейганомика здесь вообще ни при чем. И если в СССР не любили рейганомику, то нам-то здесь зачем про нее говорить? Еще раз: весь механизм был нацелен на организацию взаимодействия развитой и развивающейся стран, и держался на нем.

Реплика: вроде бы вопрос был в том, что если будет проведен клиринг, то кто окажется крайним: Вашингтон или китайский крестьянин.

Ответ: не очень понятно, что имеется в виду под клирингом: взаимозачет? То же самое – при межбанковских взаимозачетах. Наверное, они как-то гасятся. Но что значит гасятся? Там все летит. Тогда встает вопрос: кто вообще будет поддерживать банки? Ведь банк – это тоже бизнес. Человек вкладывает капитал в банк (кстати говоря, не в самое доходное для вкладчика место вложения), и у него появляются в этом банке активы. И вот, ему говорят, что эти активы будут на 2/3 срезаны, и они сравняются или будут меньше капитала. Вкладчик ликвидирует банк. Так, за минувшие пять лет все центробанки уже напечатали $10 трлн., поскольку минимум такая сумма уже сгорела, и этот клиринг уже произошел. Поскольку, как только происходит клиринг, начинает рушиться банковская система, и никто не знает, где что стоит. На следующий день после объявления клиринга банкоматы отказываются выдавать деньги, и вкладчик также попадает под клиринг. Между тем, вкладчик хочет кушать. И, между тем, банк рухнул.

Вопрос: а если создать какую-нибудь параллельную систему расчетов – например, какой-нибудь государственный банк?

Ответ: давайте не будем фантазировать; банковская система складывалась столетиями и никто не знает, как она устроена. По крайней мере, лишь два последних года можно наблюдать, что Центробанк РФ начал разбираться, что творится в банковской системе. И, хотя он еще ни в чем не разобрался, банкиры уже рыдают, говоря: «еще немного, и мы выйдем из бизнеса», и просят не лезть. Попытка понять, как устроена банковская система, существует для того, чтобы ее воспроизвести в работоспособном виде; однако неизвестны ни мотивы, ни механизмы, ни конкретные риски.

8. Общее описание процесса экономического развития с точки зрения неокономики

В прошлый раз не были рассмотрены две темы, которые Григорьев считал важными. Первая тема – довольно простая, хотя может у всех вызвать вопросы. Когда рассматривалось взаимодействие развитых и развивающихся экономик, было предпослано, что между ними не существует никаких различий в наделенности ресурсами, и единственный фактор, определяющий взаимодействие – уровень разделения труда. Однако понятно, что как только речь идет о монокультуре, сразу вспоминаются банановые республики, и понятно, что бананы растут лишь в определенном месте, и эти страны при взаимодействии пользуются своим естественным преимуществом места, хотя пользы им это не приносит. В этом смысле, когда понятие «банановая республика» стало применяться к России, известный политик-юморист Прибыловский придумал партию «Тропическая Россия» – в противовес «Единой России», с лозунгом «банановой республике – адекватный климат!».

В связи со всем этим рассмотрим вопрос, какие различия в картину взаимодействия вносит наличие естественных преимуществ. Ответ на него достаточно короткий: никаких различий, за одним существенным исключением, ставящим под вопрос наши замыслы относительно России и вообще – о том, как развиваться нашей стране. Если взаимодействие двух экономик начинается с монокультурного, то следующий этап – инвестиционное, основанное на дешевой рабсиле. Что при этом дает развивающейся стране наличие у нее каких-либо природных ресурсов, способных приносить ренту? Оно дает невозможность перехода от монокультурного взаимодействия к инвестиционному. Почему? Потому, что значительную часть ренты получает мировой банкир. Опять же, рента легко считается, поэтому легко устроить ее налогообложение со стороны государства, что последнее и делает: помимо экспортных пошлин, в российском бюджете есть даже различие нефтегазовых и не нефтегазовых статей дохода бюджета. Эта, оттягиваемая на страну, государственная рента просачивается на все население. Кто-то создает бюджетные расходы, предприниматель выбивает эти деньги [которые далее получают его сотрудники]. Благодаря этому в России устанавливается более высокий уровень доходов, нежели в сравнимых развивающихся странах, не обладающих таковым преимуществом. Поэтому, когда западный капиталист принимает решение об объекте инвестирования, он отказывается от инвестиций в Россию, поскольку находит в ней очень дорогую рабсилу. По сути, все иностранные сборочные производства в России созданы за пределами действия правил ВТО: соглашения были заключены еще до вступления России в эту организацию на условиях отказа от их пересмотра после вступления.

Вопрос: то есть получается, что наша рента – минус для развития?

Ответ: это называется «сырьевое проклятие».

Наблюдается рост доходов населения. С чем это связано, очень ясно показал последний год: при росте этих доходов отсутствует рост спроса на внутреннюю промпродукцию при росте спроса на импорт.

Вопрос: то есть получается, что этот рентный доход нужно принципиально не давать в руки народонаселению: пусть как хочет, так и выживает?

Ответ: это «правильная» мысль, да здравствует Кудрин! Потому, что стабилизационный фонд и есть как раз средство убирания ренты из распределения – по крайней мере, ее части. Очень опасались больших валютных доходов, от которых сильно укрепляется рубль, а значит, окончательно гибнет внутренняя промышленность и идет только импорт.

Вопрос: это при условии низких ввозных пошлин, а если их поднять и заниматься развитием своей продукции: станков и самолетов? Проклятье-то не в сырьевой ренте, а в правительстве нашем.

Ответ: вопрос в том, что это задача выстраивания всей цепочки. Кому нужны станки? Если авиастроению, то его нет, а если речь идет об остатках авиастроения, то много ли этих станков нужно остаткам? Допустим, делается станок, на котором производится, к примеру, 200 самолетов, которые его окупят. А если нарушаются нормы ВТО, то мы со своей технологичной продукцией можем никуда не попасть.

Вопрос: а если дать, например, деньги, инфраструктуре, здравоохранению и образованию, а в руки не давать?

Ответ: хорошо, кому дать эти деньги: учителям, врачам, строителям школ – кому? Вы же все равно даете в руки. Однако если давать деньги строителям школ, то это значит давать деньги Узбекистану или Таджикистану.

Вопрос: то есть получется, что все эти потуги идут против рынка и долго не смогут жить в любом случае, так?

Ответ: конечно. Более того, этот факт все время скрывается: правительствам всего мира говорят, чтобы они выполняли некие правила, после чего придут инвестиции. Правила выполняются, а инвестиции, за исключением спекулятивных (на разогрев рынка, carrytrade), не идут. Хотя, опять-таки, в 1990-е годы в пищевую промышленность было больше инвестиций, чем в нефтяную, поскольку пищевики ближе к потребителю; однако эта волна уже давно закончилась: точно неизвестно, но значительно больше 50% российской пищевой промышленности находится в иностранном владении.

Иной пример – табачная промышленность, ее состояния «до» и «после», которые мог наблюдать Григорьев (как заядлый курильщик): он видел краснодарскую табачную фабрику до прихода туда «Филипп Морис», и ее же – «в процессе». Там все иначе устроено и по качеству, и по характеристикам, и по объему. Он также видел моковскую табачную фабрику (которую сейчас сносят) – также «до» и «после»: если все производить своими силами, то у нас были бы сигареты моршанской табачной фабрики, и ничего, кроме них, мы бы произвести не могли – в современной табачной промышленности существуют гигантские объемы оборудования. Опять же, кто у нас развился без привлечения иностранных инвестиций? «Донской табак». Фабрика провела глубокую модернизацию (хотя поскольку источника [модернизации] просто нет, она загибается), и была зарегистрирована в свободной экономической зоне Ингушетии, была одной из первых, кто там зарегистрировался, и получала гигантские налоговые льготы. Эту фабрику постоянно сопровождали скандалы. Между тем, табачная промышленность – простая. Если мы не можем ее построить, то что говорить про более сложные отрасли?

Вопрос: а если сделать, к примеру, десять хороших станков, а срок окупаемости компенсировать природной рентой? Особенно если это нужно государству для решения народнохозяйственных задач.

Ответ: смотрите, чудный пример, который уже был приведен – Саудовская Аравия. Решили саудовцы, что коль они получают такие бабки, храня их в американских казначейских облигациях, то почему бы им не устроить собственную промышленность? То есть, фактически, на получаемую природную ренту, которая существенно выше российской. Здесь их волновал вопрос: чем жить, когда закончится нефть? Начать решили с нефтехимии, за которой должно потянуться все остальное, включая собственные автомобили. Сегодняшний результат таков, что бюджет этой страны сводится при цене нефти $90/баррель (тогда как российский – при цене $100/баррель). Таким образом, была создана убыточная промышленность.

Реплика: так мы должны создать производственную цепочку.

Ответ: цепочка, соответствующая 140 млн. человек населения – это цепочка уровня 1960 года. И доходы здесь ни при чем: ведь либо на эти доходы покупается техника из-за рубежа, либо она производится самостоятельно.

Реплика: когда речь идет о нефтяных доходах, то имеются в виду продукция, не вписывающаяся с производственную цепочку, состоящую из 140 млн. человек. То есть, может, нужно не производить мерседесы, а покупать – просто определить их долю; а самолеты или космос оставить себе.

Ответ: это вы здесь сидите и теоретически рассуждаете; ничего этого не существовало, но существовал Госплан, занимавшийся подсчетами, которого сегодня нет и который, даже без учета им гораздо более широкого взаимодействия, перестал справляться с планированием.

Реплика: так надо проанализировать, почему он перестал справляться.

Ответ: вот Вы сейчас выступаете ко мне с предложением, но Вы сами этим занялись, сделали это? Кто это должен сделать?

Реплика: это политическое решение.

Ответ: нет, не политическое.

Реплика: надо решить, банановая страна или не банановая. И если нет, то должен быть комплекс мер.

Ответ: то есть вы не проводили аналитического исследования, но взяли откуда-то из воздуха идею. Если же есть исследование только по одной отрасли, то вот пример: когда Госплан перестал работать, то вся экономика стала заложницей отраслевых лоббистов. И получается, что только за свою отрасль можно рассказать, назвав все остальное чушью. Только вот вопрос, как во всем этом разобраться.

Реплика: тогда должен быть какой-то коллегиальный орган, правительство.

Ответ: когда был Госплан, он тысячами сотрудников не мог разрешить эту проблему.

Вопрос: а как же в Евросоюзе удерживают интересы?

Ответ: никак, там рынок работает.

Реплика: рынок, за которым стоят корпорации, которые реально между собой договариваются и как-то взаимодействуют.

Ответ: кто вам это рассказал? Никак они не взаимодействуют, а если пытаются, то за это дело реально в тюрьму сажают.

Вопрос: то есть получается, что благодаря промышленности этой маленькой, но очень богатой страны [Саудовской Аравии] мы имеем текущую цену на нефть, поскольку в мировых масштабах она доминирует?

Ответ: да, и поэтому все прогнозы наших экспертов сопровождает уверенность насчет того, что нефть будет держаться несмотря ни на что. Такие же расчеты имеются у Кувейта, который, будучи еще меньшим, также влез в промышленное строительство.

Вопрос: правильно ли понимание того, что в нормально работающих рыночных условиях отдельные производственные цепочки не получится воссоздать в замкнутом контуре, и либо все производится снизу до космической отрасли, либо не производится ничего, кроме самого простого? То есть нельзя создать доменную печь и производить на ней сталь только для космической промышленности?

Ответ: 1960 год – это максимум эффективности в балансе, а все, что сверх того – лоббизм отраслевых интересов.

Кстати, был поднят хороший вопрос насчет энергоемкости. Поскольку в Саудовской Аравии много нефти, было решено развивать самые энергоемкие производства, которые не могут развивать другие страны. Поэтому там, помимо бюджетного ограничения в $90/баррель появилось еще одно ограничение: даже при нынешних квотах саудовцы вынуждены сокращать экспортные поставки в связи с недостатком внутреннего потребления.

Реплика: наверное, можно было что-то более эффективное построить; провести грамотный системный анализ.

Ответ: как говорил Бисмарк, я не против социализма, это интересный эксперимент, только пусть его проводит страна, которую не жалко. Вы так говорите, будто никто в мире, кроме Вас, не слышал выражения «системный анализ». Возможность строить энергоемкие производства – это естественное преимущество саудовцев. Кстати, вторая страна, которая сталкивается с проблемой энергоемкости – это Иран. От них и СССР не отставал – тоже в этом плане развлекался как мог.

Реплика: то есть мы не можем вернуться в СССР потому, что у нас рынок маленький; может быть, нам имеет смысл стать лоббистом мирового правительства и пролоббировать там хороший кусок? Не в ВТО, куда мы пришли как бедные.

Ответ: ну мы же знаем, кто правит в БРИКс – не мы же!

Вопрос: кстати, по поводу стабфонда и Кудрина – он санировал эти личные деньги, так?

Ответ: да.

Вопрос: насколько эффективно будут держать деньги в казначейских облигациях? Они же там накапливаются. Пока не пропадут совсем?

Ответ: о чем до сих пор говорит Кудрин, и в чем была его полемика с Минэкономиразвития (МЭР)? Он был не против вложить куда-то деньги, только просил написать проект, с которого можно получить доход – тогда эти деньги хотя бы не пропадут (кстати, МЭР, пять лет воюя с Кудриным, за это время так и не нашло эффективных проектов). Но есть еще временнАя проблема. Существует резервный фонд – на случай, если упадет цена нефти. И видно, что эта цена может падать. Посмотрите, о чем сейчас говорит Андрей Белоусов: давайте вкладывать в инфраструктурные проекты! Его Минфин спрашивает, окупятся ли они. Ответ Белоусова: доход можно брать из операционной прибыли РЖД. То есть получается, что граждане как потребители впоследствии расплатятся за все эти проекты, будучи проведены по фиксированным тарифам, если эти проекты не окупятся. Собственно, скорее всего, так и будет, поскольку сегодня граждане расплачиваются за реформу ЕЭС. Допустим, что Белоусов нашел эффективный объект вложений. Но объект создается не сразу – его проектируют, роют котлован и закладываит фундамент. И тут цена на нефть падает. То есть деньги закопали, и ситуация напоминает 1970-1990-е годы [объект незавершенного строительства]. Можно съездить в Волгодонск и посмотреть на фундаменты, заложенные под Строймаш.

Но в России есть еще одна проблема: ухудшение демографической ситуации: на одного работающего приходится все бОльшая доля пенсионеров – соответственно, на одного пенсионера приходится все меньше работающих (в отличие от иждивенца, за которого отвечает семья). Все понимают, что чем дальше, тем больше будет эта нагрузка.

Реплика: мужское население отмирает, а женщины дольше живут.

Ответ: это тоже неправильная точка зрения, поскольку в России, если мужчина дожил до 60 лет, то дальше он доживает как европеец – иначе говоря, у него долгий срок нахождения на пенсии. У нас низкие показатели продолжительности жизни мужчин за счет ранних смертей среди них. Так что ситуация еще хуже.

Таким образом, особенность нашей страны – такой вот демографический разрыв.

Вопрос: а если в воду вложить? Ведь у нас большие запасы пресной воды, а в Китае ее не хватает.

Реплика: либо заниматься импортозамещением и работать на внутренний спрос, либо заниматься экспортом – третьего не дано.

Ответ: вот эти вопросы давайте поднимать на семинарах. Скажите кто-нибудь, что нужно государству.

Реплика: вода, жилье, сельское хозяйство, энергетика; дальше – в зависимости от количества людей. Нужно импорт заместить.

Ответ: я наотрез отказывюсь заместить фабрику Bridge American Tobacco фабрикой Моршанска. Также автомобилисты отказываются от Жигулей.

Реплика: можно ввести пошлину, по которой Bridge American Tobacco вырастает в 10 раз. И будут покупать не его, а Яву.

Ответ: хорошо, вы сделаете раз, другой, а потом на Болотной площади соберется миллион человек. Особенно если Вы это сделаете с табаком – в Москву приедут шахтеры. Все эти вещи уже были и все они уже известны. То есть ради абстрактрых государственных интересов гражданам придется затянуть пояса. Быть может, действительно, кому-то станет от этого легче, но никто не знает, кому, в том числе те, кому станет легче. Иные меры вызывают дополнительные эффекты, которые даже профессиональные экономисты не могут просчитывать – а Вы простым людям это предлагаете понять и принять?

Реплика: но ведь когда людей убедили развалить СССР, то это было сложней, чем убедить людей заменить одно на другое.

Ответ: нет, никого не надо было убеждать в том, чтобы развалить СССР – все были к этому готовы. Здесь было непонимание, и вот объяснение механизма: мы говорили, что уровень реального дохода зависит от частоты «сеточки» разделения труда, но в СССР это было невозможно понять, поскольку советский инженер смотрел на американского инженера и даже общался с ним, и видел, что тот – дурак, не знающий основ [предмета своей деятельности], считающий все по таблицам, а не по формулам. Советский инженер не знал, что американский инженер находится в системе более глубокого разделения труда, а потому, видя, что тот зарабатывает гораздо больше, чем он, и способен купить себе дом, две машины и т.п., сравнивает этот доход с доходом, обеспечивающим лишь запорожец и квартиру в хрущобе, и делает вывод о том, что его просто грабят. СССР открывался постепенно, поскольку шло взаимодействие и в страну приходили инвестиции; в 1950-е-1960-е годы никто не знал про взаимодействие, только Н.С.Хрущов, о чем написал целую книгу «Лицом к лицу с Америкой».

Еще одна тема, касающаяся проблем взаимодействия развитых и развивающихся государств. Было сказано, что проблема экономического роста – одна из самых больных в ортодоксии. Стандартные модели (модель Соу) дают конвергенцию, утверждая, что рано или поздно все страны придут к единому уровню развития: то есть единица капитала в Индии в 58 раз эффективнее, чем в США. То есть все инвесторы должны ломануться в Индию, которая быстро разовьется и через некоторое время догонит США, выровняв с ними доходность и капитал. Но что-то этого не видно. И таких парадоксов много.

Если кто-то дочитал до конца рекомендованную здесь книгу Истерли «В поисках роста», то можно было обратить внимание на то, какое сейчас идет направление западной мысли. Первая мысль у них после того, как были получены данные по Индии, состояла в том, что да, мы учитываем физический капитал, но не учитываем человеческий. Поэтому надо как-то учесть фактор человеческого капитала, чему было посвящены многочисленные исследования. Но там они тоже столкнулись с проблемой. Здесь – уже приводившийся пример с индийским врачом: казалось бы, высокий уровень человеческого капитала, а потому и отдача на этот высокий уровень в Индии вроде бы должна быть высокой, однако такой отдачи нет, и даже наоборот: получив образование за счет государства или за свой собственный, индийский врач помыкается у себя на родине, после чего едет в США, где его доходы будут весьма высокими. Одно из объяснений этого явления заключалось в том, что для врача в Индии нужно воссоздать целый комплекс, предполагающий, что эффективному специалисту нужны эффективные медсестры и другие специалисты. Однако с неокономической точки зрения этого мало: еще нужно завести в Индию инженеров и прочих потребителей того же уровня, и тогда клиника окупится; а если врач не окупается, то клиника рухнет почти сразу. Вопрос не в том, какой уровень капитала, а в том, способны ли потребители заплатить соответствующие суммы; вот американцы – могут, индийцы – нет. Между тем, метафора про клинику запала в голову [ортодоксам], и они стали над ней работать. Вообще, чем хорош человеческий капитал, особенно в макросмысле (в микросмысле сейчас все было объяснено – это выбор профессии индивидом)? Нет ни определения, ни понимания этого, а потому с этим понятием можно манипулировать как угодно. И потому, подумав над вопросом, ортодоксы стали разрабатывать модели. Они сказали, что богатые так и остаются богатыми, бедные плетутся в хвосте; и даже с США происходит то же самое: те США, что были богаты 200 лет назад, так и остаются богатыми в среднем, а те, что были бедным, так и остаются бедными. Значит, здесь есть какой-то фактор, причем не одномоментный, а накапливаемый. Таким фактором накопления и был обозначен человеческий капитал. И свойства накопления у него два. 1) Индвидуальный человеческий капитал: если брать за единицу семью со следующими поколениями, то можно сказать, что исходное состояние человеческого капитала ребенка есть некая доля от человеческого капитала его родителей (то есть если родители были грамотными, то они и ребенка грамоте выучат, ему будет легче в школе и он сможет продвинуться дальше [чем другие дети], а если они знают высшую математику, то они ему с этим помогут [и он сможет продвинуться еще дальше]). То есть человеческий капитал рассматривается как случай, когда человек начинает не с нуля, а на некой базе; а потому, если один начинает движение с некоторой высокой базы, а другой начинает с низкой, то первый всегда будет опережать второго, и разрыв между ними всегда будет, наверное, даже расти. Однако здесь возникает большой вопрос: ведь здесь мы начинаем с момента, когда у американцев и у европейцев человеческий капитал был больше, чем у развитых стран; про Африку ничего сказать нельзя, но, опять же, смотря с какого момента считать, особенно с учетом того, что подсчет ведется в арабских цифрах (чернилами, изобретенными китайцами). Вообще здесь есть скрытый элемент расизма. Поскольку ортодоксы говорят, что стандартные модели не способны описать происходящее в мире, а потому было сделано второе предположение. 2) Совокупный эффект человеческого капитала – когда каждый принимает решение о своем индивидуальном человеческом капитале сам; но если все приняли решение повысить этот капитал, то производительность совокупного человеческого капитала также повысится.

Еще раз, никто не знает, что такое человеческий капитал, и гипотезы можно строить совершенно разные, подгоняя цифры под реальные траектории. Сейчас есть целая наука, изложенная в книге «Экономический рост» авторства Р. Барро и Х. Сала-и-Мартина. Здесь есть целый ряд проблем – в частности, проблема исходного уровня. Нужно понять, откуда взялся тот исходный уровень, что имеется. Лукас продолжает использовать понятие человеческого капитала, тогда как другие авторы говорят, что этот накапливаемый капитал уже имеет другое название – «капитал знаний», в смысле знаний о производственных функциях, которые широко расходятся; здесь – знания о том, как работать в рамках этих функций, или знания, получаемые на рабочем месте, связанные с опытом (пример – мастер передает знания ученику, который не только воспринимает их, но и нарабатывает собственный опыт и передает его дальше). И, соответственно, под эту ситуацию подгоняются разные цифры. Далее в книге [«Экономический рост»] задается следующий вопрос: ладно, определили , почему не происходит конвергенция, но как объяснить эффект Южной Кореи, Китая и Сингапура? Ведь было определено, что отсталый таковым и останется. Так откуда взялись «тигры», а главное, почему они перестали расти? То есть эти примеры парадоксальны в двух смыслах: 1) страна стала расти; 2) страна остановилась в росте. Иное дело – японцы, которые выросли и вошли в высшу лигу. Но для Японии надо отдельно считать – потому что там, возможно, номинально и лучше, но реально – нет. Однако в данном случае ни Япония, ни Германия не рассматрвиаются в качечстве развивающихся государств [каковыми они фактически являются]. Корея как дошла до уровня 2/3 американского благосостояния, так и осталась на этом уровне с сер. 1990-х гг.; там даже появилось понятие «кризис среднего достатка» (когда страна достигает среднего достатка, она перестает расти). Авторы книги «Экономический рост» сами не могут договориться по поводу моделей: одна работает в одном случае, другая – в другом, а сводной модели нет. Однако рассуждения этих авторов похожи на неокономические тем, что они просты и понятны. Согласно неокономике, разделение труда – такой же фактор, как человеческий капитал: оно никуда не исчезает, а новый этап надстраивается над старым; но это именно фактор разделения труда. А дальше неокономика рассматривает вопрос о том, сколь рано страны вступили в эту гонку [роста]: кто раньше вступил, тот может дойти до небес, и мы можем это объяснить, а кто вступил, казалось бы, чуть позже (на 15 лет), тот обречен сидеть в середине, что бы при этом ни предпринималось. А кто вступил еще позже, тот совсем обречен. Сейчас все говорят о том, что кризис среднего достатка теперь в Китае, поскольку уже из этой страны выводятся производства. Однако встает вопрос: «средний достаток» – это как в Южной Корее или как в Китае, где он гораздо ниже? Что это за средний достаток? Получается, что чем позже страна начинает, тем меньшая сумма считается в ней средним достаком. В данном случае можно сравнить толстую книжку с простой моделью взаимодействия стран, нарисованной Григорьевым. Однако сколько же диссертаций защищено по каждой модели, представленной в этой книжке! За каждой из этих моделей стоит диссертация, и не одна. При этом один придумывает математическую формулу, другой обсчитывает, третий еще что-нибудь делает, и т.д. в общем, работы у экономистов еще много.

Было дальнейшее углубление модели, связанное с обучением на рабочем месте. Человеческий капитал может прирастать за счет обучения в школе, однако, если до 4-го класса это и дает какой-то эффект, то свыше 4-го класса, если начинать обучать оборудованию, или если начинать массово давать высшее образование (как, например, в Египте), это ни к чему не приводит, кроме как к «площади Тахрир», а с точки зрения роста производительности эффекта нет (скорее наоборот). Это, кстати, поучительно и для России: у нас всячески наращивают человеческий капитал, но толку от этого нет: Григорьеву встречались официанты – кандидаты экономических наук.

Реплика: нужно всеобщее высшее образование.

Ответ: нужна всеобщая грамотность, именно она сработает (умение читать инструкцию).

Авторы концепции человеческого капитала также выдвинули тезис о том, что гораздо важнее обучение на рабочем месте, снабженный следующей логикой: есть разные товары (от них все зависит), по некоторым из которых можно говорить о высоком потенциале обучения на рабочем месте, то есть чем дольше некоторые товары производятся, тем больший получается эффект накопления человеческого капитала, вернее, «капитала знаний». Который не пропадает, а передается и накапливается, и при этом производимый товар начинает производиться сильно лучше. А есть товары (и в этом данные авторы также согласуются с неокономикой), которые относятся к сельскохозяйственной монокультуре, где такого эффекта нет. Поэтому, если страна исторически сосредоточена на сельском хозяйстве, то она так и будет отсталой. При этом экономическая наука заранее не может сказать, какие товары к какой из приведенных групп относятся: развивающихся стран много, и они будут специализироваться на разном. Там, где политическое руководство по какой-то причине (неважно, какой) приняло правильное решение, выбрав товары, в которых доля капитала знаний выше, получат ситуацию роста, как это было, к примеру, в Южной Корее. Так, Истерли говорит о том, что шитье рубашек – отрасль, способная спасти Бангладеш. Но сегодня, увы, эту страну спасти нельзя, поскольку в ней все обрушилось.

То есть в этой модели быра вырана удобная позиция, когда заранее ничего сказать нельзя, и пусть каждая страна ставит эксперименты, по результатам которых кто-то провалится, кто-то вырастет больше, кто-то меньше. Россия, к примеру, пусть сделает ставку на авиастроение – не жалко, посмотрим, что из этого получится. Как Истерли говорит о накоплении капитала знаний? Пример «правильного пути» Бангладеш связан с тем, что мы научились шить рубашки – «что-то делать». Поэтому легче перейти к другой, более сложной, отрасли, если уже есть умение шить рубашки, нежели если все время возиться в земле. Однако, опять же, заранее ничего знать нельзя, но нужно экспериментировать. Так, Южная Корея «попала» [в яблочко], а, к примеру, Турция – нет, равно как другие. Но пусть они стараются, поскольку жизнь – сложная и непонятная штука. Опять же, книжка толстая, и моделей в ней много.

Далее будет подведен некий итог и обозначены проблемы, после чего, со следующей лекции, начнется рассмотрение ситуации с другого бока. До сих пор базовая модель предыдущих лекций была вполне традиционной – это модель экономикс, или конкурентного рыночного равновесия. Исходя из представления о множестве производителей, делались рассуждения о том, почему появляются фирмы, и т.д. Были заданы вопросы, потенциал рассмотрения которых в рамках этой модели достаточно ограничен, и на них будет дан ответ в рамках иного рассмотрения.

Подведем некоторый итог. Какой процесс мы описыаем? Было сказано, что есть некая СРТ-1, которая сбалансирована, замкнута и в ней есть равновесие. Внутренних стимулов для того, чтобы углублять РТ, в этой системе нет. В принципе, улучшаться эта система может за счет т.н. инноваций (ремесленник что-то изобрел, раза в два увеличив свою производительность, на столько же сократив длительность производственного процесса). И в этой системе что-то произойдет: немного изменится структура цен, немного увеличится потребление, безработицы там не будет. Применительно к этому случаю сразу следует различить понятие инновации. Ортодоксальные экономисты так и рассматривают процесс развития: в СРТ-1 приходят инновации, они как-то влияют на процесс, и все идет. Если инновация – новый товар, под который создается новое производство в СРТ-1, то так и растет разделение труда. Но здесь есть несколько проблем. Прежде всего, инновации, кроме как будучи новым товаром, не могут поменять СРТ – это утверждает ортодоксия. Также ортодоксия не знает производственного процесса в его неокономическом описании, для нее этот процесс – набор технологий, производственная функция: совокупность ресурсов, превращающихся в конечный продукт.

По этому поводу Истерли приводит замечательный пример. Для него технологии приготовления блинчиков – это некие пропорции молока и муки, которые моментально превращаются в блинчики, безотносительно к тому, что это есть некий процесс. А изменение технологии для него – это изменение пропорций (например, включение третьего ингредиента в рецепт). Опять же, эти инновации описываются в терминах существующего РТ.

Инновации делают что-то лучше, но не приводят к коренным изменениям. Более того, чем больше система, тем менее частная инновация будет отражаться на общем результате. Здесь также стоит сделать поправку на то, что со временем система становится не только больше, но и более эшелонированной. Последнее означает, что если, например, в два раза удешевляется сырье, использующееся во многих технологических цепочках, то будет иметь место мультипликативный эффект. Но и в этом случае эффекты будут все равно меньше, даже с учетом мультипликаторов – кроме, быть может, каких-то особых случаев. Если исходная СРТ есть, то все равно эффект будет меньше. При этом все считают негативные эффекты и говорят, что хотя каждая отдельная инновация и не может произвести сильного впечатления, но зато этих инноваций много. Однако никто не знает, делается ли их больше, какому закону они подчиняются – собственно, это и есть одна из проблем экономического роста, поскольку НТП не умеет это описывать. Кроме тех потуг, которые делают исследователи развивающихся рынков, но у них все делается на «капитале знаний».

Был рассмотрен интересный случай, про который полезно было бы сказать. Так же обычное заблуждение. Есть две страны – Голландия и Чехия, которые варят пиво для всей Европы, и в Голландии ввели инновацию: вместо крышки, для которой нужна открывалка, они сделали завинчивающуюся. А чехи такую инновацию не сделали, потому стоит ожидать их вытеснения с мировых рынков. Что будет наблюдаться в Голландии? Рост пивоваренной промышленности (вместе со смежниками), что может отразиться на цифрах ВВП. Между тем, никакого экономического роста новая крышка не дала: сколько потребляли в мире пива, столько и потребляют. Конечно, для ситуативного потребления это удобно: меньше риска облиться и есть как открыть, если нет открывашки. При этом пива не производится в большем объеме, и цены те же. Но мы не смотрим на то, что происходит в Чехии. Таким же образом нам рассказывают про эффективность электроники на примерах отдельных фирм, которые растут то здесь, то там. Однако никто не обращает внимания на проигравших. Многие экономисты все время произвольно меняют фокус рассмотрения экономических проблем, тогда как этого следует избегать, придерживаясь одной рамки. Даже в кризис происходят изменения, связанные с чьим-то ростом. Но если держать общую рамку, то можно видеть, что рост где-то – это спад где-то. И нам ничего про спад не будет известно, пока в месте спада не начнется буза.

Вопрос: то есть вы хотите, подытоживая, сказать, что в замкнутой СРТ драйва не может быть в принципе?

Ответ: да, его там нет – он может быть только внешним. Ранее был нарисован производственный процесс («колбаса»), на вход которого поставляется сырье, на выходе – товар. Было сказано, что на сырье действуют природные силы – организованные и неорганизованные. Что в этом процессе может быть инновацией, и какой? Мы говорим, что, к примеру, в два раза что-то улучшилось. Но что такого может улучшиться здесь? Допустим, на одной из начальных стадий этого процесса мы применили некий инструмент, но он работает только на этой стадии. Да, эта стадия стала чуть короче. И что? Этот процесс есть движение, а потому, например, осуществляющий этот процесс человек может начать быстрее двигаться. Но потом он устанет и заболеет, поскольку все работают как могут: в среднем никто сильно не бездельничает, но и не перенапрягается особо. И здесь нет инноваций.

Ранее также рассмотривался пример со станком: на некоторый, промежуточный, этап «колбасы» ставится станок: он в три раза производительней, но в два раза дороже. И его не купят потому, что, хотя из всего производственного процесса и убирается 2/3, факт его дороговизны более, чем в два раза, сочетается с тем фактом, что он будет простаивать бОльшую часть производственного процесса. Казалось бы, инновация, но такая, что ни к селу, ни к городу.

Часть 4

Реплика: а если, например, в качестве энергоресурса использовать не уголь, а дрова?

Ответ: здесь – смотря что считать сырьем. Конечно, могут быть колебания в сырье, оно может быть дороже или дешевле, более или менее однородным. Сырьем для сельского хозяйства м.б. зерно либо картофель; последний лучше. Но больше каких-то особых эффектов мы получить не можем.

Второй момент – также очень важный. Когда ремесленник создает инновацию, в два раза сокращающую производственный цикл (два стула вместо одного), то как долго эта инновация будет распространяться на всех производителей (стульев)? С какой стати ремесленник будет рассказывать конкурентам про свою инновацию? Он будет хранить производственный секрет до последнего. Поэтому даже если и будет инновация, она никуда не пойдет.

Вопрос: может, делать уникальный товар, как венецианское стекло?

Ответ: да в нем нет ничего уникального – уникальны знания о том, как сократить время его производства. Почему венецианское стекло было уникальным так долго? Потому, что все видели возможность сделать, но не знали, как. Инновация не распространялась.

Вопрос: а если на входе появляется новое сырье – например, лак для покрытия стульев?

Ответ: про лак – это про свинчивающуюся крышку на голландских пивных бутылках. Давайте назовем эти инновации маркетинговыми, которые у нас очень часто принимают за реальные инновации.

Реплика: тогда надо не только стул, но и стол производить.

Ответ: а зачем, если я комфортно себя чувствую? Я делаю стулья, и они прекрасно у меня продаются.

Вопрос: а если линейку поменять: делать стулья не только для взрослых, но и для маленьких, или делать табуретки?

Ответ: вы сузили себе рынок; у вас табуретки уже кто-то делает; еще раз, здесь могут быть какие-то маленькие изменения в рамках «цена-качество».

Вопрос: а если мы, например, в два раза сократили высвободившийся ресурс, делая табуретки?

Ответ: а почему два стула не делать? Я скину по гульдену за каждый стул, и у меня их будут с руками отрывать – я буду с прибылью.

Реплика: а часть других производителей стульев станут безработными.

Ответ: если нас таких много, то мое действие вообще не произведет никакого эффекта.

Все говорят про инновации, в том числе ортодоксальная экономическая теория, но «инновации» – это лишь слово. И как только мы начинаем его чем-то насыщать, то понимаем, что, хотя это слово и хорошее, всегда надо разбираться, о чем идет речь. А речь шла о совсем другой ситуации. Речь шла о спросе на некий товар, предъявляемый к этой системе. Что происходит в отрасли, на которую есть спрос? В ней появляются узкие места внутри производственного процесса. Пока спрос обычный или чуть-чуть растущий в тренде, никаких узких мест не ощущается, за исключением случаев, когда спрос резко, взрывообразно вырастает. И становится понятно, что хотят люди перейти в эту отрасль из других отраслей, но есть какой-то фактор, что им препятствует: недостаток станков, образования или знаний, которыми надо овладеть, или отсутствие некоторых естественных ресурсов или качеств. Тогда вокруг этого узкого места предприниматель создает фирму и организует новое РТ вокруг этого места. Он при этом не думает ни о чем ином, как о возможности ситуативного заработка на этом рынке. При этом он понимает, что заработать он может лишь в том случае, если будет экономить на зарплате, что как раз и обеспечивет ему это узкое место. И в конце этого процесса появляется СРТ-2, в которой произошло разбиение ранее единого производственного процесса на отдельные кусочки, каждый из которых профессионализируется и начинает приносить дополнительный эффект в виде этой самой специализации. Это тот эффект разделения труда, который оно приносит и о котором все говорят. Однако никто не знает, специализация на каком товаре даст эффект роста. Единственная рекомендация здесь – «пробуйте, ребята!».

Здесь – стимул для инноваций. Было сказано, что когда не было разделения труда в производственном процессе, то в два раза более дорогой, но в три раза более производительный станок был никому не интересен; однако после выявления узкого места станок занят все время. А далее появляются запросы на инновации и доработка станка. А если речь идет не о станке, а о выстраивании производства вокруг тяжелого физического труда? Конечно, в распоряжении могут быть некоторые устройства, облегчающие ситуацию. Но они могут стоить дорого, и когда по каждому кусочку разделенного производственого процесса наращивается спрос и выстраивается СРТ, возникает спрос на то, чем можно было бы эти кусочки заменить. То есть изменив степень разделения труда, мы создаем запросы к инновациям. И здесь неважно, были эти инновации или нет – сидели себе какие-то яйцелоговые и выдумывали какие-то игрушки, оказавшиеся нужными. Начинают думать о том, как сделать инновацию еще дешевле. По мере расширения СРТ предъявляет спрос на инновации, причем определенного рода, связанные именно с особенностями развития.

Вопрос: а когда пошел эффект от разделения труда: сразу, как только оно возникло, или когда стали развиваться «кусочки»?

Ответ: для производительности сразу никакого эффекта не было – только для доходов предпринимателя, которые выросли. Ибо разделение труда осуществляется не ради роста производительности, но роста доходов, которые могут быть получены без роста производительности. А потом (вот сюрприз!) может вырасти производительность, если предприниматель подумает о правильном стимулировании каждого из работников на своем месте.

Далее, что такое основная инновация? На самом деле это создание фирмы. И это настоящая инновация. Человек ее создал один, но, в отличие от тех, ремесленных, инноваций, эта инновация оказывается заметна на рынке и легко тиражируема, причем в любом масштабе и в любых размерах – в зависимости от располагаемого капитала. Нетрудно, к примеру, понять, что сделал некто, в десять раз увеличив поставки продукции на рынок. И эту инновацию – фабрику – уже нельзя спрятать у себя в мастерской. Видны параметры и то, что в ней происходит.

Реплика: государство-то всегда копирует, но когда нужно что-то новое, оно всегда в кустах и не рискует.

Ответ: да.

Реплика: вот сейчас идут все эти разговоры про импортозамещение: нам нужно разобраться, что замещать. Нужен новый товар. Мы копируем ту же, западную, систему разделения труда, пытаясь применить ее к нам, но выходит еще хуже. Потому, что мы на самом деле просто копируем, тогда как нам нужно создать другое. Или увеличить степень разделения труда.

Ответ: я вижу, мысль заработала.

Далее – самое важное, один парадокс и одно рассуждение. Парадокс: когда мы рассматривали проблему капитала, то говорили, что мы более дорогой и редкий труд заменяем более дешевым, в связи с тем, что доходы у производителей должны сокращаться. И в рамках рассмотрения проблематики богатых и бедных стран возникает вопрос: если богатые страны отличаются от бедных тем, что они проходили этот путь накопления капитала, то почему они богатые? Ведь доходы-то должны сокращаться, а потому богатые страны должны быть беднее бедных.

Реплика: но ведь у богатых стран прибавочного продукта больше.

Ответ: правильно. В нашей модели получается, что, поскольку весь прибавочный продукт уходит владельцу фабрики, постольку рабочие должны становиться беднее; между тем, они все-таки, несмотря на это, становятся богаче.

Вопрос: почему, он же постоянно привлекает низкооплачиваемых рабочих с рынка, и когда за ним производства копируют все новые экономические агенты, то получается, что на рынок труда выходят все новые и новые работодатели?

Ответ: мы здесь, конечно, многое не знаем; в принципе, эти рассуждения правильные, хотя они довольно общие. Мы найдем ответ на этот вопрос, когда в дальнейшем взглянем на них иначе. Прежние модели исчерпали весь свой потенциал, и нам надо переходить на другие. И это первый парадокс, который нужно запомнить. То есть, еще раз: почему развитые страны становятся богаче, хотя по логике вещей они должны становиться беднее? Также там должна в большей степени наблюдаться дифференциация богатых и бедных, однако этот эффект почему-то более характерен для развивающихся стран. В рамках замкнутой модели на этот счет информации нет: мы должны эту модель как-то размыкать, но мы не знаем, как.

Еще один очень важный вопрос: откуда берется спрос. Ранее, когда о нем шла речь, приводился пример с госзаказом. Но госзаказ – разовое явление, и прибавления изменений в системе он не приносит, а потому, влияя на что-то, сам по себе неустойчив. Далее, было сказано про торговлю на дальние расстояния: она более устойчива, но в случае торговли, когда появляется спрос, продавая, взамен оказывается необходимым что-то купить. И в этом смысле речь идет о перераспределении. Мы видим на историческим примере, что итальянские города с их мануфактурой фактически разорились, хотя смотрели на рост друг друга, и планировали сделать так же, как у соседей, однако в итоге все загнулись; между тем, у них работала система работы на дальние расстояния.

Далее – еще один интересный момент, связанный с рабовладельческим колониализмом: с одной стороны, это торговля на дальние расстояния, с другой – это разновидность монокультурного взаимодействия (что не было замечено Григорьевым раньше). Вот, допустим, приезжают на место, где растет сахарный тростник, но где нет людей. Туда завозятся люди – рабы, стоящие денег. Если так, то этим рабам нужно питаться, одеваться и владеть инструментом. На монокультурное взаимодействие это похоже потому, что либо между ними создается эффективное разделение труда, как в метрополии, либо все необходимое завозится из метрополии для тех, кто рубит тростник. Последнее практически так и происходило: колонии полностью снабжались из метрополии. В этом смысле мы наблюдаем устойчивый спрос на протяжении двух столетий. Между тем, исходная модель этого не показывает в виду собственой замкнутости и ограниченности, и здесь необходим осмысленный переход к другим моделям.

Со следующей лекции и на протяжении трех или четырех лекций, этими моделями предстоит заняться. Общее название этого блока – «все, что вы хотели знать о деньгах, но стеснялись спросить». Однако первая лекция среди них будет называться «воспроизводственный контур». Это понятие нужно ввести для того, чтобы понять, что такое деньги.

9. Воспроизводственный контур

Мы приступаем к большой теме «деньги», но прежде, чем будет переход к этой теме, нужно сделать предварительную работу, имеющую ко всему этому непосредственное отношение. Начнем с идеи разделения труда (РТ). Когда был начат рассказ о важности РТ и о том, что оно играет какую-то роль, сразу поступил вопрос о том, как измерить РТ. Обычно в таких случаях Григорьев отвечает, что этот фактор можно измерить количеством профессий. Также измерение можно сделать по таможенной номенклатуре: взять справочник и посмотреть, как растет количество товаров и товарных позиций на протяжении долгого времени. Даже если говорить о профессии, то это также вещь немного сомнительная: сейчас половина рабочего населения – так называемые менеджеры, которые занимаются разными вещами. Давайте попробуем определить РТ и понять, как его можно измерить.

Начнем с баек, восходящих к Адаму Смиту. Первая байка – о том, что, наверное, многие слышали, но не понимали: Смит в свое время сказал, что уровень РТ определяется размерами рынка; то есть по его словам этими размерами можно мерить уровень РТ. Давайте эту байку разберем более подробно. Ортодоксия по поводу этого утверждения Смита говорит, что отчасти с ним можно согласиться: если полагать, что РТ приводит к росту эффективности производства, то, наверное, речь должна идти о росте масштабов рынков, чтобы этот рост был реализован. Допустим, имеется один ремесленник, изготавливающий столы с производительностью 1 стол в 1 месяц. И есть фабрика, на которой работает 10 человек, изготавливающих 15 столов в месяц. При этом, говорит ортодоксия, если взять 10 ремесленников, то для них нужны потребители 10 столов, а в случае фабрики для 10 производителей нужны потребители на 15 столов; вернее, на объем 10-15 столов, хотя при 10 столах они свою эффективность вообще никак не показывают. Поэтому рынок для них должен вырасти максимум на 50% – минимум на 10. Ортодоксы признают такой рост рынка, связанный с РТ, и здесь нет никаких принципиально новых рассуждений.

Григорьев с ними не согласен: РТ вносит очень многое, если посмотреть на ситуацию с несколько иной стороны. Один ремесленник может существовать, когда у него есть пропитание, которое ему предоставляется от производящего продовольствие фермера, покупающего у ремесленника стол и стучащего по нему кулаком, после чего приходится покупать новый стол. Предположим, что эта система замкнута: в ней производятся только продовольствие и столы. И один ремесленник может существовать, если есть сто фермеров. А фабрика может существовать, только если есть, как минимум, 1000-1500 фермеров. И расширение рынка, как можно понять из совершенно точного замечания Адама Смита – это не то, что говорит ортодоксия (рост на 10-15%), а расширение со 100 фермеров до 1000-1500. Поскольку, будь в системе лишь 999 потребителей столов, фабрика просто разорится и система распадется. Останутся только ремесленники, которые будут обслуживать 999 фермеров своим традиционным способом. Если есть 1000 фермеров, то они вообще не заметят, что вместо ремесленников работает фабрика, поскольку производительность будет той же самой. А если фермеров больше 1000, то фабрика, имея эффективность, для расширения рынка может несколько снизить цены; а потому фермеры смогут наблюдать удешевление столов.

Когда мы говорим о расширении рынков, речь идет о 100 и 1000, а не о 10 и 15. И это первая байка. В ней есть важный момент, к которому еще предстоит вернуться: собственно, здесь найдена мера РТ, состоящая не в количестве профессий, а в объеме рынка, для которого требуется именно такое РТ. То есть для существования одного ремесленника требуется 100 фермеров, и это позволяет существовать одному ремесленнику. А если в системе существует лишь 50 фермеров, то они будут сами делать себе столы, поскольку не смогут прокормить одного ремесленника, занимающегося исключительно столами. Поэтому в этом примере, на самом деле, получается три уровня: 1) нет ремесленника; 2) существует ремесленник; 3) существует фабрика.

Вопрос: а если меняется численность домохозяйств – это тот же случай или не совсем?

Ответ: не совсем, поскольку здесь важно, что между ремесленником и фермером происходит обмен, а домохозяйство – это чистое потребление. Когда говорится о размере рынка, то не имеются в виду какие-то абстрактные потребители, которые неизвестно почему потребляют.

Еще одна байка, которую также рассказал Адам Смит, но, по мнению Григорьева, не сделал важного вывода, из нее следующего – про куртку поденщика. По мнению Смита, она очень удобная и дешевая, а поскольку поденщики – люди, мало зарабатывающие, они имеют возможность ее купить и носить. Смит задается вопросом о том, что нужно для того, чтобы сделать эту куртку. Для этого где-то нужно произвести шерсть, а для стрижки овец – ножницы, для которых нужно произвести железо и т.д. И еще нужны какие-то машины, а также корабли и повозки. Смит перечисляет кучу профессий, необходимых для производства куртки поденщика, и говорит, что в обществах, где подобного количества профессий нет, куртки поденщика просто не будет, а если и будет, то ее экземпляры будут очень дорого стоить. Но этот пример не доведен до конца: ведь все перечисленное разнообразие профессий как видов деятельности осуществляется не для того, чтобы произвести одну куртку. Так, производитель ножниц должен произвести 0,001% ножниц, поскольку лишь эта доля идет на одну куртку. Эти 0,001% требуют 2 гр. металла, для которых, в свою очередь, нужны 3 гр. угля. Иначе говоря, производство курток поденщика только тогда будет эффективно, когда добыто много угля и металла. Кстати, какую зарплату должен получать производитель 0,001% ножниц? А если есть корабль на 300 т, то он не повезет из Египта в Англию 2 кг хлопка – он должен быть загружен под завязку. Поэтому вся эта система м.б. задействована, во-первых, если этих курток много, а во-вторых, если металла будет выплавлено много, а на ножницы для курток его пойдет мало. То есть куртка поденщика будет эффективна не только в случае, если она будет произведена в большом количестве, но и если при этом будут также произведены другие товары из ресурсов, добытых, в том числе, для куртки, которые, помимо того, что будут произведены, также будут еще и проданы. И только по факту этой продажи может появиться дешевая куртка, доступная любому поденщику.

Все это – про то, как следует мыслить экономику. Еще раз вернемся к теме инноваций, которую мы в свое время обозначали. Обычно инновации понимаются как нечто, кем-то придуманное. Инновация – это не новый продукт сам по себе. Подобно модельеру XVI века, можно нарисовать куртку поденщика и запустить ее в серию. Но в XVI веке эта куртка в серию не пошла, ибо нет системы разделения труда (СРТ), которая обеспечивала бы ее выпуск. И эта куртка, смоделированная в XVI веке, ждет века XVIII, способного такую СРТ обеспечить. Иной пример – автомобиль: наверное, его можно было изобрести в XV веке, однако здесь – та же ситуация с СРТ, должный уровень которой для его появления еще не сложился в XVвеке. В полной системе, производящей куртку, занято порядка 100 тыс. человек, причем занято в замкнутой СРТ. То есть производимое внутри этой системы там же и потребляется. В свою очередь, автомобиль уже требует СРТ в 10 млн. человек, персональный компьютер – 100 млн. человек. И так далее. И никак не раньше. Персональный компьютер был изобретен Бэббиджем, находившимся в СРТ с 3 млрд. человек, но все они жили в системе, аналогичной той, где 100 фермеров на одного ремесленника, производящего стол. Но Бэббидж придумал механическую систему; для ее производства ему в середине XIX века понадобилось изобрести два станка нового типа: поперечно-строгальный и револьверно-токарный, которые до сих пор используются. А в те времена не было даже идеи о том, что такие станки должны быть. Помимо станков, не было и материалов для производства механического компьютера. И Бэббиджу также пришлось заниматься материалами. Можно себе представить, сколько в итоге стоила разностная машина Бэббиджа. Это был большой проект Королевского Общества, и машина хорошо финансировалась. Между тем, для того, чтобы появились компьютеры как таковые, нужно было изобрести электричество и много чего еще. Хотя во времена Бэббиджа уже работал Фарадей, электричество еще предстояло широко внедрить, а то, что с ним связано – развить. И только после этого появляются персональные компьютеры.

Вопрос: то есть СРТ является не самопорождаемой системой, а вырастает из других СРТ?

Ответ: конечно, ибо есть последовательность этапов, которые нельзя перескочить; нельзя сказать, что вот, поскольку кто-то изобрел нечто весьма полезное, давайте это сразу внедрять – о чем все время идет разговор. Ортодоксия говорит, что если изобрели нечто полезное, то тут же это и внедряется, после какого-то подсчета некой эффективности – непонятно какого и непонятно в чем.

Реплика: это если не найдется спрос.

Ответ: а мы и не найдем его; нужно держать в голове всю эту замкнутую СРТ.

В дополнение ко второй байке Адама Смита про куртку поденцика: товары, производимые помимо куртки, также еще должны быть кому-то реализованы, но кому? Ведь тех, кто все это делает, кто-то должен кормить, одевать, строить им жилища и т.д. И всеми этими благами участники СРТ обмениваются внутри своего замкнутого контура. Более того, говоря про куртку поденщика, бессмысленно говорить и про население Англии, поскольку этот товар уже рассматривается в международном РТ.

Понятие, введенное неокономикой для измерения замкнутой системы разделения труда – воспроизводственный контур (ВК). Вернемся к примеру с ремесленниками (для которых нужно 100 фермеров) и фабрикой (для которой нужно 1000-1500 фермеров). Однако может возникнуть вопрос: а почему именно фермеры? Ведь покупают-то столы разные люди. Быть может, есть некий феодал, который закатывает пиры, где много столов, на которых эти столы ломаются, и он вместе со своими собутыльниками обеспечивает спросом всю фабрику. Аналог тому – Рузвельт, заказавший атомную бомбу, которую ему сделали, несмотря на затраты и риски снижения уровня потребления. С другой стороны – Сталин, который также делал атомную бомбу, но у него были обсуждения того, сможет ли советский народ, только что переживший войну, выдаржать столь гигантские затраты. В случае с феодалом нужно понимать, что вокруг него не только фермеры с производителями столов, поскольку он не только столы ломает – ему нужны и шелка, и серебряная посуда, и много чего еще. И в данном случае имеет место контур, где гораздо больше фермеров, чем 1000-1500.

Столы делаются и сегодня, при разделении труда в миллионы людей, но не мебельные фабрики определяют сегодня число людей в замкнутом ВК – скорее всего, компьютеры или автомобили. Небольшая фабрика, производящая столы и взаимодействующая со всей мировой системой, может существовать и сегодня. Но не она определяет существующий нынче масштаб РТ.

Вопрос: то есть товар, для которого степень РТ наибольшая из производимых в данном ВК товаров?

Ответ: сейчас мы это конкретизируем.

Как это все более-менее формально описать? При попытке такого описания получается не очень хорошо, поскольку оно описание вызывает кучу разных нежелательных ассоциаций, и как его адекватно осуществить, пока не очень понятно. Попробуем сконструировать ВК. Сразу следует сказать, что это будет сложным делом, а потому начнем с самой сложной вещи.

Для того, чтобы формализовать ВК, нужно задать некий закон потребления. Ортодоксия под видом закона потребления задает функцию потребления. Возьмем среди различных ее вариантов функцию Хикса. Функция потребления – это функция от дохода и цен на все товары (G=f(Д; p₁…p_n)). Но здесь возникает вопрос: каких товаров? Получается, что если сегодня функция потребленяи включает товар автомобиль, то ее можно ретроспективно наложить на ситуацию XVвека. Лукас утверждает, что средний доход в то время составлял $600 1985 года на человека в один год, при общей численности населения 250 млн. чел. По идее, по дорогам Европы должно было бегать порядка 5000 автомобилей. Допустим, что автомобиль как некий товар (пусть это будет p₆) появился потому, что его изобрели. При годовом доходе в $600 глава среднего семейства можен принять стратегическое решение начать копить в течение 150 лет, дабы затем купить автомобиль. Поскольку расчет по выбранной функции обстоит именно таким образом. Возьмем другую функцию, также выработанную экономической наукой, но мало ею используемую: по абсциссам откладывается доход, по ординатам – потребление.

Функция Торнквиста первого вида для товаров первой необходимости: при появлении некоторого дохода товар первой необходимости сразу же (от координатного нуля) покупается в нужном и возможном количестве (если при этом некоторый доход обеспечивает больше 1 кг хлеба в день, то этого продукта будет потребляться меньше). Также по ординатам есть некая ось, выше которой поняться нельзя.

Функция Торнквиста второго вида, для товаров не первой необходимости, похожа на функцию для товаров первой необходимости, но по абсциссам откладывается не от координатного нуля. То есть потребление начинается не с любого дохода, но при достижении некоторого уровня доходов (насытились хлебом и начинаем думать, как прикрыть наготу).

Функция Торнквиста третьего вида – для товаров роскоши. Ограничительная ось по ним начинается от некой точки на абсциссах и устремляется наклонно вверх – спрос по этим товарам никогда не насыщается.

График третьего типа нам не нужен, мы будем пользоваться первыми двумя.

На функции Торнквиста товары последовательно вводятся, поэтому сначала потребление идет под углом в 45 градусов. После прохождения ограничительной оси, начинающейся в некой точке ординат, рост потребления данного товара прекращается либо замедляется, и в этой точке возникает рост потребления следующего товара (отстоящего по ординатам от нуля – функция второго вида). Еще дальше появляется третий товар, и так далее. При этом линия второго товара может лежать ниже уровня первого – смотря в чем измерять (например, ткань по второму виду: в квадратных сантиметрах или в квадратных километрах). В таких последовательно «колосящихся» кривых описывается закон потребления.

Когда после производства товара первой необходимости (зерно) появляется товар не первой необходимости, появляется время, которое оказывается возможным потратить на производство ткани; после чего начинает расти потребление второго товара. И так осуществляется движение потребления, ведомое продуктивностью земли (поскольку трудозатраты на все товары заданы). И допустим, что у нас много робинзонов, последовательно наращивающих свое потребление по мере роста доходов [которые мы здесь рассматриваем исключительно как натуральные]. Если робинзонов много, то лишь их определенное количество обеспечит появление ремесленника, специализирующегося на ткани. До его появления ткани потребляется очень мало, а с появлением он обменивает на хлеб свою производительность; поскольку если производителей хлеба мало, то он не будет специализироваться, ибо в противном случае умрет с голода; а по мере роста населения все больше вероятность того, что появится более производительный ремесленник. При этом для ситуации с уже существующим РТ (до этого рассмтривалась ситуация без РТ) появление ремесленника будет при более высоком доходе (поскольку как производителю ему нужно больше потребить). Та же логика при переходе к третьему товару и далее.

Сразу можно видеть, что эта модель (Торнквиста) помогает, и мы к ней будем регулярно возвращаться. Обозначим А1 как продуктивность по первому товару (количество производимого одним человеком в один час), А2 – по второму, и т.д. А2 – по сути, технология, совмещенная с производством зерна. При этом есть технология А2` > А2, когда появляется отдельный ремесленник. Но этот ремесленник выделяется не сам по себе, но при каких-то условиях. Также есть технология А3 > А2`, которая находится еще больше по шкале доходов. Все это дает некую иллюстрацию к сказанному про размер рынка. Между тем, предельные размеры разных ВК будут колебаться в зависимости от конкретных условий, а потому их нельзя сравнивать – можно сравнивать только контуры в пределах одной товарной группы. И в этом – неудобство модели Торнквиста, но она полезна для того, чтобы рассуждать о деньгах.

Представим себе, что есть земледельцы с плохой землей, вокруг которых вырастает некий ВК, предусматривающий производство неких товаров, и при этом количество земледельцев достаточно для появления у них ремесленника (допустим, две профессии). И представим также наличие богатых земледельцев, производящих много зерна, а потому могущих себе позволить большее потребление, и предполагаем, что товаров потребления достаточно много для того, чтобы по ним произошло разделение труда (допустим, четыре профессии, включая две из первой группы). Возьмем первую группу земледельцев. У них ремесленники, которые могут что-то делать (все это можно посчитать). И они обмениваются с богатыми земледельцами, но по каким ценам? В замкнутом контуре эти цены можно посчитать: отношение цен товаров будет обратно проторционально их производительности: pi/pj = Aj/Ai. Эту пропорцию не очень легко вывести, но в целом возможно; более того, если открыть некий начальный курс экономикс, то там можно встретить примерно такие же соотношения. Для такого соотношения существует nцен и n-1 уравнение; поэтому в рамках замкнутого контура какой-то цене (А1) присваивается значение 1, а все остальные цены просто выразятся через нее. Однако в качестве базы можно взять любой товар – например, золото (просто в виду его удобства).

Поскольку все это известные и стандартные вещи, следует отметить одно из заблуждений по поводу цен. Так, в России иногда говорят о том, что производят всем нужную вещь, отмечая при этом, что вот, доллар ничем не обеспечен, а рубль обеспечен нефтью Urals. Однако если воспринимать мировую экономику как один большой и целостный ВК, то можно брать в рассмотрение и нефть, но также в средство обеспечения пойдут и киайские пуховики, не говоря про золото, серебро или палладий – много чего производится, что пойдет в средство обеспечения. Но это только в рамках одного ВК, который построили и описали.

Далее – вопрос: если есть соседи, у которых бедный ВК со своими ценами, и есть иной ВК – богатый, со своей внутренней системой цен, то могут ли эти два ВК торговать друг с другом? Но какой в этой торговле смысл? Он есть лишь в том случае, если кто-то в одном из контуров способен улучшить свою ситуацию сравнительно с той, в какой он находится в своем контуре. Однако в данной модели это означает, что кто-то должен ухудшить свою ситуацию – но кто согласится это сделать, что это за торговля будет? При этом будет формула pi/pj< pi*/pj* (а по какому-то другому набору товаров будет обратное). pi/pj – соотношение, характеризующее, сколько товара j может получить на единицу товара i производитель товара i. И это соотношение меньше, чем за единицу товара i получает товара j производитель товара i во втором контуре. То есть если между контурами установлен бартер, то индивид может как-то покрысятничать, но тогда ухудшится ситуация для его контура, и контуры, войдя в хаотичное состояние, либо развалятся, либо вернутся к стационарным состояниям. То есть условий для выгодной торговли нет, хотя вроде бы они существуют.

Адам Смит об этих вещах не задумывался, но уже у Рикадо было двойственное к ним отношение. Почему у Рикардо сделан крен в сторону естественных преимуществ для объяснения торговли? Неизвестно, думал ли он об этих примерах и что-то просчитывал (хотя их нетрудно просчитать в уме). Скорее всего, он понимал, что нормального товарообмена между двумя разными контурами быть не может. Отсюда – вопрос о том, откуда пошла торговля и почему она развилась. Ответ – естественные преимущества одного из контуров (например, наличие металла), который он предоставляет другому контуру в случае, если тот другой прошел несколько ступеней потребления товаров не первоочередного спроса (для одного из которых оказался нужен металл).

А дальше – призыв к тому, к чему нас всех сейчас призывают: к поиску своих естественных преимуществ и связанного с ними своего места в международном разделении труда. Преимуществ, которые позволяют обменивать то, чего нет у других, на все то необходимое, что составляет преимущества других. В этом состоит вся теория международной торговли. Однако между замкнутыми ВК торговли нет, и об этом можно было догадаться и в XIXвеке. Но если брать реальную экономику, то в ней-то все контуры взаимодействуют; а потому нужно взять такие цены, которые во всей целостной экономике сбалансируют всех производителей и потребителей друг с другом. Но мы такие цены придумать не можем, поскольку такое решение будет не парето-оптимальным; то есть улучшение для кого-то будет ухудшением для кого-то.

Но поскольку в реальной экономике есть разные контуры, взаимодействующие по каким-то ценам, возникает большой вопрос: а как это происходит и почему? Что вообще происходит в экономике? И когда мы начнем искать ответ, то увидим, что ситуация в любой экономимке описывается по-другому.

Что значит отсутствие цен, по которому можно сбалансировать «целостную экономику»? Это значит, что любые поиски каких-либо объективных цен и объективных денег бессмысленны. В рамках нашего ВК деньгами может быть все, что угодно, у чего есть набор транзакционных способностей: делимость, компактность, проверяемость, сохранность. В рамках теории игр пытались доказать, что на какие-то товары охотнее меняют другие товары, и обладание неким товаром приводит к тому, что бартерные обмены становятся короче; потому начинается преследование некоего особенного товара. Кстати, золото не было таким товаром в послевоенной Германии, в отличие от сигарет, которые в этом смысле также транзакционно более-менее удобны: их было мало и они были очень многим нужны, поскольку эти многие без сигарет жить не могут (а к золоту это, кстати, не относится), а потому транзакционной единицей была одна сигарета. Поскольку в рамках теории игр не было точно установлено, что, исходя их индивидуальной позиции, можно что-то заметить, постольку предполагается, что есть возможность обозревать всю систему торговли, как-то выделять товар и, при согласии с тем, что этот товар подходит индивиду в качестве денег, сам собой происходит переход к золотым деньгам (в силу удобства). Но для этого д.б. люди, которые, смотря на весь процесс в целом, являются носителями ценности единых денег. Трудно оценить все работы на эту тему, но в целом в них оказывается затруднительным осуществить доказательство из индивидуальных позиций.

Между тем, в этой версии предполагается, что деньги возникают из обмена – чего придерживается вся экономическая наука, в том числе Маркс. Другая версия – Григорьева (а также, возможно, еще кого-то, у кого он ее прочел, но забыл, где), состоящая в том, что деньги происходят из распределения («версия государственного склада»). Предположим, что у нас есть государство, в котором есть царь, а у царя – наемное войско. Царь собирает со своих подданных в качестве налогов товары [наверное, скорее продукты], которые должны пойти на потребление этого войска, в котором установлены какие-то нормы потребления. Но здесь есть проблема того, как за этим потреблением следить: можно делать записи, ведя гигантскую бухгалтерию: потребившему весь свой лимит хлеба достается только вино, потребившему весь свой лимит вина достается только хлеб, и т.д. А иной раз потребитель склада может отказаться от лимита хлеба, заменив его снова вином. Вся эта бухгалтерия запутывается и становится все сложнее, потому можно поступить проще: выдать наемным солдатам складские расписки, по которым можно получить либо две буханки хлеба, либо кувшин вина, а они уже сами могут собразить, что им получить приоритетнее.

В Шумере существовала складская расписка, по которой сдавший на общественный склад определенное количество продукции имел право на что-то. Археологи свидетельствуют о многочисленных находках подделок таких расписок. Такие расписки – очень хорошая транзакционная вещь, поскольку если есть хорошие месторождения золота или серебра, то можно делать эти расписки в виде золотых кружочков. Так, первые деньги были сделаны из электрума – природного сплава серебра и золота в государстве Лидия; но где Лидия и где весь мир? Государство – на севере Малой Азии, а его деньги распространялись всюду. Лидия не могла завоевать весь мир, но оставила в нем складские расписки своих солдат.

Расписка находится между складом и корчмой, где пируют солдаты и где им нужно вино. Если склад далеко, а корчма рядом, то они предлагают владельцу корчмы (который, допустим, бывший солдат) расписки, за которые получают вино уже у него. Про склад все знают, и вокруг него все, кто занимается производством и торговлей, знают про принятые на нем пропорции, поскольку на складе ведется учет. Дальше расписки расползаются, поскольку есть взаимоотношения с виноградарями и другими производителями (все уже поняли их преимущество). Часть расписок-денег при этом возвращаются на склад, и их продолжают выплачивать наемным работникам. Но возникает ситуация, когда часть денег не возвращается на склад, и их приходится допечатывать. Так, если налоги идут, но намечается большая война, то деньги допечатывают, покупают на них вино и хлеб.

Про Лидию мало рассказывают – больше про Афины, создавшие сильный флот, подчинившие себе всю Грецию, победившие персов и создавшие демократию, философию и науку. Но мало кто из историков расскажет про афинские серебряные рудники, на которых работали рабы. На серебряные деньги был создан флот, который сделал возможным существование философов. И когда сейчас обращают внимание на ФРС, то это есть внимание, пожалуй, к тысячному повтору того, что происходило в истории.

Если бы производство складских расписок было бы связано с большими трудозатратами, то, наверное, вместо них создавали бы какую-нибудь сложную бухгалтерию; но поскольку были поверхностные месторождения драгметалла, для них всего лишь нужны были ограждение и организация работы. Когда за расписки стали давать другие товары, деньги стали расползаться по всему средиземноморью. А в какой-то момент склад может пропасть вообще. Лидийские деньги использовались в Испании, но никто не собирался бежать на склад за товаром в Лидию. Возникла привычка использования денег, поскольку люди стали торговать друг с другом. Этот процесс достаточно запустить для двух товаров, и все товары получат денежную оценку через них и описанную выше систему цен.

10. Происхождение денег

Ранее была описана складская модель появления денег, согласно которой изначально деньги появляются как некие складские расписки. А вот что из этого следует, мы будем обсуждать сейчас. Как ни странно, модель склада вполне себе находит подтверждение в сегодняшней жизни – это золотовалютные резервы (ЗВР), которые есть в каждой стране, и каждая страна их накапливает. Когда был настоящий склад, деньги были обеспечены складскими товарами, а сегодняшние деньги обеспечены золотом (которое некоторые считают полным аналогом денег), а также некоторыми иностранными валютами, за которые можно что-то купить за рубежом такое, что невозможно купить внутри страны. То, что этот аналог существует сегодня, говорит о том, что складская модель гораздо лучше описывает происходящее с деньгами сегодня, нежели любая другая.

В прошлый раз шла речь о том, что все начинается со склада, после которого деньги расползаются по ойкумене, и в какой-то момент склад может пропасть. Но возникает вопрос о том, почему этот склад или его аналог существует сегодня. Денежная система, рано или поздно начавшись и заполняя ойкумену, сталкивается с другими денежными системами. И возникает вопрос о том, чем обеспечение денег данной системы отличается от обеспечения денег другой системы. И для подтверждения обеспеченности денег оказывается необходимым возродить склад – создать ЗВР. При этом существует байка, которую любят обсуждать – о существовании ЗВР в США: одни говорят, что их либо уже нет, либо там фальшивки. Но какая разница, если по доллару наличие или отсутствие ЗВР бессмысленно обсуждать – для роли доллара в мире это не имеет никакого значения. Другие валюты, не пользующиеся таким доверием, как доллар, вынуждены обеспечивать себя ЗВР.

Вопрос: то есть все локальные «склады» являются филиалами основного – долларового.

Ответ: да, поскольку эти склады в основном затарены долларом. Сейчас, по мере изложения, мы увидим, что так оно и есть.

Недавно возле администрации президента РФ Григорьев встретил человека, создавшего в Башкирии локальные деньги – т.н. «шаймуратовки», которыми заинтересовались в Администрации Президента РФ. Про то, как и почему возникают такие проекты, сейчас также поговорим. Мы помним про склад, для которого солдаты получают расписки и вступают во взаимодействие с некими экономическими субъектами, расположенными в некой, ближайшей от склада, зоне. Эти субъекты м.б. участниками замкнутого ВК, и даже представлять одноэлементный ВК, если он сам для себя все воспроизводит. Им предлагается монета, за которую можно возместить через склад затраты на потребности солдата. При этом взаимодействовать с обладателем монеты будут далеко не все ВК, расположенные вокруг склада – потому что монета есть соотношение цен по двум товарам: зерну и вину. Если в ВК соотношение пропорции обмена P_i/P_jбольше соотношения денежного обмена J_i/J_j, то внескладскому владельцу некоторого товара P_i выгодно по нормативу дать солдату этот товар, поскольку за монету он сможет купить больше товара P_j, чем он может получить в своем контуре. То есть если есть поиск товаров P_i, то есть готовность обмениваться; но если есть спрос на этот товар, но имеется другое соотношение, то владелец товара может потребовать дисконт [ситуация, когда деньги оцениваются меньше, чем продукт; обратное понятие – процент]. Но в любом случае получивший деньги владелец товара берет на склад. То есть при заданных пропорциях одни охотно взаимодействуют, а другим приходится давать дисконт. Понятно, что солдату интересней искать того, кто охотней взаимодействует по монете. Также в этой системе есть кто-то, у кого соотношение P_i/P_jбольше, а также в окружающих склад ВК есть и такие, у кого больше P_j/P_i. То есть P_i/P_j> J_i/J_j> P_j/P_i. При этом все операции производятся через склад, но впоследствии они могут замкнуться друг на друга и торговать друг с другом.

Далее, на складе все рассчитано, в том числе количество монет. Но вдруг выясняется, что кому-то выгодно торговать друг с другом, и монеты могут не возвращаться на склад и где-то застревать в обращении. Между тем, у склада своя задача – снабжение армии, а потому он начинает выпускать дополнительные монеты, которые расходятся все больше и больше. Между тем, товар на склад приходит из налогов.

Где упомянутые владельцы товаров с разными пропорциями замыкаются друг на друга? На рынке, но это конкретное место, базар, а не какой-то всеобщий «рынок». И если такое место появилось на отдалении от склада, то производители, находящиеся за пределами этой зоны, но близко к рынку, также будут участвовать в обмене, поскольку рынок оказывается субститутом склада. Если видно, что там регулярно производится обмен на деньги, и при этом существуют устойчивые пропорции, то есть возможность все рассчитать, и так же могут появиться деньги и еще один рынок. Здесь – еще один момент, важный для любой валюты: чем более развита система рынков, тем быстрее проникает валюта, тем больше есть возможность печатать деньги и тем меньше оказывается потребность в складах. Тем самым появляются резервные валюты.

Почему важна система рынков и ее быстрое распространение? На складе есть определенное количество товаров, а складские расписки расходятся и застревают, и склад не знает, где и как, хотя и может учесть, сколько расписок было выдано и не вернулось. В любой момент ожидается, что эти расписки могут быть предъявлены на склад, но в таком случае товаров на складе не хватит, а если и хватит, то будут искаженные пропорции.

Между тем, управляющие складом также не дураки: они видят, что существуют рынки, и начинают понимать, что, в отличие от сбора натуральных налогов, они могут просто напечатать монету и купить все необходимое на рынке, увеличив государственное богатство – то, что сегодня называется «эмиссионный доход» (сеньораж). Этот доход сегодня получают центробанки, а не государство, но поскольку прибыль центробанков имеет значительный отток в бюджет, сеньораж существует. Григорьеву доводилось читать безумные рассуждения в Интернете насчет того, что-де Россия не получает эмиссионного дохода, поскольку все печатается под западные деньги. Но Россия получает такой доход, а Центробанк демонстритует все время прибыль и перечисляет ее в бюджет, причем прибыль эта достаточно большая. Так что государство может получать дополнительный доход от эмитируемых денег. Единственная проблема, которая здесь возникает у государства, связана со стоимостью монеты. Потому что, если есть некий рудник, то он истощается, тогда как потребитель привык к тому, что монеты имеют определенное содержание. Тогда начинается разбавление монеты недрагоценными примесями. Исторически сложилось всеобщее заблуждение насчет того, что монеты из драгметаллов по своей природе являются деньгами – оно сложилось за тысячелетия такого разбавления, когда монета, содержавшая больше драгметалла, считалась более ценной, поскольку содержала природный «денежный материал». Востребованность драгметалла создала возможность фальсификации денег; именно эта фальсификация и привела к иллюзии того, что драгметаллы суть денежные материалы.

Реплика: но ведь драгметалл – это труд, и его нельзя так просто получить.

Ответ: если драгметаллы исчерпываются в одном месте, они могут быть найдены в другом, причем эти металлы могут быть более дешевыми; и в этом месте начинают печатать монету. Строится своя система, по сравнению с предыдущей денежной системой за монету могут давать премию, и торговля переключается на другие деньги. Поэтому долгая история денег – это, в том числе, история открытия новых рудников, перехода сил валют, а также смены центров власти. Поскольку, если есть рудник, то нет проблем. Меркантилист Антонио де Серра написал книгу «Как государству раздобыть золото и серебро, если на его территории нет их месторождений». У меркантилистов эта вся история с монетами разворачивалась на глазах. Если есть монеты из драгметалла, то решается много проблем, а если их нет, то как их получить? Только путем торговли, а потому надо думать, чем торговать. В том и заключается весь меркантилизм. Ключевые точки в нем – нахождение новых источников денег. Они совершали геополитические перевороты, включая открытие Америки и подталкивание найденным там золотом развития Нидерландов, после чего эти деньги дали волшебный пинок Англии. А Германия в те времена была составом из многочисленных государств. Испания в этом смысле захлебнулась в деньгах (когда много денег, начинают образовываться пузыри). С другой стороны, в США нынешняя Калифорния была создана как база для освоения золотых рудников – до этого она не была нужна никому.

Реплика: возможность склада продавать деньги и получать продукты происходит из того, что кто-то деньги копит; вот если бы все деньги потреблялись, то в один прекрасный момент они все ушли б на склад – значит, их кто-то копит.

Ответ: нет, не поэтому – здесь естественный процесс: вот деньги, которые у нас в кармане. Мы их не копим, и у нас какое-то количество денег всегда должно быть в обороте. Потому что свой хлеб я могу продать сейчас, а вино мне понадобится послезавтра. И вообще, может быть некий график не совпадающих по времени покупок, поэтому наличные деньги всегда нужны. Именно по этим вот карманным деньгам на текущие расходы считается скорость обращения денег. Это среднее количество денег, обслуживающих повседневные сделки. Только про тех, кто на деньгах зарабатывает, можно было бы сказать, что они их копят, поскольку их цель – наращивать денежный оборот, и в этом смысле копить. И это не тезаврация (образование сокровищ), поскольку она, действительно, была, когда деньги были связаны с золотом и серебром.

Итак, деньги создают рынок, а не товар, они первичны в этом процессе. Экономистам с первого дня вдалбливалось, что сначала существует свободный обмен, а потом из него вырастают деньги. Неокономика утверждает, что нет никакого обмена – внутри воспроизводственных контуров происходит перераспределение; при этом воспроизводственным контуром может быть один человек, и вся его деятельность также имеет оценки, только он сам решает, сколько времени он тратит на зерно, вино и кур, и сколько – на все остальное. В большом ВК кто-то поставляет зерно и вино к столу феодала, кто-то делает ему доспехи и питается зерном, и т.д. А феодал все это регулирует.

В русской литературе все это описано – можно выкинуть все учебники экономики и читать только художественную литературу; пример – Обломовка, где много всего производится и существует патриархальный рай, который омрачает одна вещь: там нет собственного производства свечей, которые нужно покупать за деньги. Поэтому свечи берегутся и над ними трясутся. В чем споры Обломова и Штольца? Штольц говорит, что в Обломовке выгодно производить и продавать за деньги только сахарную свеклу, а сеять зерно и разводить скот не имеет смысла: засеяли бы все сахарной свеклой и продали, а все, что нужно, купили бы. Позиция Обломова связана с тем, что замкнутый ВК создает ощущение социальной безопасности, поскольку мир страшен (об этом же говорит и Райнерт). Если сегодня производится сахарная свекла, то вдруг завтра не будет ее потребителя? Хорошо торговать нефтью, пока ее покупают; а если не купят, то у нас больше ничего нет. Если крестьянин сталкивается с той ситуацией, что ему выгодно производить P_i, то рано или поздно он перестанет производить все остальные товары, сосредоточившись на P_i. Потому что это будет эффективнее.

Деньги взламывают воспроизводственные контуры; может статься так, что, если была некая система с натуральным обменом и кузнецом, то кузнец может попросить хлеба за свою работу, а ему ответят, что весь хлеб уже продали на сторону и на стороне все необходимое купили, а «нам кузнец не нужен». У тех, кто получил на стороне прибыль, все замечательно, а кузнец проиграл. Почему? Потому, что «недостаточно ковал» и «не вписался в жизнь». Ибо здесь железо делается на древесном угле, а на стороне – на более эффективном каменном, потому на древесном угле больше делаться не будет. Таким образом появляется пролетариат – потерявшиеся люди. И это – то, что делают деньги. В домохозйствах (как особом ВК) – также свой выбор: готовить самим или пойти куда-то, подзаработав (хотя бы в McDonalds).

Вопрос: выгодно ли современным эмиссионным центрам с точки зрения изложенной модели, чтобы драгметаллы стоили недорого, для того, чтобы можно было спокойно подрабатывать?

Ответ: а им по барабану. Хотя здесь важный момент: в сложной системе нужны валютные резервы. Откуда взялись золотые резервы? Ведь деньги не пропадают. Когда проводят денежную реформу, то что делают? Берут старые деньги и меняют их на новые. В какой-то момент произошла смена: у людей взяли золотые деньги, которые стали деньгами Центробанка, и в некоторой пропорции выдали им бумажные. И золото, которое было в тот момент в обращении, легло в резерв, на склад. В действительности, оно никому не нужно. Пока кто-то как-то верит в золото как в денежный материал [они будут резервом]. Была честная сделка обмена, и что с этим делать? Выкидывать?

Вопрос: добыть золото – это труд, а напечатать бумажные или электронные?

Ответ: поэтому речь и идет про стоимость монеты, за снижение которой всегда шла борьба. Все говорят про электроные деньги как про новый вид денег. Отнюдь, это лишь новое удешевление монеты, и больше ничего; вся эволюция денег – это удешевление монеты. Да, общество потратило труд на добычу золота, но смысл этого труда заключался в создании ходовых денег. То есть была достигнута некая экономия на сделках. Здесь речь идет о транзакционных издержках, и в этом смысле золотые деньги свое отыграли и свою пользу принесли, их можно уничтожить. Но, поскольку экономия транзакционых издержек есть общественное благо, а не личное, а золото – личное (или институциональное – центробанковское), постольку это золото лежит. Вопрос в том, сможет ли оно в будущем кому-то сэкономить транзакционные издержки.

Реплика: но ведь золото так же получается двойственным товаром – на него есть спрос как со стороны ювелирной промышленности, так и со стороны технологов – на «техническое золото».

Ответ: ну и пускайте золото на сырье, оно туда и пускается.

Есть еще один момент. У нас много ВК, а мы только два включили. У нас формула «P_i/P_j> J_i/J_j> P_j/P_i» может быть дополнена «…P^m_i/P^m_j>…> P²_i/P²_j> P¹_i/P¹_j> J_i/J_j> P_j/P_i>…> P^m_j/P^m_i…». Теперь зададимся вопросом: кто получает наибольшую выгоду при торговле со складом по своим внутренним параметрам (не считая тех, кто ближе к складу)? Тот, кто как раз расположен по краям: продавая за монету свой товар, он получает со склада больше всего товара. Однако те, кто понимает выгоду торговли, видят также, что у них нет монет; а потому, если торговля со складом очень выгодна, то за монету не жалко дать премию, то есть процент (без прилагательного «ссудный», здесь пока нет ссуды).

Реплика: поэтому первичные дилеры ФРС получают первыми денежку, ибо ближе всех к кассе.

Ответ: нет, приближенность к складу имеет отношение к дисконту, который нужно вычесть из процента. У банка существует два основных показателя: 1) процентный доход и 2) операционные расходы. А процентный доход – это процент за вычетом дисконта.

Вопрос: почему деньги, которые даются кому-то, кто готов платить за эту премию, называют ссудным процентом?

Ответ: здесь есть два момента, которыми дополняется система рынков: 1) купцы, которые, добавляясь к рыночной системе, изначально взаимодействуя со складом и беря товар дешевле, получают процент за монету и впоследствии соображают, что нужно организовать взаимодействие между ВК с разными пропорциями обмена; 2) готовность заплатить за монету при наличии того, кто готов ее одолжить (здесь уже можно сказать про «ссудный процент»), для того, чтобы получивший монету сам провел операцию по покупке товара у того, кто имеет наибольшую обратную пропорцию, реализовал прибыль и оплатил монету, одолженную на сделку. Поэтому в систему [к складу, рынку и купцам] добавляется финансист.

Реплика: ростовщик, наверное.

Ответ: какая разница? Мы разобрали абстрактную систему, в истории она называлась по-разному. Купец работает как брокер: покупает и продает, объявляет цены и смотрит, кто будет работать.

Если склада нет, то можно говорить, что любой купец должен иметь собственный капитал (собственный склад), чтобы вести такие операции. То есть центральный склад исчезает, а вся система поддерживается множеством маленьких частных складов, составляющих систему функционировнаия денег.

Если процент есть плата за монету, то, если монет мало, то взаимодействовать будут только те, что имеют наибольшую разницу обратных пропорций товаров (при большом проценте). А те, кто имеет меньшие пропорции, не будут взаимодействовать, даже если они расположены очень близко к складу. Если происходит эмиссия монет, то процент падает и начинают взаимодействовать те, у которых пропорции меньше. При этом кто-то начать взаимодействовать так и не сможет. Поскольку кто-то хочет взаимодействовать, а официальная деятельность по официальному проценту ему недоступна и этот кто-то выпадает из процесса взаимодействия, постольку в мире постоянно идут эксперименты по введению денег, дополнительных к официальным.

В СССР если не по политическим, то по экономическим соображениям мы все взаимодействовали, но когда СССР закончился, все из процесса взаимодействия выпали: вроде все здесь живем и чего-то производим, но это никому не нужно.

Значительная часть страны [России] не выдерживает того процента, что действует среди эффективных контуров – преимущественно сырьевиков. А не взаимодействовать уже невозможно. Отсюда возникает просьба снизить общий процент, а также разговоры про альтернативные деньги.

Ранее, при рассмотрении взаимодействия развитых и развивающихся стран, был вычленен «всемирный Гонконг». Теперь можно видеть механизм функционирования этого «Гонконга»: он взламывает воспроизводственные структуры развивающейся страны и заставляет ее взаимодействовать. При этом «Гонконг» действует не только сейчас, но и вообще в истории.

Реплика: да, но тогда ему выгодно встроиться в цепочку между крайними [теми, у кого наибольшая разница обратных пропорций – «P^m_i/P^m_j» и «P^m_j/P^m_i»], а что будет в «середине», ему не интересно – главное на самом выгодном проценте сидеть.

Ответ: подождите, что значит «не выгодно»? Самый большой процент еще не означает самый большой доход. Потому что с «крайних» свои доходы «Гонконг» получает; но тех, кто в «середине», много, и они не взаимодействуют. Важна не только маржа.

Реплика: но если «Гонконг» начнет выстраивать промежуточные цепочки, то у него процент с «крайних» может уменьшиться.

Ответ: работать с «серединой» и снижать процент «Гонконгу» имеет смысл до тех пор, пока валовая выручка у него увеличивается; если она перестает увеличиваться, а кто-то вроде Шаймуратово остается внутри [в середине], то снижение процента приведет к тому, что реальная выручка начнет падать, и Шаймуратово будет постоянно оставаться без денег, и будет вынуждено что-то с этим сделать (что бы ни говорили по поводу того, почему нельзя ронять процент). Поскольку, как вариант, начнется инфляция и все обесценится.

Реплика: но тогда получится, что будут возникать стабильные воспроизводственные контуры.

Ответ: контур стабилен, но ведь его жители хотят автомобили и что-то еще – им недостаточно того, что они сами производят.

Реплика: но ведь они живут в том мире, который не идет дальше.

Ответ: давайте мы двинемся [в рассуждениях] дальше, но только запомним, что было сказано насчет контура: если в нем сложилось некое определенное соотношение цен, то начинается специализация. Мы же весь разговор про деньги завели с вопроса о том, что нам дает постоянный рост спроса; в чем источник драйва для экономики, в которой постоянно растет спрос, к которой она постоянно приспосабливается и осуществляет разделение труда, вводя машины. Этим источником драйва являются деньги, которые требуют от «обломовых» выращивать только «сахарную свеклу», отказавшись от производства всего остального, иначе будет «вишневый сад». С другой стороны, где-нибудь в Новороссии «деньги» говорят: «перестаньте производить сахарную свеклу и выращивайте зерно; свеклу выращивает Обломов, которому нужно много зерна, поскольку он прекратил его производство». Обломову «деньги» говорят, чтобы тот поставил сахарный заводик, ибо свеклы производится много, а в Новороссии говорят, чтобы купили комбайн, поскольку не хватает жнецов на обмолот зерна [занявшего все посевные площади]. По мере увеличения собственного количества, «деньги» втягивают все больше участников и заставляют их все больше взаимодействовать.

Вопрос: то есть получается, что детей нужно учить так, чтобы их деньги заставляли учиться? То есть создавать ситуации, чтобы драйв происходил именно от денег.

Ответ: мне задали философский вопрос, над которым я еще не думал.

Все, что было до сих пор сказано – про товары. Вспомним еще пример развитых и развивающихся стран. Развитая страна крутится по маргиналиям пропорций, а развивающаяся сидит в «средней» зоне, в которой нет процессов взаимодействия. Развитые за счет взаимодействия создали технологическое производство и автомобили. В развивающейся тоже есть желание владеть автомобилем, но нечего продать в развитую страну из собственных из товаров. Поэтому остается продавать в эту страну труд подешевле, а также ресурсы.

По ВК. Допустим, есть небольшая страна, но с очень хорошими природными ресурсами – например, с большим количеством земель среднего качества. Маленькая страна на маленьких ресурсах может построить достаточно богатый ВК: будет не только еда, но и гончары, и прочие ремесленники; возможно, хватит даже сил на музыкантов и поэтов. И допустим, что есть более бедная ресурсами страна, однако в ней есть общины, которые по отдельности гораздо беднее, чем вместе, и которые можно связать между собой; между ними начинается взаимодействие, их много, [совокупных] ресурсов много, отсюда – выстраивание технологической цивилизации. И эта страна оказывается более богатой, чем та, у которой просто больше ресурсов. Получается, что более богатая земля оказывается в неэффективном контуре. Эта земля скупается и добавляется к более эффективному, но более бедному ресурсом, контуру, и продуктивность будет работать на более развитый контур; потому что в рамках самой себя она максимум, на что способна – на музыкантов и поэтов; между тем, в контуре с более разделенным трудом возник целый средний класс. При этом в более богатом ресурсом, но с менее разделенном трудом, контуре, не надо ничего отбирать – все сами отдадут за автомобили. Все это к чему? Когда говорят, что «гнусный империализм высасывает из наших недр природные ресурсы», это случай, когда их «сами отдаем». Ибо какой контур можем построить, такой и построили. И здесь точно имеет место случай «вишневого сада».

Еще раз, что делают деньги; они:

разрушают ВК;
ранжируют ВК;
заставляют ВК эффективно взаимодействовать;
разбалансируют уровень жизни в ВК (кто-то начинает жить лучше, а кто-то – сильно хуже, и ничего не остается, кроме как продавать свой труд, либо что-то делать с ресурсами, если они есть);
они формируют новый контур за счет выстраивания взаимодействия «крайних» в товарных пропорциях, при этом за пределы этого контура также выбрасывается очень много людей и ресурсов, и периферия растет, пока вся ойкумена не замкнется.

В денежной системе всегда будут центр и некая периферия, а потому всегда будет центральный контур (который также не сбалансирован). Периферия продолжает борьбу за то, чтобы участвовать в контуре – на глобальном уровне к этому контуру присоединяются Вьетнам, Индонезия и др. страны; кого-то выгоняют (вроде Индии и Бразилии), но это не заметно.

И внутри – центральный контур, который уже сложился и почти справедливо называется «золотой миллиард» (ибо составляет где-то 1 млрд. человек с небольшим). Пока этот миллиард рос, росла и периферия, но вот все заполнилось. Между тем, «золотой миллиард», хотя и един, также разбит на национальные государства, у которых есть разные валюты. Расти «миллиарду» некуда, а расти хочется. Что сейчас все делают: говорят «хотим расти», а потому начинаются валютные и торговые войны. Потому что сложилась ситуация, когда расти больше некуда, но можно отъесть кусок за счет соседа. Если и есть какой-то спрос, то, будучи ограниченным, он в большем виде не предъявится. А когда есть большое поле расширения, то все меняется.

Все эти вещи были выведены из сущности денег, правильно понятой в их происхождении. Однако представленная картина будет еще дополнена.

11. Финансовый сектор

Пока у нас нет денег, мы все производим сами, и делаем при этом сбережения, только в натуральной форме. Когда появляются деньги, возникают два момента: 1) возможность сильно сэкономить на товарных запасах – прежде всего, их величине (не говоря про то, что хранение натуральных запасов иногда представляет собой целую проблему); ибо когда делаются запасы, неизвестно, что и когда понадобится, поэтому запасается все, что можно – экономия здесь за счет единообразия; 2) деньги также стараются накапливать с некоторым избытком, поскольку нет окончательного доверия к деньгами (рассчета на то, что всегда можно обменять деньги на товар по одной цене).

Сегодня все спрашивают (в том числе на лекциях), в чем хранить деньги. Некоторые предлагают в качестве ответа тушенку. Бессмысленно отвечать на этот вопрос – потому, что если все, к примеру, сохранят деньги в тушенке, то, если кому-то захочется риса, то его не достанется, поскольку в рисе не сохранили. Захочется одеться, так в одежде тоже никто не сохранит. Договориться по этому поводу трудно.

Когда происходит монетизация экономики, то запасы, которые мы раньше делали, также монетизируются. При этом, скорее всего, величина запасов, которые мы делали до монетизации, больше, чем когда монетизация произошла. Но это только если речь идет о жизнеобеспечении.

Рассмотрим процесс монетизации более подробно. Представим [как раньше], что все производители производят лишь два товара – зерно и вино (причем все они производят и то, и другое), но у каждого производство того и другого (выход продукции с единицы труда) различается в зависимости от качества земли. Пусть технология зерна А1 находится в промежуткке {1;2}, технология вина А2 – в промежутке {1;3}. На графике – прямоугольник, задающий диапазон производителей этих товаров. Мы говорили, что центральный склад объявил о соотношении зерна и вина 1:1, и за монету можно приобрести меру зерна или меру вина. Это означает линию в 45 градусов, идущую из точки «0» между абсциссами и ординатами, срезающую правый нижний угол прямоугольника. Также склад может объявить и другие пропорции. Если склад объявит пропорции, при которых линия не будет пересекать прямоугольник, то для производителей они не будут иметь значения; и, когда приходит солдат и дает производителю монету [за вино или хлеб], то производитель может взаимодействовать со складом лишь на основании дисконта [на продукцию] – другого взаимодействия со складом у него не будет. Однако если линия пересекает прямоугольник, то для правого нижнего угла прямоугольника P₁/P₂ = 0,5. А для левого верхнего угла P₁/P₂ = 3. В точках правого нижнего и левого верхнего углов – максимальный интерес торговли со складом; при этом самые богатые производители расположены в точке правого верхнего угла, самые бедные – в точке нижнего левого. Если в точках правого нижнего и левого верхнего углов будет богатство, то это «средний класс». Здесь главное, что у них максимальный разрыв между эффективностью использования ресурсов.

Для правого нижнего угла производитель, получив монету за зерно, идет на склад и получает больше вина, чем смог бы самостоятельно его произвести. Те, кто на линии, пересекающей прямоугольник, находятся в зоне нейтральности, или дисконтного взаимодействия со складом. И они готовы отдавать премию за монету, которая для них ценнее товара. Если монет достаточно, то расположенные в правом нижнем углу не только монетизируют свои запасы, но еще и перестраивают собственное производство: второй товар (вино) перестают производить в этой точке, и сосредотачиваются только на первом (зерне), и стараются его продать либо складу, либо солдатам (агентам склада), либо еще кому-то.

Между тем, хотя им и выгодно торговать со складом, но еще выгоднее торговать с левым верхним углом напрямую – однако нет никакой информации [о возможностях]. Допустим, кто-то из одного из углов распродал свои запасы, получил монеты и обнаружил две монеты лишними. И если он видит, что есть возможность торговли между левым верхним и правым нижним углами, то что ему нужно сделать? В правом нижнем углу очень ценят и хотят монеты. Они могут продать продукцию на склад за одну монету, но это редко происходит, а потому можно купить их товар за 0,8 монеты, получив 1,25 [меры] товара. Также обладатель монет может увидеть, что и в левом верхнем углу ценят монету, а значит, сделать то же самое – купить и там товар за 0,8 монеты, также получив 1,25 [меры] товара. При этом, если бы он эти две монеты отнес на склад, то получил бы по 1 [меры] товара; однако он эти монеты не понес на склад, а снабдил ими заинтересованных лиц, получивших от этого свою выгоду. При этом образовалась некая прибыль, но эта прибыль натуральная, и ее еще надо превратить в деньги – в суммарные 2,5 монеты.

Итак, схема: в правом нижнем углу покупают товар за 0,8 монеты, который пытаются продать в левый верхний угол, однако у них нет монет. Тогда у них покупается их товар за монеты. Товары обменялись, монеты вернулись, и снова осталось по 1,25 [меры] натурального продукта, который кому-то нужно сбыть. Кому? Только тем, кто располагает оборотными деньгами.

Кстати, здесь есть опасность: если в левый верхний угол отдать монету, то ее новый владелец пойдет с ней на склад покупать первый продукт, а не к торговцу; а потому торговец должен еще немного ему уступить, сделав скидку. И то же самое – в обратную сторону. Здесь, конечно, будет прибыль, но не высокая. Поэтому все, у кого есть монеты в обороте, при торговле с дисконтом рассчитывают купить по дешевке (дабы, получив больше товара, не идти на склад).

Здесь – важный момент, связанный с этой 0,5 монеты (в дополнение к двум исходным): во всей системе оборотных монет стало меньше. И чем дальше торговец будет работать, тем больше оборотных монет он будет отжимать, и ему будет все труднее реализовать свою прибыль; то есть чем больше идут обороты, тем больше торговец рискует остаться с натуральным товаром, который ему не нужен в больших количествах и он не знает, что с ним делать – разве что раздавать бедным и захватывать власть в государстве (шутка). И под этот натуральный товар нет никаких денег.

Реплика: тогда нужны постоянно действующие учреждения, которые всегда будут менять товар.

Ответ: нет, нужен кто-то, кто будет постоянно снабжать эту систему деньгами.

Мы говорили о складе, у которого своя задача – снабжение армии посредством монет. При этом склад изначально исходил из того, что путем выдачи солдатам монет, которые возвращаются, может быть обеспечена работа складского механизма взаимодействия. И вдруг выясняется, что монеты не возвращаются, даже наоборот – есть какие-то лица, дающие премию за то, чтобы монеты не возвращались на склад. Между тем, отвоевавший солдат требует монеты, а потому склад вынужден допечатывать их необходимое количество. Но рано или поздно источник драгметаллов иссякает, и склад теряет возможность снабжения. Между тем, у торговцев оказывается полно монет. История свидетельствует, что эти монеты у торговцев [государство] забирало.

Между тем, на складе тоже сидят не дураки – там замечают формирующиеся рынки и говорят, что уже можно ликвидировать склад, платя деньги солдатам и предоставляя им возможность самостоятельного снабжения – уж коли есть рынки, где все продается с дисконтом. А поскольку склад ликвидируется, то и налоги теперь будут собираться исключительно в монетной форме. Это, кстати, также очень интересный момент, поскольку есть т.н. закон Грешэма: «плохие деньги вытесняют хорошие из обращения», особенно когда деньги начинают разбодяживать. Однако Григорьев читал один интересный контрпример, когда в Средней Азии (Самарканд или Хорезм), где был довольно высокий уровень налогообложения, ходили две монеты – настоящие и испорченные государством. Так вот, там на протяжении долгого времени курс испорченной монеты был выше курса полноценной золотой – по той причине, что государство брало налоги, причем высокие, только плохой монетой. И волей-неволей эту монету нужно было как-то получить, а потому при случае нужно было по низкому курсу продавать настоящие золотые. Там государство поняло важную вещь: что золото – не деньги, а деньги – это клеймо государства. И что можно все так организовать, что гоняться будут за любыми монетами, хоть за камушками; единственное требование здесь – чтобы монеты не подделывались, так что пойдут только клейменые, защищенные камушки.

Здесь возникает проблема: все механизмы работают, деньги скапливаются у торговцев, в производственной системе денег становится все меньше, процент растет, но вместе с ними – риск того, что торговец-финансист останется с «испанской недвижимостью» на руках. Государство берет налоги, но если ему не хватает, оно может у торговца занять. Происходит большое перераспределение, но если эту систему никто не снабжает как-то деньгами, то она рано или поздно коллапсирует. Государство, занимая, вбрасывает обратно. Но реальных денег все меньше и меньше, а потому процент растет, и так далее. Когда меркантилисты писали свои труды, они вживую сталкивались с этими процессами; они говорили, что государству откуда-то нужно добывать свои деньги. Антонио де Серра отлично понимал, что если нет денег, то нет и взаимодействия, а если они есть, то каждому выгодно производить товар, в котором он наиболее продуктивен; при наличии денег в целом продуктивность системы растет. А если деньги из системы изъяты, то каждый из производителей вынужден перестать специализироваться и переходить к старой системе производства.

Сегодня в кризис переживается примерно такая ситуация: финансовый сектор все сильнее рискует. Вымывание денег начинается из средней части, находящейся на участке вдоль «складской» линии, пересекающей на графике «прямоугольник» производителей. Поскольку монеты были на этом участке, а более эффективны в левом верхнем углу, они из этого участка вымываются. Если эту картину наложить на картину современного кризиса, то можно видеть нечто, наблюдаемое сегодня в реальности. Говорят, что у крупных корпораций (расположены в правом нижнем и левом верхнем углах) на счетах лежат порядка $1,5 трлн. наличных денег, с которыми они не знают, что делать; также говорят, что исчезают средний класс и малый бизнес – те, кто работает в зоне вдоль отразка линии, пересекающей прямоугольник. Также на эти деньги корпораций претендует финсектор, который также рано или поздно эти деньги съест. То есть сейчас переживается именно этот момент. Те, у кого денег много, боятся вбрасывать их в «средний сектор», поскольку есть риск остаться с товарным запасом, в качестве которого может быть все, что угодно – например, акции компаний, большинство которых генерирует одни убытки (а когда закончится кредитование, это большинство станет подавляющим). Так что нужна логичная форма снабжения этой экономики деньгами. Единственная форма, которую можно придумать, это тупо снабжать ее деньгами, которые обеспечены обещанием на следующий год выпустить еще больше денег. Потому все и смотрят с ужасом на заседания ФРС, ибо все от них ждут заявления о том, что, начиная с какого-то момента она будет выпускать меньше денег в ситуации ощущения полного безденежья. Когда денег вбрасывается много, ими наделен средний класс, но когда их мало, они расползаются по производителям [корпорациям], а средний класс остается без денег. Шаймуратовский опыт в том и состоит, что предлагается запустить собственные деньги среднего класса, поскольку там денег не осталось; но ведь это не только у Шаймуратова происходит – это во всем мире.

Финсектор работает по схеме «Деньги – Товар – Деньги′» (Д-Т-Д′). Это важно потому, что эта формула лежит в основе неокономического понимания капитализма. Маркс говорит, что в торговле не может быть прибыли, за исключением случайной (ибо другие торговцы прознают, придут туда же и вся прибыль пропадет); и это стало всеобщим убеждением. Однако, поскольку при капитализме прибыль есть, откуда она берется? Маркс весьма изящно решил задачу: он сказал, что все товары продаются по стоимости, но существует товар особого рода – рабочая сила, который покупается по стоимости, но продается не сам, поскольку его потребительная стоимость заключается в том, что он производит другие стоимости, причем бОльшие, чем он сам. А потому получаются Д′. До капитализма, то есть до того, как рабочая сила появилась в качестве товара, вся экономика работала на схеме Т-Д-Т. Но только что было показано, что, если есть разница, то, пока она существует, в экономическую ойкумену вовлекается все больше людей (и, по мене расширения ойкумены, может как-то расшириться и прямоугольник производителей на графике –за счет географии; и те, кто начинал экономическое взаимодействие, могут попасть в слепую зону – что, как свидетельствует история, часто происходит).

У нас пока никакого другого, кроме марксового, определения капитализма, нет; а это определение его как системы, в которой работает схема «Д-Т-Д′». Но видно, что эта система уже работает на момент появления денег. В этом смысле то, что происходит при капитализме – важный этап, но это только один этап. Поэтому Григорьев все время стесняется и оговаривается, когда называет современный строй (к. XX – н. XXIвв.) «капитализмом», поскольку, в действительности, неизвестно, как его назвать.

Снабжение экономики деньгами. Речь идет о Европе. Уже не раз говорено здесь, и это известный факт, что на протяжении большей части своей истории – до сер. XIX века, и даже, может быть, до его середины, Западная Европа имела постоянный дефицит торговли с Востоком. С самого начала Западная Европа специализировалась на производстве золота и серебра, добывая их из земли и отправляя на Восток. Конечно, что-то задерживалось в Европе и что-то [в связи с этим] происходило, но деньги вымывались. Конечно, сильно повезло с открытием Америки, но в этом смысле у восточных обществ особых проблем со снабжением себя деньгами не было. Сказочные богатства Востока – это деньги, добытые в рудниках Европы – в Испании, в Богемии, в Греции, на Балканах и в других местах. Затем пришла Америка, чьих денег Европе хватило примерно на два века (с XVI по XVIII вв.). На этих деньгах поднялась Голландия. Однако и американские рудники стали истощаться, а европейские деньги в конечном счете также пошли на Восток. Именно XVIII в. любопытен в смысле финансов, поскольку он знаменует собой первый опыт выпуска бумажных денег – эксперимент Джона Лоу, неоднозначно воспринятый в мире: хоть он и лопнул, все обратили внимание на бурный расцвет экономики, произошедший после выпуска денег.

Европу спасло великое изобретение частичного резервирования (ЧР). Которое, тем не менее, было изобретено давно, хотя в массовом порядке к нему стали обращаться именно в XVIII веке. Суть частичного резервирования связана с функционированием банковской системы. Первоначально банк возник не как кредитное, а как хранилищное, учреждение (кстати, к этому своему статутсу банки сейчас возвращаются). Если денег много, то они начинают представлять собой проблему: как пользоваться деньгами, если не закапывать их в лесу и не хранить их дома? Первые банкиры, как известно, были ювелиры – потому, что они работают с драгметаллами, а потому система охраны уже есть. А ювелиры брали плату за хранение, заключая договор. По мере распространения процесса возникло расчетно-кассовое обслуживание. Деньги не нужно носить от ювелира к ювелиру; нидерландские биржи с оборотом в десятки миллионов закрывались в конце дня в сотни тысяч гульденов (т.е. из рук в руки в итоге переводилась небольшая сумма денег). Расчеты делаются бумажным способом, реальных переводов может и не быть.

Реплика: а вот мусульманская система расписочных переводов – она на это похожа.

Ответ: это то же самое – и слово «чек», и слово «аваль» (поручительство по чеку) – арабские, все эти элемены взяты из более развитой восточной банковской системы. Однако частичное резервирование – европейское изобретение.

Реплика: наверное, потому, что на Востоке за это могли отрубить голову.

Ответ: на самом деле это очень интересный вопрос – почему там не изобрели. В действительности, у них особой нужды в ЧР не было – денег хватало, а кредитных сделок было мало.

Итак, что такое ЧР? Джон Лоу был сыном шотландского ювелира, у которого научился азам банковского дела. В какой-то момент ювелир, у которого все время деньги лежат мертвым грузом, замечает, что из тех денег, что у него лежат, двигается лишь 10%. Ему также заметны купцы, которые желают куда-то отправить суда и получить прибыль; феодалы, которым нужны деньги на войну в залог поместий и драгоценностей. А потому этот ювелир 10% денег кладет в резерв, а 90% выдает в виде кредита. Это и есть ЧР.

Допустим, ювелиру принесли 1000 золотых. Он 100 положил в резерв, а 900 выдал кредитом. Что в этой схеме уже «не так»? Если, допустим, есть аукцион, по которому соревнуются двое, то выигравшим и заплатившим бОльшую сумму может быть тот, кто взял в том же банке сумму первого участника. В результате первый вкладчик оказывается либо без покупки, либо делает ее за бОльшую сумму, чем мог. Тот, кто выручил с продажи кредитные 900 золотых, также отнесет их в банк (либо в тот же, либо в другой). А банк поступит с ними точно также: 90 золотых оставит в резерве, 810 выдаст в кредит. И так далее. Между тем, исходная сумма была 1000 золотых, и в резервах лежит 1000, тогда как за счет кредитного мультипликатора получилось 10 000. То есть изобретение ЧР позволило не ожидать, когда государство-склад напечатает 1000, а значительно, в 10 раз, преумножить исходную сумму благодаря описанным операциям. Реально 10 000 золотых нет, но, поскольку осуществляется кассовое обслуживание, никто ничего не замечает.

На других лекциях Григорьев говорил, что юридическая чистота этой схемы предполагает подход с двух сторон: если брать дух права, то юристы до сих пор спорят насчет того, не является ли эта схема разновидностью мошенничества, незавершенного преступления. Эти вещи освещены в любом ГК в части, касающейся договора денежного вклада. Между тем, это мошенничество какое-то странное, поскольку может никогда не завершиться. И, кстати, сегодня в эту схему втянуты все – но тогда получается, что любой, принесший в банк деньги, становится соучастником этого преступления, получающим к тому же с него процент. А если вкладчики какого-то обанкротившегося банка разоряются, то процент вкладчика действующего банка – это доля их денег.

Вместе с тем, значение ЧР состоит в том, что оно насыщает экономику деньгами. Между тем, государство не только эту «мошенническую схему» терпит, но и поощряет и даже юридически регулирует. Это потому, что данное государство – европейское, и оно первое стоит в очереди на мультиплицированные деньги в виде госкредитов – например, на случай войны. Так, если государство выпустило 1000 золотых и запустило в оборот, то есть только эта 1000, которую еще нужно отобрать либо сгенерировать сколько нужно посредством банковской системы.

Когда деньги неограниченно печатают, возникает инфляция; однако, как только она возникает, условия договора меняются: ибо вклад в 1000 золотых, и оплата его хранения, предполагает расчет на то, что они сохранятся в их покупательной способности. Если же вкладчик наблюдает инфляцию, то он забирает эти 1000 и вкладывает их в товары, в которых он надеется сохранить эти средства. Между тем, если все так поступают массово, то этот процесс происходит по цепи мультипликатора, и банку приходится выходить на межбанковский рынок (реальный пример – когда в 2008 году в мире встал межбанковский рынок, и никто никому не давал кредит, ибо никто никому не верил; следствием краха LehmanBrothersбыло отсутствие межбанковского рынка). Поэтому, если есть инфляция, появляется процент, отстегиваемый вкладчику, дабы тот не забрал свой вклад (банк зарабатывает процент от дефицита денег и делится им с вкладчиком).

В момент набега вкладчиков, желающих забрать свои вклады, на банки, появляется необходимость в центробанках (ЦБ), которые поначалу были частными, а некоторые до сих пор в таком виде и остались. Другие банки хранили в них свои резервы (10%) как в «общаке». Поскольку система большая, резервов в банке много; а потому, если на какой-то банк напали вкладчики, то ЦБ за счет совокупных резервов может спасти его. И в этом смысле ЦБ – государственный.

На сегодняшний день развитие этой системы связано с тем, что Центробанк получил от государства право эмиссии. Однако здесь возникает то, что называется «моральной угрозой»: если банку всегда будет помогать ЦБ, то он пустится во все тяжкие. Почему все так произошло с LehmanBrothers? Потому, что он расчитывал на то, что его спасут, ибо он слишком велик, а потому наплевал на предупреждение ФРС. Между тем, регулятор думает: ну хорошо, мы спасем LehmanBrothers, а у нас есть кое-кто покрупнее (JPMorgan, GoldmanSachs), которые ведут себя точно также и которых спасти точно не удастся, а потому надо прекратить безобразие. В связи со всеми этими вещами ЦБ, помимо права эмисии и статуса кредитора последней инстанции, получил право контроля банковской системы. А государство получило от этого возможность снять с себя [финансовую] ответственность, малоограниченно залезать в госкредиты (на 10 000 золотых) и не бояться, что банковская система рухнет. Причем в этой системе никто не печатает деньги. Важно, что система сама собой представляет генератор, производящий деньги и самостоятельно приспосабливающийся к экономической ситуации.

12. Деньги и экономический рост

Два рисунка из предыдущей лекции: первый – график с прямоугольником производителей из предыдущей лекции, второй – график функции Торнквиста. До какого-то момента вводится только зерно; после того, как зерно достигло предела, происходит переключение на следующий продукт – вино. Далее – утварь.

В предыдущей лекции, применительно к прямоугольнику, речь шла о том, что производительность по одному товару находится в диапазоне {1;2}, по другому – {1;3}. Собственно, это и задает все возможные комбинации. Те, кто находится в пределах {1;1} – самые бедные, имеющие самый низкий доход, но они все равно потребляют хлебушек и немного винца. Те, кто в пределах {3;2} – самые богатые. Они также потребляют два продукта, но уже побольше и хлеба, и вина. А те, кто находится в диапазонах {3;1} и {1;2}, расположены где-то посередине – «средний класс»; Когда в системе появляются деньги, то первыми начинают взаимодействовать именно они. При этом одна часть «средних» сосредотачивается на производстве А1, другая – на производстве А2. В результате, за вычетом процента, что платится за деньги, формируется контур {3;2}. Те, кто в зоне пересечения линии прямоугольником, потребуют дисконт (ибо до склада далеко). Однако {1;2} могут сдвинуться еще дальше по шкале потребления, поскольку, если они специализируются, то у них растет производительность. И Смит, и неокономика говорят об этом. Григорьеву как-то в ходе одного общения задали вопрос: а почему, собственно, специализация может привести к росту производительности? Какие к тому основания? Давайте сейчас разберем этот вопрос.

Вспомним «управленческую колбасу». Есть ремесленник, который выполняет все стадии от начальной до конечной, выберем одну из них: чем она характеризуется? Мы говорили, что сложность любой стадии связана с тем, что если есть сырой материал (и, возможно, неоднородный), то от ремесленника всегда требуется увидеть конкретные условия и соотношения материала, чтобы сделать конечный продукт правильным на данной стадии. Какие-то ситуации встречаются часто. (Здесь Григорьева часто мучают законом Парето «80Х20», но этот закон [всего-навсего] относится к нормальному распределению – на 20% всплеска на графике приходится 80% площади фигуры, а на остальные 80% всплеска – 20% площади). Допустим, что колбаса – это один день, а ситуация в рассматриваемой стадии будет случаться 1 раз в 30 дней, и то не регулярно. А работа идет на всей цепочке. Однако, в силу того, что ситуация редкая, после того, как вновь пришлось столкнуться с ситуацией, предшествующий опыт оказался забыт. С другой стороны, допустим, что для того, чтобы справиться с ситуацией, нужен специальный инструмент: его либо сделают из подручного материала и выбросят, либо он затеряется. Поэтому все эти ситуации, когда ремесленник работает во всей колбасе, проходят мимо него. Но когда он работает только над этой операцией (допустим, составляющей 0,1% от общего), все ситуации, ранее встречавшиеся 1 раз в 30 дней, теперь будет встречаться 1 раз в 3 дня (потому что они будут в большем количестве). Но если так, то, во-первых, работник запомнит этот случай, во-вторых, сделает инструмент и будет его применять. И поэтому от специализации производительность будет повышаться. Ибо ситуация «1 раз в 30 дней» может давать потери либо в виде брака, либо полную поломку, и ее избежание станет частью работы. При этом по каждой операции, по мере того, как человек будет работать, появится дополнительный объем знаний. А значит, будет гораздо меньше брака и переделок, а также будет более эффективно использоваться инструмент, придуманный для редких случаев. И в целом будет более эффективно использоваться время. Поэтому специализация ведет к росту производительности.

Когда рассматривалась тема денег, то ставился вопрос о том, откуда берется тот самый устойчиый рост спроса, что ведет к росту разделения труда? То есть сначала имеет место рост спроса, затем – рост РТ, затем – инновации и новые технологии; так откуда берется спрос? Из схемы с прямоугольником производителей: те, кто в нижнем правом углу, забросили производство чего-то, и предъявляют повышенный спрос в левый верхний угол; но эта ситуация взаимная, поскольку в левом верхнем углу также бросили что-то делать, и стали предъявлять повышенный спрос на то, что производится в правом нижнем. А если речь идет о мощной, географически широко распределенной, системе, то, в принципе, может начаться нарезание производственной «колбасы».

Рассмотрим ситуацию с прямоугольником производителей, только с применением некоторых понятий и тщательностью. Итак, есть производители {3;1} и {1;2}, обменивающиеся посредством финсектора, между которыми появляется пролетариат {1;1} и рантье {3;2}. Но пролетариат появится только в том случае, если специализация приведет к тому, что обменивающиеся переходят на более высокий уровень дохода, чем тот, что есть в системе – если бы производители оставались в рамках отмеченного промежутка, то там [пролетариата] не было бы. Большее богатство связано в рассматриваемом примере на с двумя, а с тремя товарами [например, сюда добавляется утварь]. А кто производит третий товар? По идее, можно сказать, что среди торговцев выделяется спрос на третий товар, и кто-то, ранее занимавшийся вином и зерном, начинает производить этот третий товар. Но, если так происходит, то стоимость утвари приходит в новое равновесие, поскольку производители зерна и производители вина д.б. делиться значительной частью своих доходов, поскольку производитель утвари отказался от этих дополнительных доходов для обслуживания других производителей. Однако есть еще {1;1} – пролетариат, привязанный к земле, но готовый за переход в чуть более лучшие условия вправо по шкале Торнквиста (но совсем не в крайне справа место потребления) производить третий товар – утварь.

Реплика: они не могут производить первые два, а на третий им не хватает ресурсов – они просто не могут продать ничего, кроме себя.

Ответ: однако нужно, чтобы прежде появились рынки вина и зерна, и все те люди, что связаны с их производством и взаимодействием. Вообще все эти вещи происходят очень медленно. Пока человек не торгует, а что-то производит, он делает запасы вина и зерна (с учетом угроз неурожая и прочих аномалий); когда он специализируется, запасы вина и зерна замещает деньгами – в этой связи специализация приводит к росту спроса на деньги. Но при этом берет на себя гигантские денежные, или валютные, риски, поскольку сегодня за деньги что-то можно купить, а завтра? Нам все время говорят, что люди принимают рациональное решение, но в деньгах возникает своя рациональность: реальное решение здесь – выбор между прибавкой, даваемой рациональностью, и безопасностью. Это весьма субъективная вещь, и далеко не сразу [принимается решение]: нужно еще убедиться, что торговля за деньги относительно устойчива. Кроме того, это зависит от ощущения – от того, насколькуо человек готов принимать риски остаться ни с чем. С деньгами нет возможности оценить риски, поскольку это вещь общественная. Сейчас много говорят про фидуциарные деньги; в 2008 году пропало доверие между участниками рынка, а ЦБ и ФРС вернули доверие к деньгам.

Итак, утварь. Прочему она? Потому что в отличие от зерна и вина, она зависит только от труда. Если кто-то переключится и станет производить утварь, то его быстро вытеснит пролетариат; те, кто уже начал ее производить и при этом сохранил свои земельные наделы, вернутся на них. Также цена утвари зависит от того, сколько есть пролетариата: если его много, то утварь будет оставаться дешевой, и линия потребления производителей зерна и хлеба сдвигается еще правее; а если пролетариата мало, то умеющие производить утварь будут требовать себе свою долю. И появляется четвертый товар. То есть остается кто-то из бедных, а кто-то остается при своих.

Теперь надо поговорить о судьбе самых богатых. Они в «празднике жизни» не участвуют: как только этот праздник начался, они оказались не самыми богатыми: они не знают, чем и как торговать – у них и так все было хорошо. При этом чем больше денег вливается в систему, тем более расширяется граница взаимодействия, и процент падает. Начинает использоваться не очень хорошая земля – например, {2;1}. Ее владельцы смотрят на земли {3;2} и рассуждают, что хорошо бы ее использовать специализированно, взяв ее в аренду. При том, что процент при росте объема денег падает, арендная плата растет – потому, что в торговлю вовлекаются все худшие земли при росте спроса на них. В точке пересечения падения процента и роста арендной платы происходит еще кое-что. Многие считают, что рента сходна с процентом, и считают правильно. В традиционной экономической теории, если есть некоторое количество земли на участке А на шкале Торнквиста, и участок В правее от А на этой же шкале (приносящий больший доход, чем А, в силу большей производительности), то владелец А может начать экономить, исходя из предпочтения будущих доходов настоящим, после чего купить землю В и выйти на новый уровень потребления. Похожий случай был рассмотрен в при решении задачи с капиталом: можно сидеть либо на своем участке, либо пойти по потреблению в минус, но затем перейти по потреблению вверх. Между тем, дисконтирование по неоклассике представляет собой психологическое свойство: пролетариатом становятся люди, не заботящиеся о будущем и потребляющие сегодня, а не завтра. То же самое – с окольными способами производства: можно сразу пытаться ловить рыбу руками, но в малых объемах, а можно отказаться от ловли и сделать в свободное время удочку для ловли в больших объемах. В этом смысле рента – разновидность капитала. А в неокономике рента и процент подчиняются разным законам. Также величину ренты определяет величина сдвига вправо по шкале Торнквиста: чем правее сдвигается система, тем сильнее спрос на ресурсы. То есть зависимость имеется не только от денег.

Когда возникает пересечение линий процента и ренты, в точке пересечения товаром в формуле «Д-Т-Д′» может стать земля («З»). То есть можно вложиться в землю и получать арендную плату, которая оказывается такой же, как с любых других операций. Но дальше становится еще интересней. Количество денег увеличивается, процент продолжает падать, поэтому ссужающие деньги переключаются на аренду. Вместе с арендой растет цена земли, поэтому владение землей приносит не только растущую ренту – теперь оказывается возможным получение дохода от прироста стоимости земли, а потому образуется возможность формирования пузырей. Аплодисменты, пожалуйста!

Вопрос: а здесь замкнутый контур?

Ответ: нет конечно! Мы рассматриваем процессы, которые происходят между взаимодействующими, уже разомкнувшимися вследствие торговли контурами. Конечно, в системе еще есть замкнутые контуры, но то что нас здесь интересует уже разомкнулось. Между тем, мыслить их можно только в терминах замкнутых контуров. Ибо контур – базовый образ представления, способ выявить клубок взаимосвязей.

Было сказано, что увеличение денег вызывает ряд процессов, каким-то образом приводящих к индустриализации и связанным с ней вещам. Возникает вопрос (уже когда-то задававшийся): всякое ли увеличение денег в национальной экономике приводит к таким последствиям? Если нет, то в каких случаях приводит? Рассмотрим два кейса: один – когда приводит, другой – когда нет.

Появление денег было связано с появлением склада. Потом склад пропадает, и все привыкают к тому, что есть деньги. Однако государство продолжает снабжать экономику деньгами для своих агентов, которые покупают товары для себя или для своих родных. В этом случае ничего, кроме инфляции, не получится – будет просто расти денежная масса. Выгода государства здесь также известна (еще со времен Юма): когда есть инфляционный процесс, он происходит неравномерно, и те, кто находится у источника вброса денег, выигрывают больше всех остальных.

Возьмем Восток: откуда он получал постоянный приток денег? С Запада, который долгое время был не более чем гигантской машиной производства денег, отдававший их Востоку за товары. А Восток имел постоянный большой приток денег (отсюда и происходят легенды о богатстве Востока), который, тем не менее, не вызывал никаких изменений. Наоборот, там росла инфляция, и купцы, державшие торговлю между Востоком и Западом, вполне на этом наживались. А инфляция означает то, что если на Западе все расплачиваются медными монетами, то на Востоке все расплачиваются золотом. И только начиная с какого-то момента весь поток перевернулся.

Еще один момент – американское золото для Испании. Оно поступало в руки, во-первых, государства, и во-вторых, владельцев ВК – аристократии; что не вызывало в Испании никакого движения, кроме инфляционного. Прирост денег в экономике может быть продуктивным, только если он осуществляется через финансовую систему. Все положительные изменения производит не увеличение денег само по себе, а через эту систему: она ищет, куда их вложить. И купец, и банк – части финансовой системы. Человек также оказывается товаром при получении потребительского кредита, поскольку от него требуют застраховать свою жизнь.

Реплика: наверное, следует уточнить, что это все эффективно, когда экономика существует – то есть когда есть ВК, готовые к обмену.

Ответ: ВК всегда существуют в том или ином виде; если есть люди, то они как-то живут и что-то производят. Финансовая система занимается тем, что, считая риски, сводит друг с другом разных производителей, коим взаимопотребны товары. Причем сначала их сводить может купец, а затем и банкир, кредитующий обе стороны сделки.

Реплика: получается, причина упадка Испании – в слабости ее финансовой системы или в ее отсутствии. Ведь там должны были быть некие зачаточные банки.

Ответ: она там отсутствовала, ибо была не нужна. В Испании не было своих банков – финансовые задачи страны обеспечивали итальянские банки. На этих задачах наварилась и Голландия, и немецкие банки – поскольку по договору с испанским правительством именно банкиры будут финансировать войска герцога Альбы. То есть через финсектор (в основном немецкий, а потом и голландский) прошли крупные суммы денег, которые они куда-то вкладывали. Почему на испанском золоте Испания погибла, а маленькая Голландия поднялась? Потому, что в Исппании деньги шли прямым потоком, а в Голландии они проходили через финансовую систему.

В действительности, чем больше Григорьев думает над всей этой картиной, тем больше убеждается в том, что, конечно, произошедшее с Европой – большое совпадение. В 99% случаев оперирование деньгами никаких сильных изменений в экономике не вызывает, поскольку имеют место самые разные препятствия. И все замыкается: великие империи Востока, с одной стороны, находились вроде бы в движении, а с экономической точки зрения – в спячке: после революций и бунтов восстанавливался богатый рынок. И только 1% вероятности, обусловленный «закономерными» случайностями, мог привести к развитию; и он вдруг реализовался в Европе. Конечно, можно объяснить многие взаимосвязи – например, самостоятельное развитие финсектора, происходившее вокруг военных операций, которые были частыми в силу особенностей Европы. То есть «Д-захват земли-Д′». В этом смысле формула похожа на формулу Маркса: покупается товар – люди, потребительская стоимость которого заключается в том, что они могут захватывать землю и окупить затраты. И, опять же, у Европы всегда были сложные отношения с Востоком: где-то Европа деньги зарабатывала, но впоследствии произошел переворот потоков. По своей структуре Индия и Китай могли долго [существовать]; Григорьев читал одно хорошее исследование про современный Пакистан, где говорится, что эта страна немного сдвинулась, но все еще продолжает жить в традиционном обществе. Конечно, в Пакистане немного больше используют деньги, и там существует какая-то промышленность, но все равно прогнозируется, что самый вероятный итог этого развития – тот, что сейчас Пакистан еще немного подергается и заснет на несколько сотен лет.

Вопрос: но какова здесь функция государства – только печатать деньги или участвовать в создании ВК?

Ответ: а зачем ему здесь что-то делать? Государство, наоборот, отъедает и что-то с этого имеет. Его задача – вбрасывать деньги через финансовую систему. Сейчас обсуждается очень важный вопрос: финансовая система впала в кризис, а потому cможет ли государство взять на себя управление экономикой? Но государство говорит, что тогда чиновник должен заниматься поиском разницы потенциалов производителей, и вкладывать деньги именно в это, а не туда, где ему дают больше взяток. В обществе есть институты, в задачи которого эти вещи входят; и как отказаться от института, когда его представители действуют в собственных интересах и сами же рискуют, неся все убытки? А будет ли все эти риски брать на себя чиновник? Понятно, что “too big to fail” быть не должно, поскольку люди заигрываются. На Западе банкиров увольняют пачками – к примеру, Barclaysуже уволил несколько десятков тысяч сотрудников. Потому, что схема уже свое отыграла, и разницы потенциалов (образующих Д′), для поиска которых нужны люди, уже нет. А если Д′ где-то и возникают, то не в реальной жизни, а где-то на рынке ценных бумаг, но с торговлей ими вполне справится робот.

13. Кооперативная империя

В этот раз будет прочитана стратегическая лекция, в которой будет предпринята попытка объяснить, зачем и почему все это затеяно и какой смысл все это имеет. Отчасти будет повторено то, что говорилось на первой организационной лекции – о том, что неокономика – это далеко не только экономика. Где-то во 2-й половине 1990-х годов Григорьеву стал очевиден один очень простой момент. Все себе представляют этот период как годы глубочайшего кризиса, меняющего один этап на другой. Все спрашивали экономистов, что делать. Были разные варианты действий. При этом экономисты, если они грамотные, понимали, что сбалансированных вариантов решения этой проблемы нет: были варианты с разной степенью вероятности, предполагающие необходимость что-то попробовать и посмотреть, что из этого будет, все время осуществляя мониторинг ситуации. Экономисты могли что-то предложить, но для Григорьева было совершенно очевидно, что все эти предложения государственная власть не в состоянии реализовать вообще – она даже слушать их не будет. От экономистов требовалось придумать сбалансированный вариант, исключающий любые риски (иначе зачем экономистов держат!). Если есть общая грамотность экономиста, если его взгляд обращен на реальную экономику и если он человек не зашоренный, то либерал он, кейнсианец, монетарист или кто-то еще – неважно, это вещи обсуждаемые. Еще раз: какие-то варианты решений были, но также было совершенно очевидно, что они не сработают.

Именно поэтому Григорьев с того времени понимал, что проблема, конечно, не в экономике – она в том, как устроена государственная власть и бюрократическая система. Далее он задался вопросом о том, как устроена бюрократическая система и почему она в таком виде сложилась. Во-вторых, как она может быть устроена для того, чтобы решать разного рода сложные задачи, что стало главным предметом рассуждений на протяжении последующих лет. Уже было сказано про то, что неокономика родилась отчасти случайно, в рамках этих рассуждений, и ее появление позволило Григорьеву продвинуться в других направлениях, которые он считал главными. Собственно, центральная проблема неокономики – это проблема управления в широком смысле. А рассматриваемая неокономикой элитология – это кусочек истории управления – того, как оно было устроено и как оно устроено сейчас. Другое дело, что, в силу того, что Григорьев – экономист, неокономика быстрее двигалась именно в экономической части. Ибо для того, чтобы заниматься другими исследованиями, нужно начитывать материал и со всеми обстоятельствами знакомиться, тогда как по экономике материал был начитан и было известно, как все в ней устроено.

То, что будет сказано в рамках курса по вопросам элитологии, несколько неопределенно, и является тем, что нужно дорабатывать (тогда как в том, что касается экономической части, Григорьев полностью уверен), поскольку сам он никогда системно эти вещи не изучал, а потому все это, скорее, некие наброски, которые, между тем, существуют для него в рамках одной картины мира вместе с экономикой. Слушатели лекций могли обратить внимание на то, что вопросы управления и государственного устройства рассматриваются в качестве определяющих факторов, и это принципиальная установка, а не просто иллюстрация к абстрактным экономическим рассуждениям. Это первое.

Второе, и также очень важное для всех слушателей. Многие (по крайней мере, некоторые) воспринимают то, о чем говорится на лекциях и над чем работает Григорьев, как некий интересный рассказ, наряду с прочими интересными рассказами. Григорьев всегда ставил своей целью решение прагматических задач – в 1990-е годы стоял вполне конкретный вопрос: «что делать с российской экономикой?». И не его вина, что для решения этих практических задач, приходится очень сильно углубляться в то, что кажется абстрактным или относящимся к далекой истории – это специфика самого предмета, но установка остается на прагматику, на то, что делать. Собственно, эта лекция [вводная к серии лекций по элитологии] и будет называться «что делать».

Лекция будет состоять из двух частей: сначала – некоторая общая оценка ситуации, из которой задается вопрос «что делать», а затем – некоторая гипотеза о том, что, собственно, делать.

Оценка ситуации. На экономических лекциях многократно было подчеркнуто, что та система, в которой мы сейчас живем, для всех очевидно испытывает кризис – причем не только экономический, но и политический, и смысловой. Было отмечено, что, похоже, была весьма малая вероятность того, что такая система могла появиться. Что, с одной стороны, ее появление и развитие – очень сложная цепочка «закономерных случайностей» – особенностей, сложившихся в Европе после краха Западной Римской Империи – т.н. «Темные века». Сама географическая конфигурация европейского континента – также случайность, но, будучи соединенной с рядом других случайностей, она изменила ситуацию.

Из чего возникло такое состояние? У нас был «докапиталистический» (берем это слово в кавычки, поскольку оно привычное, хотя и не совсем точное) период развития человечества. Он вполне понятен, и его можно разбить на два периода: доимперский и период империй. И вот, тот факт, что на какой-то территории не смогла возникнуть империя, вызвал искажение, которое длилось… смотря от чего отсчитывать: можно от краха Западной Римской Империи, можно от того периода в XIвеке, когда сцепились папа с императором и не дали сложиться целостной империи. Между тем, искажение шло, причем медленно; решительное искажение произошло, пожалуй, в XVI веке, когда стало ясно, что Европа выбрала другой путь. В действительности, это была эпоха религиозных войн, в период которой было переформатировано политическое пространство Европы, после чего события пошли гораздо более закономерно. То, что эта эпоха совпала с эпохой Великих географических открытий, было также одной из тех самых «закономерных случайностей», которые способствовали появлению [современного мира]. Не будь их, имеющееся искажение не смогло бы сыграть той роли, которую оно сыграло [в истории]: появился денежный насос, который завел многие процессы. Между тем, поскольку с XVI века процесс стал необратимым – дело двигалось к промышленной революции, появлению того, что Маркс называл капитализмом и формированию современной системы [мироустройства].

В чем, однако, искажение? В имперском механизме произошло разделение труда на три больших части: государство, экономику и финансы. Эти, ставшие отдельными, механизмы на протяжении всей своей истории находились в сложных отношениях союзов и противодействий. Из этих вещей появилось много всего, в том числе, на каком-то этапе, социальная наука; она появилась в период искажения и описывала искажения. Более того, такой искаженный взгляд эта наука перенесла и на свой собственный, и на предшествующий периоды. А по этой, тернарной, схеме, кризис не только экономический и финансовый, но и государственный. А потому задача неокономики – выбрать какую-то другую точку зрения и посмотреть на эти процессы иначе. Где должна быть эта точка? Был упомянут XVI век, но эти процессы касаются лишь небольшой части Европы как континента. Империи, даже в Европе, благополучно дожили до XX века. Россия, как бы она ни выпендривалась, по своему механизму в гораздо большей степени является империей, чем чем-то другим.

Кризис начался не сегодня, а гораздо раньше – он был лишь осознан в 2008 году, и даже в этот год многие не осознавали, что имеет место цивилизационный кризис. Когда говорят про сегодняшние процессы, то взгляд находится в области «разделенного». Когда говорят, что «государство – норма», то это не норма, а результат искажения; а потому, когда оценивают результат искажения, говорят о несоответствии норме, сформировавшейся в «зоне разделения». Но, находясь в зоне искажения, ничего нельзя понять. А потому нужна другая точка, но где она? Ее следует искать только в будущем.

Как назвать это будущее? У нас еще нет слов. Можно назвать «коммунизм». Почему со словами все так плохо? Потому что Маркс максимально хорошо изучил «разделенную» систему, посмотрел ее и описал, сделал некую экстраполяцию, и поместил коммунизм в авангарде разделенной, или искаженной, системы. А образец для него взял из докапиталистической (родовой) эпохи. Но почему? В силу инерции, ибо как имперские, так и родовые элементы общественных отношений продолжали и продолжают существовать – не только в России, но и много где еще. При этом, когда говорится о государстве, экономике и финансах, то речь идет о некой элите, тогда как есть еще народ, инерция которого идет с родового времени, к которому апеллировал Маркс; потому и был взят докапиталистический идеал, вкупе со всем остальным названный коммунизмом. И коммунизм, действительно, в этом месте был – в СССР. Однако поскольку он был определен таким кривым образом, постольку он и погиб, к тому же «разделенная» система в целом двинулась немного дальше.

Именно в силу этих обстоятельств рассмотрение «коммунизма» будет вестись с точки зрения будущего.

Главный деятель имперского периода – строитель империи. Этот образ вполне понятен, он встроен в некоторую систему. Проблема в том, что он перерождается в аристократа. Это неустойчивая ситуация. А дальше наступает халдуновский цикл – приходят другие, которые совершают тот же цикл строительства империи по новой (но не знают об этом). В любом случае, главный положительный герой – это строитель империи. Макиавелли в этом смысле, говоря про наибольший почет строителям государства, смотрел именно на «неразделенную» империю как на идеал, и в этом прявлялась его инерция; но не его вина, что не получилось. В дальнейшем строитель империи распался на чиновника, предпринимателя и банкира. Эти понятия можно понимать в позитивном смысле, но у них, равно как в «неразделенном» случае, есть негативные дубликаты: бюрократ, капиталист, олигарх (хотя, конечно, для них еще нужно придумать адекватные слова).

Реплика: Макиавелли считал, что во власть нужно поставить всех троих, но так, чтоб они уравновешивали друг друга конкуренцией и среди них не выделился главный.

Ответ: да, эта конкуренция есть, когда есть состояния вследствие разделенности [имперского механизма], а сегодня этих состояний мы уже не видим. Более того, будучи наследниками «строителя империи», они смогли себя не только защитить, но и навязать всему остальному миру свою картину мира.

Реплика: это прибавочный продукт им позволил сделать.

Ответ: да.

На самом деле, точка, с которой мы все это должны рассматривать – собранный обратно воедино «строитель коммунизма». И этот, правильный, взгляд должен быть отсюда [а не из двух предшествующих позиций: разделенной – капиталистической и неразделенной – имперской + родовой]. Рассмотрим этот взгляд и то, как его сформировать.

Человек будущего – это чиновник-предприниматель. При этом денежный механизм не исключается как инструмент достижения целей; поэтому, конечно, добавляется банкир, хотя «чиновник-предприниматель-банкир» звучит уже как-то «не очень». Поэтому пусть будет «строитель коммунизма».

Здесь – важный момент, связанный с основанием рассмотрения этой фигуры из будущего: почему? Когда мы смотрим из точки «разделенного» механизма настоящего, то [связанное с этим разделением] искажение произошло многократно: из этой точки также сформировался искаженный взгляд на это искажение, а также искаженный взгляд на прошлое. Но при этом сохраняется социальная инерция, когда многое в капиталистическом существует из докапиталистического, а потому сосуществуют разноскоростные элементы. Финансы наименее архаичны, поэтому их все ненавидят (они наиболее текучи, динамичны и ни к чему не привязаны). Уже в экономике гораздо больше архаики, но самым архаичным является государство, которое фактически находится одной ногой в прошлом. Дело в том, что империи в Европе окончательно разрушились только в XXвеке, а Россия так и застряла в неопределенном положении. Плюс народ, который еще более архаичен, и часто мыслит еще доимперскими категориями (а когда вспоминает Сталина, то мыслит имперскими категориями). А потому, когда находишься в «зоне разделенности», то сталкиваешься с такими пластами архаики, что поневоле мысли обращаются к империи, и начинают говорить о возврате к империи. Однако не задумываются при этом о том, что «фарш нельзя прокрутить назад». Нет никакой интеллектуальной сложности в том чтобы сказать, что кризис закончится возвратом к феодализму – это уже общее место; хотя это уже какой-то странный и своеобразный феодализм, который мы себе вообразить не можем. Россия не знает, кто она – государство или империя.

Поэтому все, здесь присутствующие, заинтересованы в том, чтобы двигаться к точке зрения в будущем. Что за центр этой точки зрения? Эта точка зрения, собственно, и называется «университет неокономики».

Реплика: не просто неокономика, а новая цивилизационная модель.

Ответ: конечно; на самой первой лекции было сказано про разные скорости, а цель всегда была [одна]; посмотрите на то, что после того, как Григорьев открыл неокономику в 2002 году, он долгое время ничего про экономику вообще не писал – в основном его публикации касались государственного устройства, бюрократии, разночинцев, проблем левого движения, но только не экономики; ибо не экономика важна.

Вопрос «в чем хранить деньги?» очень сильно связан с коммунизмом. Не стоит думать, что Григорьев не серьезно относится к этому вопросу, а потому и не отвечает на него. Ответ будет дан сейчас. Однако на него нельзя ответить сразу. Помимо этого вопроса, люди также задают вопросы «чему учиться, и надо ли вообще учиться?», «как выжить?», «зачем жить?», поскольку кризис коснулся многих, в том числе элиты; и все хотят понять, как быть. Однако вернемся к первому вопросу. Когда ответ на вопрос «в чем хранить деньги?» идет из точки зрения капиталистической «зоны разделения», то по линии архаики мы идем назад, в докапиталистическую эпоху, отвечая: «в земле», «в ружье», «в патронах», «в мыле», «в спичках», «в консервах», «в бункере». Также c точки зрения «разделения» предполагается, что какой-то дядя – чиновник, или бюрократ, решит какие-то проблемы, но с какой стати?

Некоторые, наиболее революционные, предлагают захватить власть в государстве; между тем, в этой системе технология захвата власти в государстве предполагает воспроизводство государственной системы как она есть. Это то, что произошло с большевиками. Казалось бы, имел место самый революционный переворот, который может быть – полностью смели старый мир. Однако о чем рассуждает Ленин перед смертью? О том, что из-под всего этого выполз старый аппарат и, хотя люди пришли новые, аппарат остался старый. И это не традиция, а воспроизводимые механизмы в заданной матрице: можно захватить место в этой матрице, однако нельзя выйти за ее пределы.

Реплика: некоторые философы утверждают, что это из-за того, что остался тот же самый язык, в котором эта матрица уже заложена.

Ответ: да, есть определенные проблемы с языком, поскольку все время приходится пользоваться чем-то другим [в смысле слов].

Однако вернемся к вопросу «в чем хранить деньги?». С точки зрения будущего [«строителя коммунизма»], казалось бы, все выглядит очень просто, ибо прост рецепт; много людей обеспокоено этим вопросом, и никаких иных денег, кроме человеческих, нет. Олигархи-банкиры, собственно, управляют теми же деньгами: когда спрашивают, в чем хранить деньги, это значит, что не доверяют олигарху. Соберитесь все вместе и выкупите у них даже не всю экономику (но не нефтегазовую: она – из точки зрения капиталистической, или «разделенной»), а хотя бы ту, которая вам поможет выжить (один из отмеченных выше часто задаваемых вопросов).

Реплика: но для этого нужен механизм выкупа.

Ответ: механизм простой – через банковскую ячейку.

Вопрос: а почему обязательно выкупить, а не создать на свои деньги часть экономики?

Ответ: что-то можно выкупить, куда-то можно инвестировать.

Когда приходят с предложением новой технологии, то говорят, что в существующей «разделенной» системе новая технология не находит себе никакого применения, и предлагается придумать, как всех в ней [бюрократа, капиталиста и олигарха] убедить в ее применимости. Между тем, в системе сидят не дураки, и у них свои соображения насчет технологий, свой кризис, свой механизм и своя мотивация. С новой технологией нужно приходить в точку будущего [в область «чиновника-предпринимателя»]. И выкупить себе кусок экономики – тот, который необходим. Коммунизм – это кооператив. Вот выкупили и всем этим управляем.

Хотя, конечно, возникает множество вопросов. Например, сколько людей должно участвовать в этом кооперативе, как с ними коммуницировать, как принимаются решения, в т.ч. экономические – что и почему делать. Например, начинать можно с некоторого портала в интернете (отсюда – вопрос о том, как втягивать других). Также – вопрос о том, как оно должно управляться, но не в экономическом, а в социальном смысле, поскольку участники кооператива идут в него по разным мотивам, с разными вкладами и намерениями, будут брать на себя разные ответственности и претендовать на разные вознаграждения. И все это надо разработать. То есть должно быть расписание ролей, а это не чисто экономическая проблема. Не хочется говорить слово «политическая», поскольку это слово здесь как раз очень неуместно. И здесь можно ответить на заданный вопрос о том, что такое коммунизм: это построение кооперативной империи. Ибо империя не знала политики – она занималась управлением. А кооперативная империя – это то, что создано самими людьми, без обращения к капиталистической эпохе «разделения труда имперского механизма», где находятся многие, кто понимает, что идет движение в сторону докапиталистической имперской (а может, и доимперской) системы, и на этом пути нужно как можно больше отличаться от других [в обладании бОльшим]. Многие иные принимают другую стратегию, понимая, что этого ничего не будет, и нужно создавать другое – прежде всего, коммуникации.

Реплика: но предшествующий опыт – это предмет для изучения.

Ответ: все правильно, этот опыт есть и, двигаясь дальше, мы ничего не собираемся забыть. Например, как будет устроен этот кооператив по неким группам интересов? Здесь – задача не потерять при этом то, что было достигнуто – разделение труда, а также многие другие приобретения. У «неразделенной империи» была одна задача – военная. Из-за того, что имперский механизм прошел через мясорубку [капиталистического разделения имперского труда], у новой империи появился целый спектр задач: экономика (а раньше ее не было), расселение (связанное с вопросом «где жить?»), искусство, наука и НТП, образование. Коли заговорили об образовании, то вот любопытный пример: проблема образования возникла на капиталистическом этапе, но она, естественно, распространилась и на существовавшие империи, была встроена и в имперский механизм, и этим вопросом занимались строители империй. Если сравнить Илью Ульянова и нынешнего начальника ОблОНО, то разница существенная. Cодной стороны, Ульянов был генерал, заработавший своим детям потомственное дворянство, бывший строителем империи, который, уже не будучи военным, получил задачи из точки «разделения»; и, с другой стороны – забитый, зашуганный чиновник из ОблОНО, явно ни в чем не генерал. Они разные, и дети у них разные. Все это – к вопросу о гигантском опыте, который следует оценить не из капиталистической и не из докапиталистичекой точек зрения, а с точки зрения рассматриваемого будущего. Эти вещи есть, но они неправильно, искаженно, поняты: на что-то обращают избыточное внимание, на что-то – никакого.

Мы говорим о будущем, а капиталистическая система заканчивается. Конечно, будут разного рода катаклизмы, и они, скорее всего, наступят скоро; они будут долго идти, и будет большая схватка между всеми и всеми. Но у нас [в России] есть запас времени и запас прочности для того, чтобы строить – нужно подогнать ресурс, собрать его. Нужно ответить на вопрос, что выкупаем, в какой структуре, как работать с новыми технологиями. Как это д.б. организовано управленчески – каковы роли, или какова сословность в новой структуре. Обо всех этих вещах надо думать. В этом смысле Григорьев показывает себя как образец, знающий и определивший свою роль – создание университета плюс ответы на вопросы. Григорьев не хочет отвечать на вопрос «в чем хранить деньги?» с капиталистической точки зрения. Но от тех, кто будет отвечать на этот вопрос с «будущей» точки зрения, он готов получать вопросы и готов искать на них ответы. И обучать всех остальных, поскольку в любом случае до людей нужно доводить все эти вещи, показывать эту картину. В капиталистической позиции лично можно надеяться на кого угодно (хоть на Путина), но институционально в ней надеяться не на кого.

Реплика: про то, что социализм – это кооперация, говорил еще Ленин; если сейчас пообщаться с кооператорами, то выяснится, что у людей на руках денег реально больше, чем во всей этой системе. Но сама система кооперативы душит: выше какого-то уровня этим структурам нельзя подняться.

Ответ: это происходит в зоне «разделенности», и это кооперативное движение не самоопределилось, поскольку возникло там в весьма специфических условиях – оно даже имеет два источника: 1) кооперативны для рабочих и 2) кооперативы для крестьян, и они имеют разные экономические модели, которые в СССР слились и до сих пор существуют в смешанном виде. Кооперативы – это особая форма организации бизнеса в этой системе. Конечно, душат друг друга в этой системе – действительно, почему бы не придушить конкурента!

Есть войны за прошлое. Григорьеву на вебинаре часто задают вопрос о том, что он думает про Сталина, на что он отвечает, что думает не про него, а про то, как дальше жить. То есть, конечно, он что-то про него думает, но не в том контексте, прав Сталин или нет, а в том, помогает ли что-то, связанное со Сталиным, дальше жить, или нет. Но людям это объяснить невозможно. А вот кооперативы ведут войны за настоящее – куда более жестокие. Они, конечно, слабенькие, и не определившиеся – не знают, кто они такие. Потребсоюз кооператоров приглашал Григрьева выступить на своей последней большой тусовке. Было смешно, поскольку они наняли каких-то консультантов из крупных сетей, которые, поездив и посмотрев, выработали для них какие-то рекомендации. Между тем, до самой крупной из этих сетей (если рассматривать кооператоров как сеть) «Магниту» еще далеко. Григорьев, углубившийся в историю кооперативов, возьми да и скажи, что вообще-то кооператив [всегда] появлялся там, куда не доходил бизнес, то есть где у бизнеса не было возможности нормально заработать; то есть либо пришлось бы сильно завысить цены, и тогда не покупали бы товары, либо сокращать ассортимент и вызвать этим увеличение собственных издержек. А если людям нужны промтовары, батончики «Mars» и прочее, то вот как раз нужен кооператив. Сказав это, Григорьев посмотрел на лица этих консультантов, которым никто ничего не сказал про историю кооперативов. А кооперативы во многих местах стали исчезать потому, что в них добрался бизнес, и существовавший там кооператив начал умирать. Однако кооператоры не думают ни о модели, ни о чем другом – они просто вступили в борьбу с тем, кто их «душит» и при этом прекрасно знает, за что борется. Конечно, в таких условиях задушат. Еще раз: вы смотрите из точки разделенности, а надо смотреть из точки будущего. Однако весьма хорошо, что эти вопросы есть.

Вопрос: а нет ли в самой идее кооператива что-то от трудовой общины? То есть возвращение к имперской форме.

Ответ: а про это и разговор. Не имперской. И уравниловки быть не должно. Опять же, трудно представить общину, состоящую из более чем тысячи человек.

Здесь самый главный вопрос – этапность. Понятно, что все эти вещи должны сначала строиться в голове, и в какой-то момент переходить в практическую плоскость. А как это делать? Нужно создавать инвестиционный фонд, технологию, знать места применения; понимать, что мы берем, а также как и кто будут управлять; назначить социальные роли. Это большой процесс. Григорьев не может за него взяться, ибо у него есть своя роль. Очень хорошо и очень приятно быть универсальным вождем всех, но такого желания у Григорьева нет, поскольку это из другой оперы.

Реплика: но это действенный механизм.

Ответ: он действенный c точки зрения «эпохи разделения».

Реплика: то есть мы возвращаемся к реальному наполнению лозунга «фабрики – рабочим…».

Ответ: не возвращаемся, а идем вперед. И не рабочим. Потому, что здесь встанет вопрос о социальных ролях и о том, кто будет работать, что будут делать дети тех, кто работает. А узбек? А что, если ему будет предложено, а он скажет, что его это не устраивает? Опять же, здесь много вопросов, которые нужно будет решать, и решать нужно начинать сейчас.

О ролях, в том числе в университете, можно разговаривать, но когда уже определены эти роли. Все должны взять себе роль, а учеба – учебой, это надо понимать; в ходе учебы (и в рамках экономического курса, и в рамках элитологически-управленческого) будет понятно, какие будут роли.

Реплика: надо очень много учиться.

Ответ: да не надо очень много учиться. Все, что рассказывается про экономику, излагается понятным образом.

Реплика: но это могут делать только те, кто согласен с основным постулатом неокономики – о том, что капитализм конечен.

Ответ: а если они согласны, то какого черта они задают дурацкий вопрос «в чем хранить деньги»? И почему на этот вопрос не дается ответа, хотя отношение к этому вопросу хорошее? Потому, что каждый, кто его задает, показывает, сам того не понимая, свое предчувствие того что капитализм конечен.

Реплика: они чувствуют, что деньги обесцениваются.

Ответ: нет, на прошлой лекции было продемонстрировано, на чем все это держится. А правильные слова были сказаны Лениным, который говорил, что для того, чтобы победить капитализм, надо отобрать у него деньги. Так вот, капитализм сам у себя отбирает деньги. И разве это не конец капитализма? Да, чувствуется, что деньги обесцениваются. Людям говорили: зарабатывайте деньги. Но зачем? Если в любой момент может наступить «Кипр», и «привет!». Между тем, ЕС уже принял согласованное решение по Кипру – о том, что [вклады] свыше 100 000 евро будут конфискованы. И согласовали это очень быстро, поскольку ситуация очень паршивая.

Вопрос: так в чем же все-таки хранить деньги?

Ответ: в кооперативе. Но кооперативы еще надо создать.

Вопрос: так надо ли учиться? [вопрос из вышеприведенного перечня]

Ответ: конечно надо, но только с точки зрения будущего этапа, кооперативного, поскольку с точки зрения этапа «разделения» уже никто не учится, а лишь получают дипломы.

Реплика: но математика – это вечная наука.

Ответ: за математиков мы возьмемся.

Сейчас сложно ответить на многие вопросы, в том числе – о том, может ли один человек быть членом разных кооперативов.

Вопрос: а будут ли деньги при коммунизме?

Ответ: да, конечно.

Вопрос: на каждой стадии у каждого общества была своя территория, на которой осуществляла свой режим и полицейскую власть. Как кооператив обойдется без территории?

Ответ: а зачем? Будет какая-то территория, которая выделится в процессе всеобщего развала. Здесь еще одна проблема: очень долго формы этапа «разделения» и «кооперативного» этапа будут сосуществовать на одной территории, как-то взаимодействовать и переходить одно в другое. Но нужно как-то начинать.

Реплика: а вот была информация, что идея с ваучерами как раз такой и была, только там не получилось, как всегда.

Ответ: в Белоруссии, к примеру, ваучеры были именные.

Вопрос: но как это все будет работать без организующей силы? Было ли здесь что-нибудь лучше государства?

Ответ: да забудьте вы про государство из капиталистического этапа, рассматриваемого с точки зрения разделения имперского механизма! Было специально введено понятие кооперативной империи. А потому нужно ответить на вопросы, далеко выходящие за рамки обычного понимания кооператива и экономики. И задача Григорьева – научить смотреть на вещи с кооперативной точки зрения.

14. Понятие об империи

Сейчас мы начнем с империи, и станет понятно, почему. Но прежде хотелось бы сделать несколько замечаний, касающихся понятия государства. Потому что нет более извращенного понятия в науке и общественном сознании, чем понятие государства. О том, кто, почему и зачем это понятие извращал, будет отдельная лекция, однако сейчас нужно сделать некоторые предварительные замечания.

Кстати, по поводу вебинаров. На одном из них Григорьев рассказывал про государство, а потому кто-то из слушателей задал вопрос о его необходимости, поскольку обществу нужно управление, которое как раз обеспечивает государство. Но это более простой взгляд; более рафинированный взгляд предложат ученые, которые скажут, что государство нужно, поскольку есть некие общие вопросы, которые способно решать только оно.

Однако давайте задумаемся над тем, что появляется раньше: государство или общие вопросы. Конечно, государство. И у нас не могут появиться общие вопросы, пока не существует государства. Но это лишь те общие вопросы, что возникают в связи с эволюцией и существованием государства, и которые последнее ставит перед людьми, населяющими государственные территории. И если на ситуацию смотреть таким образом, то совсем по-другому будет выглядеть логика истории. Что значит «общие вопросы»? Я живу, мы живем, люди в разных местах живут по-разному. Кто-то живет робинзоном, что-то сеет-производит, дома ткет себе ткань. Какие у меня общие вопросы? Никаких. До тех пор, пока не придет кто-то с оружием и не скажет, что вот ты, равно как все остальные, будешь делать то же самое, что и раньше, но мне что-то отдавать, после чего у нас у всех появятся общие вопросы. Какие, например? Государство строит дороги. Но мы же знаем из истории, зачем оно это делает – не для того, чтобы оживить торговлю, но для того, чтобы по ним проходили войска, причем туда, куда надо [государству], а вовсе не туда, где живут люди и есть торговые пути. Иное дело, что, когда строят дорогу, люди стараются поселиться ближе к ней, поскольку вдоль нее возникает оживление и концентрация. То есть государство могло бы поступить рационально, строя дорогу с целью оживления активности, но оно так поступать не будет, поскольку ему это не нужно. То есть история задается не какими-то рациональными доводами, а просто геополитической конфигурацией – куда нужно тянуть дорогу, и с какой стороны угрожала опасность. Вокруг городов строилась жизнь, и далее появлялись общие вопросы. А сначала их нет.

Вот мы и начнем с этой методологической установки насчет того, что сначала появляется государство, а общие вопросы и управления, и всего, что мы приписываем как некую рациональную потребность, государству, появляется потом. Зачем, говорит Гоббс, нужен Левиафан? Затем, что не будь его, была бы война всех против всех. Он описывает современное ему общество, скопление людей в городах. Но кто, спрашивает он, скопил в городах людей? Государство, создавшее эти города изначально как укрепленные замки – опорные пункты. Общий вопрос в связи с этим появился лишь после того, как государство продействовало.

Далее – про империи. Григорьев подозревает, что, поскольку широкого гуманитарного образования у него, при всей начитанности, нет, что-то могло пройти мимо него. Его все время удивляла классификация государств. Обычно говорят про республики, монархии, а иногда в этот же ряд записывают империи. И понятно, почему. Даже историки говорят, что-де была Римская Республика, после чего возникла Римская Империя; республика и империя для них – однопорядковые вещи, разные формы одного и того же (забегая вперед, можно сказать, что Римская Республика и Римская Империя – это империи); и это всем преподают как два этапа, хотя понять, чем отличается монархия от империи, очень сложно. Но у историков в головах они отличаются.

Есть другой ряд: империя и национальное государство. Можно понять, откуда берется империя. А вот откуда берется национальное государство, непонятно. Для него также придумана логическая схема: «род-племя-этнос-нация». Род и племя были, нация налицо, а промежуток между ними нужно было чем-то заполнить; поэтому придумали ложное понятие этноса, создав целую науку этнологию с многочисленными и большими томами. А что происходит в империях с родом-племенем-этносом-нациями? Про это тоже никто не говорит. А потому дихотомия «империя-нацгосударство» тоже какая-то нерабочая. То есть они реально были, но как их классифицировать? Можно было бы и дальше множить разного рода вопросы, возникающие при чтении [исторической] литературы.

Также с империей связан еще один очень нехороший и подлый момент. Нам говорят, что есть Российская Империя, которая тождественна Британской Империи. Мы увидим, что она тождественна Римской, китайской и татарской империям, а вот как насчет британской? Нам говорят, что тождественна, поскольку и то, и другое называется империей. Хотя они, совершенно очевидно, устроены по-разному. Когда нам с 1991 года [из-за рубежа] предлагают разрушить империю, имеется в виду как раз тождественность Российской и Британской империй. В случае с последней, действительно, в центре находится национальное государство, вокруг которого – колонии. А вот насчет Российской Империи непонятно, что в центре. Кроме того, был опыт Австро-Венгрии, которую называли лоскутной империей. Между тем, эти образования – совершенно разные вещи, их распад по-разному сказывается: когда разрушается Британская Империя, любой англичанин понимает, где он живет – на родине, в Англии; а когда разрушается Российская Империя, каждый ее житель не понимает, где он живет и что есть его родина. Давайте разбермся со всем этим.

Вообще империя и национальное государство – однопорядковые явления. В какой сфере? Это два разных способа организации территории с живущим на нем населением. Как сказано, Римская Республика и Римкая Империя – это два способа организации населенного пространства. И в этом смысле опыт Рима подсказывает, что империи могут быть как монархиями, так и республиками. И в этом смысле слово «империя» никакого сакрального значения не имеет. Давайте избавимся от этого значения.

Может быть не организованное населенное пространство, когда каждый живет на своей земле и вспахивает свой клочок. Возможно, что даже есть некая общинная торговля – неважно, род и племя были. Но это не организорванное пространство. Поэтому, когда Григорьев в своей первой статье выделял понятие империи, использовал прилагательное «территориальная». В частности, предлагалось отличать территориальные империи от национальных, в силу разных способов их организации.

Вопрос: а торговые империи?

Ответ: я вообще не знаю, что такое торговые империи. Сейчас было сказано, что такое способ организации, и что это понимание империи отлично от того, что было [у историков] – понимание империи в ряду «республика-монархия-империя», как некой «супермонархии», супервластной структуры. А потому и говорится про «империю Ротшильдов». Однако так нельзя сказать с учетом того, что оговорено насчет империи.

Реплика: но способ организации пространства предполагает некий набор устоявшихся на всем этом пространстве практик, характерных именно для этого места – например, военных (обязанность служить императору), либо это практика всеобщей налоговой обязанности, либо чего-то еще.

Ответ: это хороший вопрос, и он стоит на очереди. Поскольку способов такой организации множество, постольку множественны и виды империй. Здесь также есть проблема: определяя империю по-старому и связывая ее с чем-то сакрально-властным, [историки] очень многие государственные образования не относят к империям. Определение Григорьева звучит так: по крайней мере до XIвека н.э. организованные пространства в мире существовали только в виде империй. Иное дело, что империи сталкивались друг с другом, и многие из них гибли, не успев вырасти.

Также историки выделяют в отдельное понятие город-государство. Пример его, кстати – Венецианская империя. Также Рим, из которого возникла и «республика», и «империя». А что, Афины не были империей и не владели почти всей Грецией?

Реплика: но они не пытались с чужого языка брать налоги.

Ответ: а может, им не давали брать налоги с чужого языка? Может, они хотели, но не могли. Мы же не знаем, на каких языках говорили. Национальное государство Италия до сих пор говорит на разных языках. Франция – одно из древнейших государств, двигавшихся по национальному пути – таково, что южане не понимает северян. С чего мы решили, что в Греции все говорили на одном языке? Европейское наследие очень долгое время было представлено латынью, хотя в Европе долгое время говорили на разных языках, многие из которых мы сегодня не знаем. А греки нам оставили наследие в виде своей «латыни», которая может быть афинским диалектом, а может быть, какая-то общая. Мы же про это не знаем!

Важный момент: где-то уже 200 лет считается в Европе, а теперь и в о всем мире, что идеальное государственное образование – национальное государство. Историю стали писать и разрабатывать в рамках национальных государств. У нас вся история написана в том духе, что вся предыдущая история – это создание национального государства. Поэтому забываются некоторые моменты, и на них не обращается внимание. А прообразом берется Древняя Греция. Все это так с нашей сегодняшней точки зрения. А нужно встать на точку зрения прошлого, и подсказки к тому есть сегодня. Есть, конечно, большая особенность России, связанная с тем, что мы привыкли к единству русского языка на всей территории страны. Однако стоит помнить, что это литературный русский язык. А в середине XIX века столичный дворянин, попавший в сельскую местность, не понимал, что ему говорят крестьяне, а те не понимали, что он им говорит, причем на русском языке. По этому поводу есть воспоминания. Даль ездил и составлял свой словарь множества разных слов, по-разному понимаемых в разных местах. Просто в России победила «русская латынь» – литературный язык, созданный Пушкиным, который подавил все остальные и который в порядке демократизации освоили все, а не только высшие классы. Мы привыкли существовать в этой среде, но не задумываемся о том, откуда она взялась, и кажется, что так было всегда и всюду. И что все шло к национальным государствам, и они везде и всегда строились, но с ними что-то происходило.

Возвращаясь к городу-государству стоит сказать, что по основе своего образования он есть имперское образование. История, конечно, не укладывается в определения, а потому есть еще один тонкий момент, связанный с городами-государствами. Проблема Носовского-Фоменко (при том, что вся их конструкция, конечно же, фигня) – в том, что вся их логическая структура, вообще-то, задана правильно, равно как критика (хотя, конечно, то, что они на это навешивают – дикость). В частности, про роль империи они говорят правильно, хотя и придают слишком большое значение Российской Империи. Возьмем античные города-государства, и сравним их с итальянскими городами-государствами – вроде бы по многим параметрам одно и то же. Конечно, итальянские города пытались воспроизводить то, что было в Риме. Однако это не одно и то же, поскольку античный город-государство создавался как зародыш империи, который мог в нее развернуться, а мог погибнуть. Тогда как итальянские города-государства – это обломки империи, и их главная задача долгое время заключалась в том, чтобы сохранить свою независимость от внешних сил. А когда выяснилось, что такая модель неустойчивая и что надо превращаться в империю, были предприняты подобные попытки, но, поскольку эти города были осколками, а не зародышами, то у них так ничего и не произошло; и территория Италии так и осталась расколотой на много лет, что в некотором смысле для многих историков остается загадкой.

Структура империи очень простая, в ней есть всего два элемента: элита и народ. Слово «элита» появилось в к. XIX – н. XX века, потому также можно назвать их «знатью», «аристократией» и т.п. Сразу определим элитой тех, кто захватил данную территорию, а народом – тех, кто жил на данной территории до ее захвата элитой, и который платит элите дань. Но это общая, базовая структура. И в реальности все зависит от обстоятельств. Если брать в качестве примера древние Афины, то там обстоятельством является небольшая площадь захватываемых территорий, ибо дело происходит в горах. Возглавляют захват какие-то профессиональные военные. А кто может участвовать? Возьмем пример викингов, отряды которых состояли из профессиональных воинов и тех, кого созывали из местной молодежи в перенаселенной местности, обещая за участие землю, которую идут воевать и которой там якобы много. Поэтому могло быть так, что часть захватчиков составляла народ и также переходила впоследствии в состав народа. А если взять Афины, то на самом деле на новые территории приходили большие отряды, а захваченные становились рабами. Если речь идет об обширных территориях государств Востока, то, конечно, победить их и обратить всех в рабов, захватив небольшой кусочек, невозможно – нужно захватить всю территорию. А потому захваченные становятся народом. А вот в Афинах, по гипотезе Григорьева, военная верхушка стала элитой, безземельная молодежь стала народом, а местное население превратилось в рабов. То есть имеется два разных способа формирования государств.

Вопрос: откуда пришел этот греческий язык? Ведь его должны были откуда-то принести.

Ответ: неизвестно, откуда. Григорьев, например, не знает, откуда в русском языке столько скрытых арабизмов, которые мы даже не замечаем. Мы знаем что-то про Афины на каком-то этапе их существования, когда сложилась некая структура – согласно тому, как они сами все объясняли. А то, как она сложилась, афиняне, неверное, и сами не помнили. Здесь возможно только строить догадки. Вот структура Рима сложилась точно так изначально, поскольку там сразу выделилось сословие всадников, из которых произошли сенаторы и простой народ (судя по всему, из пошедших вместе с всадниками), захватившие местность. А поскольку вокруг находятся враги, строится замок, то есть город. Который лишь впоследствии исторически разрастается. А рядом появляются другие города, сформировавшиеся по такой же схеме, они также будут что-то захватывать. И начинается длительная война, в которой кому-то везет, кому-то – нет.

Итак, начала расти империя, причем в разных местах по-разному: в горах – по-одному, в лесах – по-другому, в чистом поле – по-третьему (имеются в виду восточные империи). Давайте разберемся с элитой. Империя растет, захватывая какие-то другие протоимперские образования. Возьмем Персидскую империю: как только была уничтожена верхушка, страна сразу превратилсь в неорганизованное пространство, в которое просто пересела другая элита. Но до этого элита была организована, в ней была иерархия. Элита имеет также две разных тактики, которые по-разному на разных этапах действуют: вот, мы захватили некоторую территорию, и мы можем местную элиту вырезать, а можем сделать ее трофейной. Это разные тактики, и они, в зависимости от обстоятельств, приносят разные результаты (все зависит от того, как устроена исходная империя). Если исходная империя являетя республикой, то, скорее всего, захваченная элита выиграет. Поскольку в республике осуществляется коллективное управление со стороны элиты, то ей добавление чужой элиты совершенно ни к чему. Поэтому республика может расти до определенного предела, пока ядра элиты хватает на контроль территории. А если есть монарх над элитой, то у него есть возможность работать со своей элитой, в том числе в плане принятия решений в отношении чужих элит и включении их в структуру существующих элит.

Реплика: монарх появился потому, что появились регулярные вопросы, до того решавшиеся императором или лицом, назначавшимся только в случае экстренных ситуаций; экстренные ситуации стали случаться постоянно, поскольку республика разрослась до таких пределов, что иным способом ею стало невозможно управлять.

Ответ: правильно, о том и речь. С появлением империи появились трофейные элиты, после чего появилось расширение понятия «римский гражданин», и стало возможным назначение местых царьков для решения местных вопросов под надзором легионов.

К чему разговор про трофейные элиты? Когда речь идет об этносе, то он вырастает именно из трофейных элит, а не из каких-то культурных или иных соображений. В этом смысле можно говорить, что, если империя крупная и работает по типу трофейных элит, то внутри вырастают какие-то этносы, говорящие на одном языке и общающиеся со своими, но получившие образование в центре империи и знающие все интриги. «Этнос» знает, как выстроить свою собственную элиту, если понадобится. Так что феномен этноса имеет не культурную, а элитную природу. Поэтому потребовался монарх в той или иной форме.

Реплика: касательно общих вопросов и государства, которое появилось позже них: монарх как раз и был ответом на такой общий вопрос.

Ответ: да, на каком-то этапе, пока хватает ядра элиты для управления всем окружающим, все нормально. Но республика как империя не может долго существовать.

Реплика: потому Макиавелли говорил, какие законы нужно применять, чтобы сохранить республику, и какие – если есть желание расшириться до монархии. Поскольку, например, Спарта не имела таких обширных владений, и смогла удержаться в виде демократии, или не-монархии, долгое время. А поскольку Рим начал много захватывать, это потребовало назначение монарха.

Вопрос: а не получилась ли такая ситуация, что на самом деле элита, понимая, что ей нужно выживать в рамках растущей империи, пришла к необходимости внешнего, относительно нее, арбитра, который был бы менее связан с каждым в ней, но в то же время сильно связан с нею со всей?

Ответ: нет, скорее всего, элита ничего сама понять в этом смысле не могла. Произошло другое: у Цезаря, например, все закончилось плохо, элита ничего не поняла, но у Цезаря были предшественники, у которых все не очень получалось; была целая последовательность (Сулла, Марий, Помпей).

Реплика: был вопрос касательно того, что делать с землями, а потому пришлось назначить монарха.

Ответ: то есть был и внутренний вопрос, и внешний; и, когда после целого ряда неудачных попыток оказался человек [Август], которого не удалось свергнуть (который, наоборот, победил всех врагов), элиты скорее смирились со своим положением, нежели осознали что-то. Межу тем, Август не просто сидел и царствовал, а решал вопросы, и потому элитам пришлось смириться.

Между тем, республика – это ситуация, когда все варится в кругах элиты, не желающей расширяться; Афины, будучи республикой, захватившей половину Греции, не знали, что с ней делать, и все время находились в перманентном кризисе. Пришла монархия и быстро решила этот вопрос, сохранив трофейные элиты и включив их в состав государства, к тому же предложив большой проект захвата заморских территорий.

Мы сами, будучи элитой, не проголосуем за то, чтобы ввести посторонних в свой состав; но если это сделает кто-то другой, то мы поворчим, но согласимся, если увидим в том пользу. Монарх работает только с элитой. При этом, как было сказано, элита – как правило, те, кто захватил, народ – те, кого захватили, кроме, быть может, маленьких империй вроде Рима и Афин.

Реплика: но ведь Афины и Рим были очень разными, поскольку в них изначально закладывались и разные принципы, и законы.

Ответ: дело не в законах (они, действительно, могут быть самые разные) – структура была одна и та же: знать и народ.

Реплика: но в Риме принимали людей извне, а в Афинах никогда не принимали; то есть не родившемуся в Афинах афинянином не стать. В Афинах изгоняли людей и жили достаточно бедно, а в Риме жизнь была гораздо богаче.

Ответ: так в Риме и земля побогаче будет.

Реплика: стоит обратить внимание на психологический момент: вот, захватили чужих, но что с ними делать? С монархом понятно: они ему присягают.

Ответ: он даже не спрашивает, присягают они ему или нет. Основной пример здесь – территориальная империя (ТИ): мы вас захватили, ваша задача – платить налоги.

Реплика: это понятно, но в любом случае оставят тех, кто это организует, то есть будет предан, и с монархом это понятно; а когда элита в 100 человек, то кому они будут преданы? Они усилят одного из них, и выяснится, что проще порешить местную элиту и внутренними разборками кого-то назначить.

Ответ: в случае, если [захваченная] территория маленькая, а собственная элита большая и жадная, можно и порешить [местную элиту], но по мере роста численности элиты не хватает на то, чтобы все занять. Приходится договариваться, да и требования небольшие: нужно просто платить налоги. Кошмар болгарского народа состоял в том, что когда они с помощью русского народа получили собственное государство, выяснилось, что налогов теперь нужно платить больше, чем туркам.

Реплика: в эпоху Рима окрестные народы знали, что с приходом империи жизнь станет лучше, то есть что римляне будут брать меньше налогов и больше будут давать технологий, поэтому они охотней давали Риму свою внутреннюю элиту.

Ответ: действительно, везде все было по-разному, и болгары с удивлением об этих налогах узнали.

Реплика: а вот китайская элита такими вещами не занималась.

Ответ: да, здесь другой способ формирования элиты, когда она занимается не столько войной, сколько управлением. И Китай мог нарастить элиту достаточно быстро в любом количестве. Потому что элитой становились через образование.

Реплика: важно, что в Китае функцию элиты выполняли евнухи, власть которых никто не мог унаследовать.

Ответ: евнухи управляли не только в Китае – в Византии их было сколько угодно; там и военачальниками назначали евнухов. Про Китай сложно рассуждать, поскольку мы многого не знаем, но, по крайней мере, известно то, что про него говорят – что там были другие правила образования элиты. Тактики «уничтожать» или «занимать» связаны именно с элитным ядром – насколько оно широко и насколько оно может быть расширено, а вовсе не с понятием гуманности или чего-то еще, что пытаются людям прошлого приписывать с позиций сего дня.

Город – это, прежде всего, крепость, причем крепость на какой-то завоеванной территории. И даже если там была до этого какая-то крепость, то мы просто не знаем, кто до этого завоевал данную территорию.

Реплика: скорее всего, крепости были предусмотрены как места сдачи налогов и места их промежуточного хранения – как укрепленный склад для хранения имущества.

Ответ: да, как склад для хранения имущества – там, где не вырезали [элиту] и где изначально были монархии другого рода – та же самая Друвняя Русь. Вот есть Киев и есть ежегодное полюдье, когда князь по осени объезжает всю территорию со своей дружиной и свозит дань в город, сидя до того момента в нем. На самом деле полюдье – это общемировая практика, возникавшая повсеместно и независимо от какого-то места.

Какие свойства империи еще следует иметь в виду? Это весьма своеобразный, империоцентрический, взгляд на мир. Практически у всех империй одинаковая космология: есть зона порядка и есть зона хаоса, империя и варвары. Порядок – это иерархия, социальный порядок. С точки зрения человека империи, иные народы – варвары, поскольку у них нет никакой социальной иерархии (даже она там в действительности есть – имперский человек про нее не знает и знать не собирается). А задача империи – как можно большее расширение порядка и «придание смысла».

Важный момент, связанный с империоцентрическим взглядом на мир: империи могут расширяться, а могут не расширяться. Но не расширяющаяся империя всегда гибнет – потому что портится элита.

Вопрос: а если элиту периодически чистить? И кто это будет делать? Это делали естественным образом – потому, что империи расширялись.

Ответ: нет, это делали искусственным образом – когда элита протухла, ее, к примеру, чистил Иван Грозный.

Вопрос: но он это делал под воздействием внешних обстоятельств; а кто будет чистить элиту, если нет внешнего давления и некуда расширяться?

Ответ: эти обстоятельства всегда будут; в истории обычная ситуация – это империя в окружении варваров. Восточные империи, к примеру, существовали либо в окружении незаселенных пустынных местностей, либо в окружении бедуинов, которые есть варвары. Но есть другая ситуация – европейская, или российская, к которой мы привыкли: когда две территориальные империи плотно соседствуют друг с другом (с Китаем, кстати, Россия никогда плотно не соседствовала). Таковой для России была Речь Посполитая. И в этом смысле – очень интересный момент отношений элиты и монарха: на граничных территориях народу было все равно, где быть, равно как все равно было представителям элиты. Собственно, переписка Грозного с Курбским – именно об этом; не за гражданскую свободу боролся Курбский, а за свободу элиты: какая разница, где быть элитой, если можно продвинуться в соседней империи? А если в империи большие риски, то в ней элиты не будет. Выбирать империю – элитное, аристократическое, право.

Есть еще один отчасти важный момент, сработавший с Речью Посполитой в пользу России: конечно, если посмотреть, то, начиная с некоторого момента территориальная империя – это, как правило, единая религия. То есть пока нет монотеизма по факту завоевания некоторой территории присваиваются местные боги. Монотеизм появился и был признан, когда появились крупные имперские образования. Однако в империи Александра не было религии, но была некая идеология эллинизма; тогда как [завоеванные Александром] персы придерживались зороастризма. Однако империя – это религия. И Григорьев думает, что русские князья – по крайней мере, до 1204 года [взятие Константинополя крестоносцами] – считали себя частью Византийской Империи, ибо православные. А после этого они весьма ожесточились и между ними начались усобицы; ибо был потерян центр, от которого они отсчитывали себя. А потом, спустя какое-то время, Россия сама стала Третьим Римом. Почему, в этом смысле, Речь Посполитая была нежизнеспособна? Там было сочетание язычества, православия и католициза, а потому эта империя была обречена. А в России, когда создалось ядро, религия была единой. А когда захватили татар, то они уже были трофейныим элитами. А среди болгар никто не вводил ислам; в эту религию переходили просто потому, что там была двойная система налогообложения, согласно которой христиане платят больше.

Вопрос: а может быть так, что удержание империи обеспечивается наличием на ее территории единой религии, а не [формулой] «если империя, то единая религия»?

Ответ: а какая у китайской элиты религия? Всегда ею было конфуцианство. Еще раз: есть те, кого захватили, и те, кто захватил. Если почитать на разных этапах русскую историю, то всегда кто-то с возмущением пишет, что, например, армейские императора Петра I вели себя как в оккупированной стране. Да, они так себя и вели – потому, что она была ими оккупирована, хотя они были русскими. Но они были элитой. Также вели себя и большевики, поскольку они были элитой. Элита всегда ведет себя в стране пребывания как в оккупированной стране. Иногда это проявляется ярче.

Реплика: не всегда – для русских это свойственно, для других стран – по-разному. Литовцы, немцы ведут себя по-другому.

Ответ: ну вы даете – старому белорусу про немцев рассказывать!

В следующей лекции будут рассмотрены национальные государства и то, откуда вообще взялась такая форма. Империя – это естественно складывающаяся форма организации. А для появления нацгосударств потребовался длительный исторический путь, и для появления капитализма это стало еще одной «закономерной случайностью», находящейся в цепи таких случайностей. И если в экономических лекциях прояснялось развитие экономики с затрагиванием вопросов государства, то в следующей лекции будет рассмотрено, как государство создавало капиталистическую экономику. И как эти два потока слились и превратились в то нацгосударство, которое мы имеем сейчас, и которое ведет себя немного иначе. Каждое из национальных государств содержит в себе геноцид, и каждое нацгосударство, конечно, держится, в том числе, коллективной виной за методы своего создания. Это сейчас эти национальные государства могут быть сколь угодно толерантными ‒ ведь они уже созданы.

15. Национальные государства

Закончим про империи и перейдем к вопросу о том, что пошло не так в Западной Европе.

Если посмотреть историю, то можно увидеть довольно однообразный процесс возникновения и существования какое-то время империй, после чего с ними обязательно что-то происходит – они рушатся или захватываются. Потом на том же месте возникают новые империи, это циклический процесс. Впервые он был замечен не сегодня, а в XIV веке крупным арабским ученым, основателем политической социологии Ибн Халдуном. Сегодня историки активно пользуются его понятием т.н. халдуновского цикла существования империи. Империи рушатся потому, что они перестают расти, а когда это происходит, то их внутренний механизм того, что нынче называется социальными лифтами, перестает работать. Эти лифты работают, пока империя расширяется – причем как для самой элиты, так и для тех, кто желает стать элитой. Когда империя перестает расширяться, наступает период внутреннего кризиса, который оказывается многообразным. Пока империя растет, у элиты, с одной стороны, возникает интерес сохранить свое положение и свое место, с другой стороны – улучшить его. И пока империя растет, интерес улучшить место превалирует над интересом его сохранения; а когда она перестает расти, появляется интерес захватить свое место – можно сказать, приватизировать свое место во властной иерархии. То есть изначально человек получает свое элитное место в меру того, насколько он служит некоему общему процессу роста империи. А когда она перестает расти, этот человек перестает служить, и его положение в этом статусе становится подвешенным. Человек хотел бы служить, но негде; сановник не может подтвердить свой статус, а потому единственным его желанием становится приватизация собственного статуса. Здесь – важный момент для понимания многих процессов.

Сейчас говорят, что в основе Западной модели лежит священное право частной собственности (ЧС). Только в Европе элите после долгой истории удалось полностью приватизировать свои места и создать такое «священное право» и вытекающие из него блага. Первой этого права добилась английская элита, при этом она не боролась за развитие экономики и создание капитализма. Но это – мечта любой элиты во все времена. То есть право ЧС – не экономический принцип, как это думал Маркс и многие другие – это принцип элиты, который сработал в определенное время на определенных условиях во внутриэлитных разборках.

Реплика: из этого следует, что европейцы право ЧС других лиц признают не в принципе, но только для себя.

Ответ: первый способ, которым европейцы разваливали другие империи – это предложение им ввести священное право ЧС (пример – империя СССР, которой это предложили): «мы такие развитые, а вы такие не развитые просто потому, что у вас нет священного права частной собственности». А как только вводится принцип ЧС, империя разваливается. Наоборот, ЧС – это оружие пропаганды, являющееся предложением элите, и любая элита об этом мечтает. А как только этот процесс запускается, эта ЧС становится первым признаком кризиса империи.

Второй способ развала империи – давление на низы: если раньше у элиты была возможность заработать больше, поучаствовать в походе, пограбить и получить деньги, то в период прекращения роста единственная возможность – начинать грабить население, действуя внутри империи, а не снаружи. Начинают расти межсословные противоречия и нарушается механизм существования социального мира. Ослабляется и теряет авторитет центральная власть, которая представлена главарем банды. По идее, он должен вести в набеги, обеспечивать и возглавлять элиту; а сейчас он стоит наверху, ничего не обеспечивает и не возглавляет. Из вождя и воина он превращается в разводилу, пытающегося регулировать и давить – становится первым среди равных (Ибн Халдун называл это утратой асабийи).

Все эти вещи вызывают ослабление социальных механизмов, держащих империю. А поводы для слома империи могут быть самые разные. Это может быть (по Халдуну) приход кочевников – других сторонних банд, которые гораздо лучше структурированы, бродят вокруг империи и по своей малочисленности, но очень высокой мотивированности, переигрывают саму империю. Другим поводом являются восстания окраинных правителей. И очень часто такие восстания и приход кочевников – одно и то же: либо окраинные правители выступают в союзе с кочевниками, и с помощью их более мотивированного войска захватывают центральную власть, либо выступают со своей инициативой, но при этом нанимают стороннюю силу для помощи.

Третий вариант довольно редок и характерен для Китая – это внутренние восстания, связанные с усобицами между элитами; едва ли их стоит называть гражданскими войнами – скорее, это вариант феодальной раздробленности. Это – следствие попытки приватизировать [элитные статусы], а когда все начинают думать о приватизации, то империя ментально распадается.

Вопрос: а разнобожие, когда одни – католики, другие – православные: играет ли это свою роль, или это тоже следует отнести к фрагментации элит?

Ответ: разнобожия здесь никак не может быть; мы говорили, что империя – это, в постязыческий период, всегда одна религия. И когда пойдет речь про развал, мы об этом поговорим.

Империя разваливается на кучу маленьких империй. Даже если приходят какие-то люди со стороны, то они всегда пользуются услугами части старой элиты, поэтому существуют механизмы преемственности в формировании империй. Эти циклы происходят все время и, не будь этого казуса Западной Европы, так бы оно, наверное, и было. А потому давайте посмотрим, что это за казус.

По официальной истории этот казус начался в VIвеке нашей эры. В действительности, существуют большие проблемы-загадки, дыры в исторических описаниях, и неизвестно, что с ними делать. Григорьев считает их важными – без них мы, наверное, не имели бы реально происходившей истории. И может, для того, чтобы эти дыры затыкать, нужно серьезно историю пересматривать; а потому, не углубляясь подробно в эту сторону сейчас, обозначим эти дыры.

Согласно официальной истории, в Европе существовала Римская Империя, которая, с одной стороны, логистически очень рационально формировалась, ибо имела внутри себя мощное логистическое ядро в Средиземном море. Однако поскольку это море очень большое, постольку и внешний обвод границ был очень большой. И в тех размерах, что были, империя не могла удерживать долгое время свои окраины. А потому последние столетия существования Римской Империи – это постоянные попытки отбиться от набегов с той или иной стороны, утрата и возвращение территорий (потому что на них не возникали новые империи). Это продолжалось до тех пор, пока не началась цепь волн вторжений, которые и разрушили эту империю (вандалы, лангобарды, галлы, германцы). Эти вещи подходят под схему Ибн Халдуна, если считать, что германские племена нанимались на службу империи.

Здесь – первая загадка. Историки нам говорят, что в Римской Империи, судя по всему, было развито денежное обращение и существовал мощный рынок. Но куда делись деньги? Когда пришли варвары, никаких денег в Европе не было – деньги «пропали». И в этом – большое отличие от других разрушавшихся империй. Не будем брать доденежные времена, когда больших империй не складывалось. Безденежная империя, по нашим меркам, есть небольшое царство. Собственно, пример – Киевская Русь на ее начальном этапе. Было сказано про Киев – город-склад и князя, объезжающего некую ограниченную и логистически связанную с центром территорию для сбора дани в натуральной форме. В денежной империи собирается денежная дань и, собственно, центральная власть расплачивается деньгами со своими сановниками и войском. Когда приходят кочевники, старая элита помогает им, в первую очередь, наладить сбор дани, и обширная империя продолжает существование благодаря денежному механизму функционирования власти. Однако нам рассказывают про варваров, пришедших в Римскую Империю с развитыми рынками, и вдруг выясняется, что денег там нет. До XII века в Европе нет денег (за исключением византийских или арабских, попадавших туда; а что до Венеции, то это торговая колония Византии, лишь впоследствии от нее отколовшаяся). Оказались нетронутыми ни церковный, ни административный механизмы. Возникает вопрос: почему они не помогли варварам наладить механизм старого имперского механизма, позволяющего брать долг деньгами? Согласно документам, Карл I ни разу не ночевал в одном и том же городе, хотя у него и была официальная столица – он все время занимался полюдьем по всей Западной Европе, и все его грамоты написаны в разных городах.

Вопрос о том, куда делись деньги – не только загадка, но и факт – их не было.

Вопрос: а может быть, население снесло денежки в подвалы и стало ждать?

Ответ: и сколько они ждали – восемь веков?

Еще раз: это загадка. Нам историки говорят (и давайте им поверим), что до XII века в Европе не было денег. Это значит, что с VI века по XII властный механизм осуществлялся через полюдье. Но также понятно, что на этой основе в Европе возник феодализм. Поскольку не работает механизм денежного сбора дани, как феодалу вознаградить тех, кто помог ему все захватить [территорию], если не раздать в натуре? Но как при этом обеспечить их участие в делах феодала, если не деньгами? Ибо те, кто получил свою долю, уже осели на своих землях и ведут свое хозяйство. Возникает сильное влияние права как регулятора механизма власти в отсутствие денег.

Реплика: право возникает, когда ни у кого нет преимущества силы, а потому приходится торговаться и договариваться.

Ответ: правильно, приходилось торговаться; известны случаи, когда сеньор шел на осаду города со своими вассалами, которые смотрят на часы и говорят, что по праву мы работаем лишь до 12.00, несмотря на то, что стена уже проломлена: «война войной, а обед по расписанию до следующего года». И эта роль права очень свойственна Западной Европе, в отличие от территориальных империй Востока и вообще других форм устройства. Но все равно непонятно, куда делись деньги.

Вторая существенная особенность территории Западной Европы. Когда в Рим пришли варвары с мечом и огнем, на их стороне была сила. Они, конечно, сильно прорядили старую управленческую и военную элиту Римской империи, но при этом сам механизм этой империи опирался на две иерархии: на управленческую военную и на церковную, при этом церковная иерархия осталась в неприкосновенности – по той причине, что варвары были в основном христиане, хотя и арианского толка. Но здесь – также вопрос, ибо там был целый букет ересей (в том числе и приверженцы ортодоксальной церкви). А среди варваров велась миссионерская деятельность. Загадка – в том, что никто не знает, сколько в современной католической церкви арианства и какой был достигнут компромисс.

Таким образом, есть территория, на которой существует множество мини-империй, воюющих друг с другом. Если бы такая ситуация случилась на Востоке, то пришли бы лихие люди и захватили бы это пространство. Из истории известно, что такие люди на территории Европы были и, вообще говоря, историческая линия Европы несколько раз находилась под угрозой.

Первая угроза – Арабский Халифат. Историки рассказывают про Битву при Пуатье, когда было разбито войско арабов, которые двинулись дальше вдоль Пиринеев (не сумев их перейти), и удовлетворились только Испанией, Италией и Южной Сицилией. То есть арабы захватили плоскую степь до гор.

Вторая угроза – угры, нынче известные как венгры, прорвались на территорию Венгерской Равнины (продолжающей Великую Степь, идущую от Китая через весь континент) и стали делать набеги на всю Западную Европу. В хрониках и анналах они отмечаются как гигантская угроза; кстати, в них, как насчет арабского нашествия, так и насчет угорского, отмечаются случаи типа «архиепископ такой-то призвал такого-то рыцаря выступить» – то есть имели место мини-крестовые походы, шедшие по инициативе церкви; то есть церковь занималась непосредственным управлением и отбиванием внешних атак. Угры не пошли дальше – судя по всему, поскольку закончилась степь, а в лесах они воевать не могли.

Третьей угрозой были викинги (известные русским под названием варягов) – те же самые кочевники; их техника была простая: сначала они шли по морю, затем поднимались по рекам и грабили расположенные вдоль рек города (например, Париж). Ими было захвачено множество территорий: Нормандия, Англия, Сицилия и Южная Италия. И эта, захваченная норманами, земля, долгое время под разными флагами сохраняла свою независимость. Считается, что это было не централизованное, а народное нашествие – в Швеции не было общей власти. То есть ходили отдельные отряды и захватывали куски, но не могли захватить все. Когда демографическое давление снизилось и появились колонии и территории, на которых можно было спокойно селиться, ничего не захватывая, само нашествие сошло на нет. Но, опять же, Европа долгое время была под угрозой. Против венгров была основана австрийская, или восточная, марка, которая впоследствии стала графством, потом – герцогством, из которого сформировалась западно-венгерская (австро-угорская) империя; это образование поддерживала вся Европа, поскольку оно было бастионом против страшных венгров.

Четвертая угроза – татаро-монголы. Никто не знает, почему закончилось нашествие Батыя на Европу. Одни историки говорят, что, поскольку умер хан, Батый решил вернуться к себе в Сарай; другие историки (обычно российские) говорят, что препятствием для захвата Батыем Европы была Русь, защитившая собой Европу от монголо-татарского нашествия. Однако и здесь непонятно, почему Европа не погибла, поскольку в схватке с отборными войсками Западной Европы монголы победили.

Пятая угроза Европе – Османская Империя. Она возникла в другое время и уже не воспринималась как сильная угроза в силу того, что Европа была уже немного другой. Пик – осада Вены в сер. XVII века. Людовик XIV был не дурак; папский престол также был не против [захвата Вены], поскольку в то время продолжалась война папы с императором. Тем не менее, благодаря полякам эта угроза ушла. Между тем, опять же, османское нашествие не воспринималось как катастрофа, в отличие от предыдущих четырех. И, столкнувшись с имперским механизмом, Западная Европа, хотя и сопротивлялась, но показывала большую слабость.

Не стоит здесь обсуждать, почему все эти угрозы не привели к восстановлению нормальных имперских циклов. Может быть, потому, что степняки не умеют воевать в горах и лесах, а в Швеции закончилось демографическое давление. Все эти обстоятельства – случайности; в любом другом географическом месте сложившаяся в Европе структура не просуществовала бы долго. Европейские угрозы не реализовались, и не потому, что европейцы были особо доблестными. Возможно, это связано с тем, что, если арабские завоевания были движимы разделом добычи, то здесь никакой добычи было взять нельзя. Хотя арабы долгое время господствовали на Средиземном море – побережье (Сицилия и Южная Италия) долгое время было под их контролем. Возможно, их деятельность перебили варяги.

Одним словом, эти события – цепь случайностей, в ходе которых люди отметили организующую роль церкви, ставшей, по сути, единым имперским механизмом, объединяющим их на общее дело. Возникает необычная и неожиданная ситуация: претендент на то, чтобы всю эту империю собрать, должен договариваться с церковью и получить ее одобрение, и жить с ней слаженно.

Реплика: либо создать свою церковь.

Ответ: это было сложно, поскольку уже много лет Европа была христианской; однако это произошло в эпоху Реформации.

Еще одно важное отличие от всех других империй: историки говорят, что восточная империя – это цезарепапизм. Между тем, Московское царство – также цезарепапизм, где патриарх – заместитель царя по религиозным вопросам, а первосвященником все равно является царь. В этом смысле глава духовной власти находится в четком подчинении у светской. А здесь получается, что церковная иерархия есть, а императора нет; и если кто-то хочет стать императором, то он должен договориться с церковью. И церковь выработала схему, по которой она хотела взаимодействовать с потенциальным императором: она возложила на себя функцию законодательной власти, а на императора – исполнительную. То есть была сформулирована концепция разделения этих властей – совершенно новая сравнительно со всеми восточными империями.

Реплика: за исключением индийской модели, где были брамины и кшатрии.

Ответ: трудно сказать – там империи-то не было, во всяком случае, мы про это не знаем; когда пришли монголы, то там не было никого, кто мог бы оказать им сопротивление. И, опять же, в Индии что-то осталось, поскольку монголы не полезли в джунгли – им это было не надо.

Итак, появилась идея разделения властей, которая существует до сих пор. В действительности понятно, что ни один нормальный претендент на имперство не мог согласиться с такими условиями, но желание создавать империю было. Поэтому, когда империя возникла, она вступила в острый конфликт с церковью, который носил двойной характер: с одной стороны, он был как по поводу абстрактных вопросов власти, так и по поводу конкретных вопросов взаимоотношений с нею, поскольку церковь на тот период была крупнейшим землевладельцем в Европе. Многие феодалы уходили под опеку церкви, договариваясь с ней по поводу своих земель (например, завещая их ей). То есть вознаградить своих сторнников было сложно, поскольку церковь как раз росла на земельном процессе. И тема борьбы за церковное имущество – сквозная линия всей европейской истории, ее изгибы опредопределяли судьбы государств.

Хроническое противостояние власти папы и власти императора – процесс, длившийся не год и не столетие, а 800 лет. Острая фаза противостояния относится к Высокому Средневековью и занимает первые два столетия, а на более дипломатическую фазу приходится 600 лет, вплоть до ликвидации в XIX веке Священной Римской Империи Германской Нации как института – после того, как от этого титула Наполеон Банапарт заставил отказаться австрийского императора.

Первое и очень важное следствие этого, сильно изменившее западного человека, в первую очередь представителей элиты. Он на протяжении долгого времени находился в крайне противоречивой ситуации невыясненности того, кому служить: своему сюзерену либо римскому папе. Долг велит служить сюзерену, но если возникает угроза отлучения от церкви (часто реализовывавшаяся), это означает рисковать вечным спасением, а в те времена люди отличались от нынешних и верили в эти вещи. Однако у этой ситуации была и обратная сторона: служение своему сюзерену тоже было церковно оправданным, и также представляло собой церковный долг, хотя и в более мягкой форме. И нарушить этот долг также означало пожертвовать вечным спасением. А потому у людей был постоянный выбор – в первую очередь, появилась свобода выбора. Это была вынужденная ситуация, в которой сформировался совершенно новый тип личности. Тогда как в традиционной империи существует четкая сословная иерархия, определяющая, что человек может делать и что нет. То есть воспитывался человек, которому приходилось делать выбор из двух зол, и традиционные империи не воспринимают этого человека до сих пор.

Второе последствие этого [противоборства папы и императора]. Историки часто говорят, что в Европе, в отличие от всех других мест, были вольные города. Откуда они взялись? Согласно расхожей точки зрения, вольные города – наследие Римской империи. Сегодня эту версию рассматривают все меньше, и все больше историков пишет о том, что традиционный римский город был похож на многие российские административные райцентры, где нет никакого производства, а его жизнь поддерживается за счет зарплат чиновников и пенсий персионеров; вокруг этого и теплится какая-то жизнь. Типичный римский город также состоял из чиновников и персионеров – потому что в них селились вышедшие на пенсию легионеры, получавшие денежную пенсию от правительства. Как только источник денег иссяк, никаких римских городов не должно было остаться, за исключением руин. Еще одна версия вольного города связана с засилием расизма в современной истории: что вольный город якобы появился в связи с тем, что жители Западной Европы более «свободные», и в этом не такие, как все остальные.

Что такое город в его эволюции? Уже было сказано, что это, в первую очередь, центральный склад, куда собирается вся дань, где живет правитель территории, и где стоит его войско. Вокруг замка – окрестности, защищенные или не защищенные стеной. В городе живут ремесленники, обслуживающие двор феодала – как из крепостных, так и из свободных (особенно если речь идет о каком-то важном мастерстве вроде изготовления оружия, украшений либо поварского искусства), мелкие феодалы (не имеющие возможность построить собственный замок и живущие в небольших домах по соседству), а также купцы. Здесь вопрос: откуда купцы, если в Европе нет денег?

Здесь есть гипотеза, связанная с несколькими совпадающими вещами. До XIIвека в Европе не было денег, а после они появляются в большом количестве, начинают функционировать ярмарки и появляются вольные города. Причем все процессы появляются очень быстро, и становится понятно, что это не может произойти эволюционно. Это еще одна загадка.

Здесь нужно смотреть более широко – например, для сравнения, на купцов Востока. В восточном обществе деньги и власть слиты воедино, нет власти – нет денег, и это распространяется и на купцов; деньги нельзя приватизировать, поскольку они гоударственные. И вдруг выясняется (в ходе крестовых походов), что есть территории, на которых деньги не входят в понятие иерархии – там иерархия строится по основанию владения землей и прочими натуральными ресурсами, а денег они не знают. И если деньги вывести в этот «оффшор», то эти деньги будут собственностью купца, и никто на них не посягнет. Поэтому купец налаживает торговлю и, хотя много там не заработаешь (хорошо заработать можно, налаживая взаимодействие с богатым Востоком), но зато все заработанное – личная собственность купца. То есть Европа послужила оффшорной зоной, в которой работали восточные купцы, и мы знаем, какие купцы – евреи (которыми, кстати, были не только венецианские купцы). Ведь дела по переводу денег можно иметь только со своими единоверцами. И эта денежная оффшорность лежит в основе Европы и всей ее экономической системы – появившиеся деньги заработали. Владельцу городом выгдно привлекать купцов, но самое главное – феодалы смекнули насчет выгодности рынка: поскольку они постоянно друг с другом воюют, есть разница между тем, чтобы воевать имеющимися силами, и тем, чтобы в кредит нанять войско и купить амуницию, отдав этот кредит по факту выигрывания войны. Дальше возникает процесс выкупа городов, которые становились вольными в результате нескольких операций, и часто в результате выкупа. Если феодал хочет захватить другого феодала, то он может взять денег, оставив себе вышгород (замок) и признав нижгород вольным городом. И те, кто выкупает город, составляют его магистрат.

Иные случаи также известны, их предоставляла война папы с императором, когда местный феодал мог стать на проигравшую сторону, и если при этом граждане города становились на сторону победителей (откроют ворота, обеспечат снабжение), то у них появлялся шанс получить себе город. Историки описывают гонку вольностей, возникающую после того, как город освободился: граждане начинают просить себе дополнительные вольности с той и с другой стороны. И стороны эти вольности предоставляют, всякий раз пытаясь перекупить граждан. Таким образом появляются вольные города с деньгами, находящимися в руках купцов. То есть вольные города – самостоятельные финансовые центры. Именно города массово вводят наемные армии (то, против чего так выступал Макиавелли): сами граждане (владельцы денег) служить не хотят, а «быдло» воевать не может.

Еще одна важная особенность, которую мы еще плохо понимаем – «прагматика и идеализм». Спор между двумя иерархиями имел прагматическое значение, однако мог вестись только в идеалистическом ключе: церковные иерархи могли апеллировать только к более высокой идеальной силе для того, чтобы его разрешить. Это очень важная особенность Европы, которую мы – большинство жителей территориальной империи – не понимаем. Потому что традиционная территориальная империя держится на прагматике. У нас всех есть идеальные соображения, и мы в большинстве своем не очень понимаем, откуда они у нас, однако когда дело доходит до дела, выясняется, что этих соображений как таковых и нет. Наши идеальные соображения происходят оттого, что все жители территориальной империи [России] полагают, что живут или могут жить в национальном государстве (могут его построить). То есть когда встают на западную точку зрения, и начинают идеалистично говорить «за родину». Но когда дело доходит до дела, каждый прагматично вспоминает о своем доме и своем подъезде. И в этом – очень большое непонимание нами Запада, поскольку там сложилась целая традиция решения прагматических вопросов, но только на идеальном уровне. На Западе понимают, что как только изменилась прагматическая задача, меняется идеал; но когда российская интеллигенция смотрит на их идеал, и принимает его за истину в последней инстанции, сильно удивляется и начинает возмущаться, когда он меняется.

К примеру, В.В. Путин очень имперский человек по воспитанию и духу; он внимательно смотрит на Запад и говорит, что поскольку и они, и он решают прагматические задачи, то какого черта они лезут к нему с их идеалами. И предлагает договариваться о прагматике. А они так не могут – они должны апеллировать к «высшему». Это и хорошо, и плохо: хорошо это в том смысле, что из этих идеалов начинается наука вообще, вырастающая из схоластики и [средств] развития абстрактного мышления, чего нет в империях, где предлагается возиться с конкретным огородом – с тем, что есть. А идеализм в России наносной, мыслящий в не свойственных империи терминах. Этими вещами российская интеллигенция заразила всех остальных, а потому наш идеализм все время какой-то непонятный, и мы не поспеваем за изгибами их идеализма. При этом, когда в России соглашаются с неким западным идеалом (постоянно транслируемым), как некой истиной в последней инстанции «от Бога», его транслируют всем вниз тотально. Мы же понимаем, что «маржинализм в 70-е гг. XIX века был придуман исключительно с целью отобрать у России не открытые тогда еще тюменские месторождения нефти», и что «это все придумал Черчилль в 18-м году»! Вера в заговоры – из этого противопоставления идеализма и прагматизма.

Григорьев как-то читал воспоминания одного из разведчиков, который в свое время подслушивал Черчилля и Рузвельта, приезжавших в Москву. Этого разведчика поразило то, что после того как они съезили к Сталину и вернулись, вдруг министр иностранных дел [Британии] вплоть до крика стал ругать премьер-министра Черчилля за то, что тот сказал генералиссимусу нечто, расходящееся с политикой британского правительства, и теперь они не знают, что делать. Черчилль апеллировал к тому, что он, как премьер-министр, может эту политику менять, на что министр иностранных дел ответил в том духе, что когда Черчилль сформулирует эту политику в виде документа с идеалами и предоставит ему, он будет ее придерживаться, но пока этого не сделано, текущей политики должны придерживаться все.

В ходе противостояния церковной и светской властей появилось еще несколько важных вещей, прагматичных для этого противостояния, но сформулированных в идеальной форме. Это идея разделения властей на законодательную и исполнительную, которая прорабатывалась церковью [см. 2 часть данной лекции]. Отсюда следует вторая идея – о верховенстве закона и права. Эта идея также новая и весьма идеалистичная, но предназначенная для решения прагматических проблем. Еще была сформирована идея национального государства, ставшая революцией в догматике, в подходе. Потому что христианская религия строилась на идее единого христианского народа, среди которого «несть ни эллина, ни иудея», из чего проистекала идея единой власти. Когда стало понятно, что выстроить имперскую власть в соответствии с пожеланиями церкви не удается, и что как только она выстраивается, возникает сильнейший конфликт, чреватый захватом Рима, свержением папы и переводом столицы христианства в другие города, пришлось на что-то опираться. По наследию от Карла Великого вне имперского влияния была Франция. И здесь встал вопрос: с одной стороны, папа должен был бы уговаривать Францию стать единой империей, но тогда империя усилится, а договориться с ней нельзя; с другой стороны, к помощи Франции можно было бы прибегать в случае войны с империей, но тогда надо как-то объяснить, почему Франция вне империи. А для этого надо было изменить догматику – сформировать идею о том, что Бог создал разные нации, которые, будучи все христианскими, своим разнообразием свидетельствуют о богатстве Бога и, соответственно, у них могут быть разные власти. Как только это решение было принято, тут же возникла идея Италии как нации. Но где в ней папа? Собственно, в итоге все закончилось Ватиканом – маленьким пятачком в качестве самостоятельного государства. То есть не бывает идеальных решений: будучи принятым, оно помогает, но в дальнейшем возникают его последствия.

И, конечно, из идеи национального государства возникла идея народовластия. Поскольку схема была простая: хотя у наций и должны быть короли, народ также должен иметь свое право – потому что народ церковный, и церковь будет управлять народом, который будет выступать законодателем, тогда как глава национального государства остается исполнительной властью, которая теперь взаимодействует с церковью как властью законодательной посредством народа.

Все эти идеи прагматичны, выросшие из интересов борьбы, но должным образом оформленные как абстрактные принципы, задавшие направление мысли и движение истории Европы.

16. Формирование национальных государств

По итогам предыдущей лекции мы попали в смутное время европейской истории, малоизвестное и непонятное – XIV-XV века. Предыдущее время характеризуется острым противостоянием империи и папства. Даже те, кто хорошо изучает историю, едва ли смогут назвать сколь-нибудь серьезные события, происходивние в этот период. Если речь вести о Столетней войне, то это не серьезное и не образующее историю событие – обычный феодальный конфликт, когда английскому королю на территории Франции принадлежало много земли, которую этот король хотел присвоить. То есть исторической фактуры много, но она вся мелкая: стычки, заговоры, отравления, интриги, но ничего существенного не происходит. Даже если взять историков, то они говорят, что этап феодализма идет до XIII века. Также общеизвестно, что XVII век – эпоха формирования абсолютистских государств. Но что было между XIII и XVII веками? Что это за период из четырех веков? Историки на сей счет говорят, что это эпоха Возрождения, умещающаяся в эти четыре века, – грубо говоря, «эпоха искусства».

Между тем, это был весьма интересный период. Попробуем расписать его политическую структуру. С учетом сказанного на прошлой лекции: есть империя, есть церковь, есть вольные города разного статуса, есть крупные феодалы (так сказать, протонациональные феоды, еще не понимающие, что они крупные – что-то вроде Франции, Англии, Испании, Австрии). На окраинах – территориальные империи вроде Речи Посполитой (из которой лишь потом станут выделяться национальные кусочки), Византия, Турция. Между ними находится масса феодалов, за которую ведется борьба.

По мнению Григорьева, история утратила направляющее воздействие при этих раскладах потому, что фактически империя утратила свое направляющее воздействие, проиграв в этой схватке [императора и папы]. Император продолжает существовать, но уже не играет никакой роли, и не может привлечь к себе массу феодалов. С другой стороны, церковь оказывает влияние на массу феодалов, но в ее политике нет важной силовой составляющей, к которой могла бы присоединиться эта масса; а потому церковь с ними взаимодействует, но не организует.

Что касается вольных городов, то было сказано, что их наличие и предопределило эпоху Возрождения. Для них стал актуальным поиск самопределения. Было понятно, что пока существовала империя и существовал конфликт, вольные города могли пользоваться этим конфликтом и пытаться нарастить свою мощь, а также отбивать атаки местных феодалов (ибо захват хорошего города – всегда богатый приз для любого из них). Однако войны гвельфов и гибеллинов закончились. И вольные города, во-первых, оказались перед лицом обладающих военной силой местных феодалов, а во-вторых, перед ними встала проблема дальнейшего политического развития. Изучение истории им показало, что античные города строили вокруг себя империи, захватывая соседние территории. Однако вольные города, ища в истории такие основы своего существования, оказывались лишь внешне похожими на города античности.

Есть еще две вещи, которые серьезно влияют на события XIV – XV веков. Первая из них – военная революция. Рыцарская конница, которая и определяла военное сословие феодализма, уже в XIII веке (а в XIV веке – точно), показала, что против нее встала хорошо организованная пехота (например, городская), лучники и арбалетчики – вполне эффективные и способные побеждать. С появлением огнестрельного оружия роль конницы стала резко падать, а с появлением пушек стала резко падать защищенность феодальных замков и городов (тогда как до этого считалось, что стены все определяют). Вторая вещь (о которой говорилось на прошлой лекци) – в том, что именно Европа, в отличие от прочих образований того времени (восточных) отличалась тем, что в ней были разделены деньги и власть. Деньги были у жителей вольных городов, а власть над территориями была у феодалов. Для того чтобы вести войну были нужны деньги. Казалось бы, у вольных городов были все возможности для расширения. А потому существовали проекты расширения городов и захвата территорий. Но было несколько проблем.

Прежде всего, деньги находились во множестве городов, а не в каком-то одном городе. С другой стороны, политика вольных городов по отношению к массе феодалов – в том, что часть из них нанимается в качестве наемного войска для того, чтобы воевать с другими городами. Однако наемное войско – плохое войско. Кроме того, вольный город принадлежит выкупившей его верхушке, составляющей городскую аристократию. Для такой тактики хорошо опираться на внутренние ресурсы – население. Но население за участие в войне сразу же начинает требовать политических прав, из чего возникают внутренние конфликты, к тому же низы оказываются вооруженными. Так что вольные города оказываются в ловушке, не будучи способными реализовать какой-либо иной план, нежели с опорой на деньги. И рассматриваемый период истории как раз свидетельствует о том, что никакой политичекий план не проистекает из денег, хотя деньги могут помочь реализации некоторого политического плана, если он актуально существует именно как политический и, к тому же, существуют политические условия для его реализации.

В отличие от вольных городов, чьи попытки реализовать политический план ни к чему не приводят, протонациональные феоды как раз в этом смысле выигрывают, поскольку идея у них простая (захват массы феодалов), они могут опираться на собственные ресурсы и собственных феодалов. В этом смысле деньги для них – только добавка для их собственных ресурсов. (Пример из современной жизни: сегодня побеждают не те фирмы, что хорошо управляются, но те, что лучше могут привлечь финансирование, а именно, крупные фирмы.) И конечно гораздо интереснее и выгоднее финансировать крупные феоды, в которые идут деньги.

При этом вольным городам также оказалось выгодно участвовать в этих процессах, особенно когда вольный город оказывался перед лицом своего местного феодала, с которым нужно воевать. А это, как сказано, либо стоит дорого, либо чревато социальными бунтами. Воевать с собственным феодалом неэффективно, но если договориться с далеким монархом, воюющим с местным феодалом, старающимся его подчинить, да к тому же выторговать у этого монарха условия дополнительной вольности, то можно вести речь о зарождении местного самоуправления в рамках государственной системы: появляются свои системы права (более близкое нам – магдебургское), которых было довольно много. Поэтому вольные города начинают играть, в том числе и политически, на протонациональные феоды. Некоторые крупные феоды превратились в национальные, некоторые – нет; пример – крупный феод Лотарингия, просуществовавший до XVIII века (вообще, Эльзас и Лотарингия – отдельная история Европы), Бургундия, Бретань. Эти процессы заняли довольно долгое время – XIV-XV века.

В XVI веке произошло еще одно важное событие, во-многом, с одной стороны, ускорившее процесс [формирования национальных государств], с другой – затормозившее его: произошла Реформация. В результате противостояния с империей церковь вышла победителем. В своей борьбе она поддерживала протонациональные феоды, но после победы эта поддержка прекратилась. В этом смысле она выступила против тенденции: из четырех политических сил – церкви, империи, вольных городов и протонациональных феодов две (вольные города и феоды) вошли в союз, а одна выступила против них (церковь). Но этого недостаточно, поскольку, выйдя победителем, церковь оказалась на огромной территории в Германии, разбитой на мелкие княжества. Она стала играть по отношению к ним роль императора, ибо иной роли на этой территории не было. И там были попытки ересей и расколов. Кроме того, в то время как деньги играют огромную роль в процессе взаимодействия вольных городов и протонациональных феодов, у церкви были аккумулированы огромные богатства: земли, здания, монастыри, золото и серебро, не говоря про денежный поток от десятины. В этом смысле церковь интересовала [участников процесса формирования нацгосударств], в первую очередь, с точки зрения земли, которую можно раздать, и во вторую очередь, как владелец золота и серебра, которыми можно расплатиться с кредиторами. Но с точки зрения самого, феодального по сути, процесса, важнейшей была земля. А потому, когда появился Лютер, то всем было очень выгодно: и германским княжествам (прятавшим его и массово переходившим в лютеранство), и протонациональным государствам (поскольку это ослабляло церковь). Самым радикальным способом поступили англичане, принявшие протестантизм, объявившие короля главой англиканской церкви и реквизировавшие все католическое имущество, благодаря чему Англия стала первой, действительно абсолютной, монархией; французы, хотя и остались католиками, также сильно пощипали церковь и церковное богатство, причем под предлогом защиты церкви.

На фоне всех этих вещей возродилась империя. Вдруг выяснилось, что император Священной Римской Империи – фигура важная. В целом, политика Карла V и его наследников была очень простой – быть святее папы римского. На много лет церковь попала в сложную ситуацию, поскольку осколки Империи – Испания и Австрия – провозглашали себя более благочинными, чем Рим, выступая в защиту церкви, но не принимая ее институционально, ибо сами в Бога веруют. А потому началась большая свалка, закончившаяся к вящему удовльствию всех сторон.

С одной стороны, главные протонациональные государства – Испания, Франция и Англия – полностью захватили все те территории, которые могли, укрепившись в них и сформировав абсолютные монархии. Но и для церкви все окончилось хорошо, хотя могло быть хуже: Германия продолжала оставаться раздробленной. Когда возникает крупное национальное государство, возникает опасность, что на базе какого-нибудь из них возникнет империя. Между тем, в Европе империи – по окраинам, а в центре – лоскуты. Плюс идея нации усилилась именно со стороны церкви, поскольку она стала ее максимально продвигать. Идея отделения церкви от государства уже заложена в самой конструкции. В этом смысле церковь говорила про монарха, саму себя и народ: монарх контролирует народ, поскольку он – нация, а церковь контролирует его потому, что он – христиане; и, к примеру, французский монарх может владеть французом как представителем нации, но не как христианином. А если французский монарх, к примеру, желает владеть немцами, то на каких основаниях? Он может владеть лишь теми, кто владеет французским языком. И здесь право на восстание оказывается понятным по-христиански: народ отбивается от иностранного вторжения, а все «просвещенные народы» будут ему в случае чего помогать.

И вот эта вся совокупная история выводит на формирование абсолютной монархии. Здесь тоже есть вопрос для периодизации истории: по Марксу, после феодализма был капитализм, хотя другие историки могут ему не верить. Вообще, если есть какой-то серьезный историк, то он, как правило, марксист.

Реплика: тогда и Карамзина, и Ключевского можно назвать марксистами.

Ответ: ну кто же говорит о Карамзине как о серьезном историке?! Он писатель. Вот Хобсбаум – серьезный, но он марксист. Бродель, Ле Гофф – серьезные историки. Они тоже марксисты.

Дело в том, что только марксизм дал некую периодизацию истории и задал хоть какие-то рамки рассуждения о ней. К чему свелись антимарксистские рассуждения, как не к совокупности частных историй?! Достаточно посмотреть на выходящие книжки: «история дьявола», «история секса» и т.п. Но даже с точки зрения марксизма (к примеру, Андерсен) вопрос о том, что было между феодализмом и абсолютной монархией, до сих пор обсуждается: пытаются говорить об отдельной экономической формации – говорят о ней либо как о чем-то самостоятельном, либо как о разновидности азиатского способа производства. Ибо это, действительно, важный исторический период: была масса феодалов, и в ходе их поглощения они превратились либо в абсолютных монархов, либо в двор (как форму инкорпорации), либо в бюрократию, которая реально правила. При этом кадры для бюрократии поставлялись имевшими учебные заведения вольными городами. Хороший пример [из истории Франции] – смена Фуке Кольбером.

Еще один момент: армия стала регулярной, изменился ее состав. Это уже не тот случай, когда полковник [кондотьер] воюет то за одного, то за другого, то в Россию нанимается (вроде барона Мюнхгаузена). Инерция продолжалась, и еще существовали немецкие княжества, дававшие постоянное гигантское предложение на военный рынок (кстати, со стороны англичан против американцев воевали гессенцы). Регулярная армия потребовала создания мануфактур: либо для обеспечения торговли на дальние расстояния, либо для снабжения регулярной армии. В них создавались изобретения, улучшения и развивалось разделение труда. Если нужно 10 000 одинаковых мундиров, то нет смысла их заказывать у 10 000 портных.

Между тем, к периоду революций французское общество подошло, будучи устроено иначе, чем феодальное, и с другими интересами. Их Великую Революцию спровоцировала аристократия, которая была недовольна тем, что на госслужбу берут черт знает кого: должности либо покупают (но это еще можно простить), а вот когда берут «из-под забора» и продвигают потому, что он хороший специалист, то с этим смириться невозможно; а потому аристократы были жутко недовольны королевской властью, но у них не было повода. И вот, когда Луи XVI потребовалось повысить налоги, они вспомнили про свои старые права и собрали Генеральные Штаты, которые не собирались уже много лет. И не третье сословие, а именно аристократы настояли на том, что нужно созвать Генеральные Штаты. На это королевская власть должна была ответить увеличением палаты третьего сословия, повысив ее значимость. Тем более что третье сословие выступило в защиту короля. И прошло много времени [с созыва Генеральных Штатов до того момента], когда котролю отрубили голову.

Существует две проблемы нацгосударства. Первая из них связана с отношением монарха и церкви: коронует, конечно, церковь, но сам монарх связан с нацией. Тогда появляется идея легитимности монарха: он представитель именно нации, от которой он получает легитимность. Но не Бога на земле, поскольку его может представлять только император. И уже появляется обширная литература, которая обсуждает проблему легитимности – связи монарха с нацией. Между тем, монарх на это не может ничего возразить, поскольку так оно и есть. И в Англии, и в других местах, эти вещи регулярно объясняли королям.

Вторая проблема связана с тем, что существует процесс поглощения массы феодалов, расширения, формирования новой бюрократии и новой элиты. Причем эта новая элита жестко построена, у нее появляются свои интересы. Происходит выход к границам того, что можно назвать национальными государствами. Пока строилось нацгосударство, люди делали карьеру и продвигались, работали социальные лифты. Когда был достигнут предел этого процесса, пришлось столкнуться с той же проблемой, что империи, когда она выходит к своим границам. Что дальше делать: завоевывать Европу? Но государство-то национальное, а потому в качестве кого выступает завоеватель? Эту проблему решил Наполеон, воевавший Европу не потому, что он француз, а потому, что он носитель новой «религии просвещения» о свободе, равенстве и братстве. И все нацгосударства мгновенно превращаются в колониальные империи, поскольку, если нельзя воевать Европу, то дикарей-то можно. То есть национальные государства – это внешняя экспансия, которую стало возможным организовывать благодаря Великим Географическим открытиям. И маленькая Европа завоевала весь мир, имея мануфактуры и следующее из них огнестрельное оружие. И еще есть недовольная элита. У англичан все было просто: они как ввели майорат, так этим и решали проблемы: идти и завоевывать новые земли.

Все нацгосударства еще на стадии абсолютной монархии превращаются в империи: Великобритания, Голландия, Бельгия. Однако немцам, которые опоздали [с созданием империи], не дали это сделать. А потому накануне 1914 года начались переговоры насчет того, чтобы немцам что-то дать.

На основе феодализма сложилось бюрократическое государство, в которой действуют свойственные бюрократии, как любой элите, законы: сохранение статуса, включая передачу по наследству, и социальные лифты, или продвижение по службе. И вот, поскольку Европу воевать нельзя, до начала XX века весь мир стал занят столь плотно, что белых пятен на нем почти не было, хотя в некоторых местах они все равно оставались.

Неизвестно, в какой момент это произошло и где именно – это требует изучения. Все это происходит в XIX веке, когда идет бурное развития капитализма, рост производства и богатства, предоставляющий огромные ресурсы – по крайней мере, в некоторых из нацгоударств. Часть этих ресурсов тратится на внешнюю экспансию, часть – на внутреннюю, или на усиление бюрократического контроля над обществом. По-видимому, первопроходцем здесь была Германия, первая начавшая государственный социализм (поскольку ей не давали колоний). Этот контроль связан с расширением внутренних сфер деятельности через введение обязательного образования и создания соответствующих структур, мест и карьерных возможностей, введение социального обеспечения и системы контроля охраны труда (фабричные инспектора – английское явление). Внутренняя экспансия также связана со сбором налогов и контролем бизнеса – в этом смысле перспективы открылись гигантские; постепенно внешняя экспансия заменяется внутренней, которая по сути укрепляет механизмы национального государства. Не потому, что там все себя чувствуют гражданами страны по собственной воле, а потому, что просто деваться некуда, и все вокруг дает понять, что ты гражданин этой страны по ряду перечисляемых оснований. И вот эти две тенденции внешней и внутренней экспансии следует отдельно изучать. И эти тенденции были присущи абсолютизму. Поскольку бюрократии нужны места, она постоянно вынуждена открывать новые сферы создания мест. Когда строится империя, эти места появляются в дальних локусах, а когда это осуществляется внутри, то делать это гораздо безопасней и проще (известно много литературных историй про то, как богатый, но израненный и больной, с лихорадкой, европеец приезжает домой в метрополию, чтобы доживать свой век после того, как он долго не видел семью, а его дети воспитывались непонятно где). Куда легче протащить закон о всеобщем образовании, создающий пост министра образования с бюрократической системой вокруг него; в систему пойдут люди, и в школах будут обоснованно учить тому, что люди – граждане Франции или Британии. Дальше создается социальная структура и объясняется гражданам забота государства о них в виде возможности обращения в разные инстанции и получения денег при выполнении некоторых условий (выплаты налогов, службы в армии и т.п.).

Тенденция внешней экспансии по сути прервалась на Первой Мировой войне, а если точнее, то на обоих мировых войнах. Потому что вдруг выяснилось, что расширялись в мире, а поссорились в Европе, и это оказалось очень накладно. Более того, все ослабли, а в мире появился международный конкурент, забравший себе все дивиденды с этой [военной] истории – США. Британская и Французская империи разваливались достаточно долго, хотя до сих пор какие-то территории за собой сохраняют.

Между тем, реальная история нацгосударств начинается только после Второй Мировой войны, когда имел место гигантский экономический рост и гигантское накопление ресурсов, но вместе с этим – гигантский рост контроля государства над внутренней жизнью. Контроль над экономической жизнью (подаренный кейнсианством), разного рода социальные прожекты (вроде толерантности) и т.п. То есть национальное государство – это империя, расширяющая экспансию внутрь, за счет расширения сфер контроля [общественной жизни]. Для этого нужны ресурсы, достаточное количество которых имелось до сегодняшнего дня.

Сейчас повсеместно говорят про кризис национальных государств, но в чем их кризис? Как раз в том, что перестала работать прежняя модель, и ресурсов для экспансии нет. Сегодня нацгосударства обсуждают, что для борьбы с безработицей и экономического роста надо закрыть оффшоры, которые дадут финансовые ресурсы на ряд социальных проектов вроде защиты меньшинств, арабов и однополых браков, не говоря про полицию и армию. Все это происходит на фоне того, что Греции не дают жалкие 6 млрд. евро в то время, как один только Детройт остался должен 20 млрд. А еще на подходе Чикаго. А про европейские территории даже речи нет.

Кризис – в том, что экспансию больше осуществлять некуда; растрачены даже деньги пенсионных фондов, будучи вложенными в облигации; когда у нас говорили, что «нормальное государство делает то или это» (период к. 1980-х – 1990-х гг.), то Григорьев слушал это с ужасом и понимал, что денег на это нет, но создаются разного рода программы вроде «толерантности», отсасывающей деньги и вызывающей сопротивление на уровне департамента и школы. Или ювенальная юстиция, с которой сейчас борются. Чем больше порождается проблем, тем лучше: в старой схеме можно было бы выбить деньги на решение этих проблем. Механизм выбивания денег есть, но денег нет. Кризис – это осознание того, что так нельзя. Что делать? Ведь нацгосударство больше ничего не умеет, кроме как бюрократически внутри себя разрастаться.

И, конечно, развитие капитализма тесно взаимосвязано и совпало с идеей нацгосударства. Неизвестно, что было бы, если бы в XVIII веке не развивался капитализм и не пошло разделение труда, а осуществлялась бы колониальная экспансия. Наверное, были бы какие-то войны за передел мира, и эти войны возвращались бы в Европу. Кстати, в XIX веке Европа после Наполеона до Германии вела какие-то игрушечные, не катастрофические войны.

Вопрос: получается, что сейчас это внутреннее развитие стало саркомой внутри национального государства?

Ответ: да.

Посмотрите на Грецию, вокруг чего там ведется борьба? Говорят, что нужно сократить еще 15 тыс. госслужащих. А между тем всегда говорили, что чем больше государство все контролирует, тем лучше развивается экономика. А когда поступает предложение увольнять, возникает ужас по поводу того, что какие-то сферы будут выпущены из-под контроля. Когда наращивается контроль – одно, когда теряется – другое. До какого-то момента происходил процесс, при котором сети образовательных учреждений или, к примеру, учреждений здравоохранения, не уменьшались, а снижалось их качество. Но теперь приходится резать саму сеть, и в этом проблема. Возникают вопросы, где будут учиться и социализироваться дети, кто будет работать с мигрантами и т.д. Между тем, с точки зрения низов государство, которое не дает ничего, кроме полицейского надзора, выглядит не очень красиво.

Реплика: то есть национальные государства начали деградировать до протонациональных феодов.

Ответ: ну вот, Испания – по границам феодов, Британия – по границам королевств. В Германии появилось движение регионов, в рамках которых богатые регионы задаются вопросом о том, почему это они кормят восточных немцев, и т.д. А поскольку Восточная Германия как раз является коренной, это вызывает дополнительные проблемы.

Еще один момент, который, по-видимому начался случайно, а впоследствии был воспринят как эффективная технология. Когда появились национальные государства, в той же Европе существовали территориальные империи: османы и Австро-Венгрия. В какой-то момент идея нацгосударства стала считаться нормой. Григорьев много читает и пытается понять про декабристов, потому что его совершенно не удовлетворяют объяснения того, чего, собственно, они добивались (классовых и каких-то иных вещей). У него есть гипотеза, что у декабристов в очень своеобразной форме появилась идея нацгосударства (а свобода и демократия к тому прилагались); кстати, Пестель писал конституцию, скорее, для регулярного государства. Судя по всему, их не устраивал механизм территориальной империи. Но как только стали задумываться о России как о нацгосударстве, включая и высшие круги, сама территориальная империя стала невозможной, к тому же отдельные ее части также стали мыслить себя в рамках идеи нацгосударства.

Против Австро-Венгрии это оружие использовалось позже – первым оно использовалось против Османской Империи. Здесь пострадали все, не только Греция. Первый эксперимент сознательного использования национализма в борьбе – это поддержка греческого восстания. Причем все остальные участники, включая территориальные империи, идею поддержали (первый президент Греции – министр иностранных дел Российской империи; против него, воспитанного в духе александровской бюрократии, восстали). Это оружие активно использовалось Европой на Юго-Востоке – там велась активная работа по насаждению идеологии наций и нацгосударств; и по итогам распада Османской Империи там придумывались нации типа Ирака, Сирии, Ливана, в конце концов – Израиля, которым придумывали собственные истории. Впоследствии это оружие сильно сыграло против Австро-Венгерской и против Российской империй. И оно до сих пор активно работает против России, его потенциал не исчерпан. Самым удобным объектом для экспансии долгое время была Османская империя – «больной человек Европы». И Первая Мировая война, собственно, возникла из-за споров по этому поводу. Там и повод был, и предшествующие балканские войны. А закончилось все формированием нацгосударств.

В этом смысле Россия – единственная оставшаяся до сих пор из европейских государств территориальная империя, но ее проблема – в перепутанности понятий колониальной и территориальной империй. Быть империей сейчас нехорошо, но кем нужно быть? Когда спрашиваешь российских националистов о том, как они себе видят это государство, они говорят про русскую нацию, но при этом жутко возмущаются, когда речь заводят о поморской нации. Их спрашивают, как националист может выступать против этого? Они говорят, что история поморов – выдуманная. Однако как же выдуманная, когда все указывает на ее реальность и на все, что необходимо для нации? Иной пример – казаки, провозглашающие себя новой нацией. Но что такое нация? На самом деле их нет. И потому, когда говорят про то что будут строить русскую нацию, то не очень понимают, что именно будут строить. Ибо сибиряки знают, что есть сибирская нация (и даже знамя есть), также можно говорить про татар и башкир.

Когда в январе 1991 года был штурм телецентра в Вильнюсе, Григорьев был в Сургуте по рабочим вопросам, и какая-то женщина искренее возмущалась тем, что жувущие на территории другой нации русские даже не потрудились выучить их язык. На что стоявший рядом с ней былинного вида геолог предложил ей поговорить на манси.

17. Макс Вебер и дух капитализма: основы управления

Позапрошлая лекция была закончена рассуждениями о соотношении идеализма и прагматизма в истории Западной Европы – откуда оно взялось и появилось, и почему мы плохо понимаем европейцев. Там у Григорьева возникла развилка, ибо он не знал, что делать: с одной стороны, нужно продолжать историческое повествование, с другой стороны, вопрос имеет непосредственное отношение к заявленной теме. Она больше философско-управленческая, нежели историческая.

Эта лекция будет посвящена дальнейшему и более глубокому раскрытию дихотомии идеализма и прагматизма в Европе, но уже не только в сфере политики, но и в других областях жизни. Общие сведения о Максе Вебере можно прочесть в Интернете, а потому здесь их можно опустить. Достаточно сказать, что Вебер до сих пор считается одной из крупнейших фигур западной социологии – в некотором смысле даже до сих пор крупнейшей. И это, кстати, любопытно: в свое время появился Маркс, а после него – люди, ставшие претендовать на звание «других Марксов». В экономике это был Шумпетер, который ставил себе задачу превзойти Маркса в его достижениях. И Шумпетер до сих пор остается очень сильной, влиятельной и обсуждаемой фигурой – помимо Кейнса.

Вебер также, судя по всему, ставил себе задачу стать другим Марксом социологии, опровергнуть Маркса и дать совсем другую картину мира. Возможно, сегодня этого многие не понимают в силу снижения качества образования, но идеи Вебера на Западе до сих пор составляют основу представлений об устройстве и взаимосвязях общества.

Если оценивать Вебера с неокономической точки зрения, то он привлек внимание к очень многим важным темам. С другой стороны, читая Вебера, невозможно не заметить, что, говоря все правильно, он делает совершенно странные выводы. Его нельзя просто прочесть и согласиться с тем, что он сходу понятен. Непонятно почему, но к анализу действительности он старался подходить объективно, а в выводах он был необычайно субъективен, и у него получался разрыв. И сейчас мы это увидим.

Что касается конкретной задачи о духе капитализма, как ее поставил Вебер. Судя по всему, он реагировал на некую интеллектуальную жизнь, которая была в тогдашнем обществе – то ли на Зомбарта, то ли еще на кого-то. И дискуссия эта была направлена на осуждение капитализма как общественного строя, связанного с самыми низкими инстинктами человека – прежде всего, с алчностью. Вебер начинает с того, что говорит: вся эта критика, быть может, имеет под собой какие-то основания (хотя, по большому счету, эти основания не ясны), но ведь ясно, что капиталистические страны более богаты, и потому ли они богаты, что в них более алчное население? Собственные наблюдения Вебера показывают, что проявления жажды денег гораздо более свойственно странам, где капитализм развит в наименьшей степени. Он приводит в пример Германию и Голландию как образцы капитализма, противопоставляя их Испании, Италии и Греции. И, смотря на то, что происходит сегодня в Европе, можно до сих пор наблюдать это разделение – противостояние, непонимание и нестыковка двух духов [капитализма] в двух странах, которые давно капиталистические и входят в ЕС. То есть те, кому в меньшей степени свойственна жажда наживы, получают богатства, а те, кому в большей степени, остаются бедными. Потому с этим надо разобраться.

Такое противопоставление работает до сих пор. Где-то в 2003 году Минэкономразвития провело большое исследование среди западных предпринимателей, которые работали в России, с вопросами о том, что помогает, что мешает и что надо сделать. Предприниматели в блоке «трудовые ресурсы» отмечали, в ряду прочих достоинств, то, что в России люди образованы, а главный недостаток, который бесит практически всех опрошенных, была жадность, которую они считают препятствующей их нормальной работе. Причем этот недостаток называли не только «жадность», но и «нелояльность» (работая в корпорации, готов ее продать за $100) и прочие качества людей, с которыми трудно иметь дело и с которыми не построишь капитализм.

А с кем тогда можно построить капитализм? Чем страны отличаются друг от друга? В одной из своих статей Вебер приводит данные, которые касаются конфессиональных различий, и показывает, что среди предпринимателей, специалистов инженерных специальностей и высокооплачиваемых работников протестанты имеют гигантское превосходство над католиками. У Вебера есть сложное и достаточно аккуратное рассуждение о том, не влияют ли какие-то другие факторы на это распределение, но в итоге он приходит к выводу, что конфессиональная принадлежность, судя по всему, как-то влияет на уровень богатства.

И Вебер говорит, что есть некий «дух капитализма», как-то связанный с этой конфессиональной принадлежностью. Как его определить? Здесь сразу возникает сложность, поскольку Вебер его определяет, но, на взгляд Григорьева, неверно; и впоследствии будет сказано, почему. Пишет он про другое – про то, что «дух капитализма» как раз и заключается в идеальном подходе к решению прагматических задач. Это как раз то, что отмечалось про политику. Возникает вопрос, откуда взялась эта дихотомия [идеального и прагматического]. Ранее было показано, что противостояние папы с императором, действительно, породило способ решения прагматических задач не иначе, как посредством формулирования идеальных конструкций. Но эти вопросы касались очень узкого круга людей: самих папы и императора, их советников и формировавших этих советников университетов – в целом, сферы интеллигенции. Весь остальной народ в своей массе жил вне этой дихотомии, а потому нельзя сказать, что она и создала дух капитализма – это совершенно разные сферы. Тогда каким образом эта дихотомия проникла в массы? И тут как раз следует остановиться на эпохе Реформации.

Следует рассмотреть то, как устроено католическое религиозное сознание – с точки зрения не догматов, а организации жизни. В католицизме идеалом такой жизни была монашеская аскеза, посященная трудам, проводимым в бедности и молениях Богу. Даже создателям этой концепции было понятно, что этот идеал невозможно распространить на все сообщество, а потому миряне будут ему соответствовать с некоторыми допущениями; но могут ли они спасти свои души? Ответ – да, но при условии постоянного взаимодействия с церковной иерархией; институтами такого взаимодействия становятся исповедь (к которой не допустят без причастия), покаяние, добрые дела, а также индульгенция (по мере развития денежной системы). Для монахов еще добавляется институт послушания, и для них же совершенно понятна возможность спасения. А для мирян эта возможность совершенно непонятна: с одной стороны, допускается совершать грехи, с другой – предписывается постоянно в них каяться. Однако меры грехов и мирской институционализации спасения нет.

Если оценивать схему институтов мирского спасения с прагматической точки зрения, то получается интересная картина, поскольку она представляет собой ничто иное, как схему перекачивания мирских богатств в церковь. Ибо за все надо платить, а поскольку миряне не могут платить жизнью (как монахи), им предписывалось платить деньгами. И при этом ничего не гарантируется, главное – платить все больше. А «добрые дела» – это дела в пользу церкви. Между тем, обогащение церкви разрушало ее главный идеал аскезы.

Против этого механизма, собственно, и выступила Реформация (особо сильно возмущавшаяся индульгенциями): при таком механизме церковь в целом не может вести святой образ жизни, а потому от него надо отказаться. Но отказаться в простом смысле означает пограбить, что часто и случалось. Этот путь ни к чему не приводил, поскольку вопрос о том, как жить и где идеал, не был решен. А потому бороться с действующим церковным мехенизмом было возможно, лишь формулируя альтернативный идеал.

Уже отсюда видно, с чем должен был быть связан новый идеал церкви – с тем, что и мирская жизнь может быть устроена так, что в ней человек сможет спастись. В этом смысле Лютер далеко не пошел, гораздо дальше двинулся кальвинизм и прочие ветви протестантизма. Но был задан тренд концепции спасения в миру. Монашеская аскеза полностью отрицалась (хотя францисканцев и поминали добрым словом), но как механизм спасения она не рассматривалась.

Была сформулирована идеальная задача [Реформации]. Давайте теперь сформулируем и прагматическую задачу. В предыдущей лекции мы видели, что для формирования нацгосударств были нужны огромные деньги, а механизм обогащения был в руках у церкви, и она забирала себе львиную долю. А потому было нужно отобрать у церкви богатство (а затем – отменить сам механизм), которое, прежде всего, было богатством монастырей. А потому монастырская аскеза также должна была быть подвергнута анафеме. И должен был быть сформулирован другой идеал, но его нужно было неким образом сформулировать и описать.

Рассматриваемый механизм католической церкви в общем основывался на Евангелии. Новый идеал стали искать в Ветхом Завете, а потому здесь произошел сдвиг, имеющий под собой большой смысл, поскольку Ветхий Завет писался не для всех, а для иудейского народа. Как же вести святую жизнь, оставаясь в миру? Была сформирована концепция собственного призвания, которому должен следовать человек. Но здесь тоже были сложности. Евангельский Бог человечный и всех любит, плюс апостол Павел кое-что добавил от себя. Но Бог Ветхого Завета гораздо более жесток, абстрактен и гораздо менее человечен. И этот абстрактный ветхозветный Бог есть сила, которая не только все видит, но и все заранее спланировала – в том числе и то, кто спасется и кто нет: никто не рождается и не спасаются без того, чтобы это не было замыслено Богом задолго до рождения; а другие не спасутся (это уже кальвинистская концепция). А потому никто и не может повлиять на свое спасение, поскольку оно предопределено и свободная воля не играет никакой роли. А значит, место для свободы воли в новой системе где-то надо было оставить (хотя в некоторых протестантских сектах думали именно так).

Вопрос: наверное, имелось в виду призвание как расширение понятия добрых дел?

Ответ: нет, поскольку Бог теперь абстрактный и понятие призвания вообще не м.б. взято из реальной жизни, его удел – область идеального.

Вопрос: но каков тогда механизм определения того, у кого какое призвание?

Ответ: это хороший вопрос, демонстрирующий различие религий; мы, как православные, сходимся с католиками в понимании призвания на основе притчи Христа о талантах – у нас гораздо больше Евангелия. А потому у нас призвание человеческое или метачеловеческое, тогда как у протестантов призвание совершенное абстрактно. Абстрактный Бог создал мир разумным и рациональным в каждой его песчинке, а поскольку все происходящее в мире делается по божьей воле, рационально (невозможно, что Бог действует нерационально). Однако совершивший грехопадение человек выпал из созданной Богом рациональной системы, а в этой связи задача и спасение – в создании частичной рациональности (красоты, гармонии, организованности и т.п.) вокруг себя в миру. И в этом состоит призвание человека. То есть выступить подобием Бога, не претендуя на собственную божественность, поскольку обустраивается не вся Вселенная, то только тот кусочек, которым человек располагает – прежде всего, собственная жизнь. А это значит ввести в нее некую регулярность, твердые правила, и следовать им.

Реплика: но эти правила получаются не закостеневшими, то есть их, равно как ценностную базу, можно менять в течение всей своей жизни – в случае, если считается, что они больше не рациональны.

Ответ: дело не в том, что считается, ибо здесь человек не может «считать»; ценностную базу можно менять, но под влиянием другого, о чем будет сказано дальше.

Из концепции призвания возникло выделение истинного христианина – рационального и следующего своему призванию, которому противостоит натуральный, природный, естественный, неорганизованный человек (в разных источниках обозначаемый по-разному). Этот естественный человек непосредственно реагирует на все, что ему преподносит окружающая среда: например, выглянуло солнце – он радуется и едет на дачу, а не идет на лекцию, а потому все присутствующие на этой лекции – злостные кальвинисты [шутка]. Смешно ему – смеется, он в горе – плачет, и т.д., то есть ведет себя естественно.

Реплика: реагирует, как амеба на раздражители.

Ответ: совершенно верно.

И, собственно, этот же человек – алчный: видит деньги – хочет деньги. Таким образом, алчность попадает в область естественного человека, который тем самым ведет себя не по-христиански. Протестантские богословы задались вопросом о том, можно ли доверять натуральному человеку, и ответили, что вообще-то не стоит, хотя он может быть хорошим и способен совершать добрые дела. Но вообще-то непонятно, почему он совершает добрые дела: из того, что он вчера и сегодня совершил добрые дела, не значит, что завтра он не сделает злое. А потому доверять этому человеку ни в коем случае нельзя. Кстати, членов протестантских сект всегда призывали к проверке себя на синергизм [взаимосодействие Бога и человека в деле спасения последнего], в котором заведомо обвиняли католиков, связанный с вопросом о причине совершения доброго дела: потому ли оно сделано, что человек добр, или потому, что он хочет угодить Богу [собственно синергизм]. В отдельном добром деле нет ответа на этот вопрос – он есть лишь в организованной и постоянно поддерживаемой жизни, и добрые дела оказываются следствием всей такой жизни, копирующей, в некотором смысле, Бога, а не спонтанным и частичным действием (увидел собачку – пожалел ее). И неизвестно, есть или нет синергизм в частичном действии – это надо проверять. Истинному же христианину свойственны организованность и постоянная самопроверка (рефлексия), чем он отличается от «человека естественного».

Вопрос: а разве у протестантов не было еще идеи того, что «добро должно быть с кулаками»? Раньше-то кальвинисты были суровыми.

Ответ: да, это было, поскольку естественные люди для них – нелюди, о которых заранее известно, что они не спасутся. И, действительно, поначалу это была весьма воинственная религия.

Реплика: если про христиан неизвестно, избранные они или отверженные, то про нехристей уже точно понятно.

Ответ: нет, речь идет о христианине, соблюдающем обряды; но мы-то про него знаем заранее, что он – отброс человеческий, и что его Бог не любит (потому что если бы его Бог любил, он был бы организован как прочие кальвинисты). А эти вещи определяются по поведению. Протестантские сектанты жили общинами, и перепроверяли не только сами себя, но и друг друга. И в этом смысле в первых реформаторских сектах проникновение церкви в мирскую жизнь было гораздо более глубоким, чем при католицизме. Со стороны, конечно, люди тоже могли прийти, но только приняв правила и пройдя проверку. И, конечно, кто-то может оступиться, здесь есть градации, разные для разных сект.

Вопрос: а почему они секты?

Ответ: потому, что они фактически таковы.

Реплика: поскольку протестантизм пошел по лютеранскому пути, было решено избавиться от сектантских черт.

Ответ: поэтому все сектанты и сбежали в Америку (баптисты и все прочие). Когда протестантизмом занялись государи, то столь жесткие структуры у подданных были не нужны.

Здесь есть одно противоречие: с одной стороны, реформаторы жили общинами и сектами, с другой стороны, настоящий христианин доверяет исключительно себе и своему суждению, он индивидуалист, причем абсолютный. Для того, чтобы стать настоящим христианином, он должен порвать все связи с неорганизованной жизнью – поскольку есть только он и Бог, и он разговаривает только с ним. Что касается призвания, то это слово ввел Лютер, употребив в переводе Библии. По мнению Вебера, этот термин – beruf(нем., также переводится как «профессия») не соответствует духу источника (Евангелия), но соответствует духу Лютера.

Реплика: то есть получается, что Лютер возомнил себя бОльшим христианином, чем сам Бог.

Ответ: у нас есть идущая от Тютчева русская традиция считать, что «мысль изреченная есть ложь». Григрьев прочел в журнале «Федералист» рассуждение одного из авторов, который говорил, что мы разговаривам друг с другом на языках и понимаем только языки, а потому когда к нам обращается Бог, то он также вынуждет подстраиваться под нас и говорить словами, поэтому и Бога-то мы не до конца понимаем. А потому и трактовать его можем по-разному, чем и занимался Лютер. Бог ничего не дал, кроме слов, о которых теперь нужно думать, и эти слова были поняты определенным образом.

Ранее было сказано, что государственная власть, когда она брала контроль над протестантизмом, пыталась ограничивать радикальность протестантов и сблизить их с остальными христианами, максимально размыв концепцию. Кроме того, индивидуализм предполагает отказ от каких бы то ни было авторитетов, что было направлено на прежние католические практики вроде торговли мощами святых, чем занимались церковные «авторитеты»; человек верит только самому себе. Для государства это совершенно отвратительная вещь, и оно пыталось смягчить все это.

Что касается индивидуализма, то весь разговор до сих пор был про прошлое и про секты прошлого. Сегодня все размылось в практике. Индивидуализм не означает возможность делать, что хочу (как это понимается в католицизме и православии, да и сейчас на Западе) – это следование своему призванию, а все остальные пусть идут на фиг. В этом смысле Григорьев всех призывает постмотреть сериал «Доктор Хаус», где образ главного героя представлен человеком того самого мира, где следуют своему призванию. И там часто разговоры ведутся в понятиях прошлых веков, апеллируя к ним. И мир, который стал более натуральным, просто не понимает этого человека, считая его эгоистом. Иное дело, что он там всех все время при этом спасает согласно своему призванию, и только потому, что он это делает, с ним мирятся. В этом смысле сериал очень интересный и философский.

Также призвание есть социальный маркер: «я следую своему призванию, а все остальные – нет», то есть это показатель избранности, подобно «избранному народу». Что вполне себе логично проистекает из Ветхого Завета. Только теперь избранность распространяется не на иудеев и не на всех христиан, а на настоящего христианина, который есть аристократ, «святой в миру», совершенно отличный от всех остальных человек. И это становится внутренним социальным маркером.

Каковы же критерии избранности, коли призвание абстрактно? Человек может попробовать неким образом организовать себя, свое окружение и свое дело, но как выяснить, правильно ли выбрано призвание? Это в исламе можно всю жизнь жить неправильно, но если человек совершил подвиг во имя Аллаха, то ему все прощается – спасение идет в подвиге. А если человек совершил подвиг и выжил, то ему предстоит еще подвиг. И все. Это концепция разового хорошего дела. Тогда как католический признак синергизма, с протестантской точки зрения, означает, что тем самым с Богом заключается торговая сделка, которая есть действие равных, и совершение добрых дел в расчете на то, что Бог их оценит, есть совершенное неуважение к Богу. Так что не одним добрым делом заслуживается спасение, а исключительно всей жизнью. Но как, опять же, понять правильность призвания? Критерий здесь один: успех.

Именно поэтому Григорьеву трудно читать гражданам России эту лекцию, поскольку для ее восприятия мозг должен быть немного иначе устроен, а при нашем воспитании у большинства из нас такой возможности не появляется. В католицизме укравший и покаявшийся может идти дальше, равно как купивший индульгенцию. А поскольку все это есть механизм обогащения церкви, то она оказывается даже заинтересованной в том, чтобы миряне чаще грешили. Но у протестанта, уж коли он организовал вокруг себя некую рациональность, успехом этой рациональности будет возможность расширения того, что он делает. Ибо человек копирует Бога в рациональном устройстве своего окружения. И если человек занимается бизнесом, то в смысле успеха он получает не деньги, а возможность организации (рационализации) своего окружения. А если человек занимается общественной деятельностью и оказывает влияние, то успех – это возможность расширять свое влияние. Если человек рационально организовал власть, то получил инструменты ее расширения. Это относится ко всему, то есть в понятие успеха включаются не только деньги, поскольку цель – не деньги.

У протестантов были многочисленные рассуждения про провидение. Типичный пример – Робинзон: натуральный человек начал бы бегать, а он достает гроссбух и начинает планировать свою деятельность, ведя размеренный и организованный образ жизни. И ему способствует успех, поскольку он все время расширяется. И тогда «провидение» ему посылает случайные подарки [сундуки с разбившихся кораблей]. По поводу провидения была сложная ситуация (диктует-не диктует), но общая линия была связана с тем, что успех – это возможность расширения, как индекс благоволения Бога, знак того, что Бог одобряет деятельность человека, который его «правильно копирует».

И этот момент Вебер специально подчеркивает: стремление к деньгам осуждается, но деньги, полученные как результат правильно организованной жизни, приветствуются. Ибо здесь важно, как человек получил деньги: украл, как нам советуют, или заработал благодаря постоянно проявляемым труду и упорству. Ибо, еще раз, смотрится вся жизнь, а не отдельное событие, которое ни о чем не говорит. Натуральный человек может умереть, не совершив плохого поступка, но «истинные христиане» все равно будут сомневаться в нем насчет того, не пытался ли он заключить сделку с Богом. Тогда как в протестантизме человек не заключает никакой сделки с Богом, но сам себя организует, и только рефлексирует и проверяет свою деятельность.

У Вебера есть интересное замечание по поводу призвания. Он говорит, что в протестантских рассуждениях есть то, что когда человек формулирует свое призвание, он должен рассчитывать свои силы. Поскольку, если призвание выбрано не по силам, то человек провалится и, тем самым, будет неугоден Богу. То есть появляется экономический, или бухгалтерский, расчет ресурсов и результатов. То есть бизнес-планирование собственной деятельности. А здесь появляются два варианта, которые оба плохи: 1) если человек берет большое призвание, имея недостаточно для него ресурсов, и не выполняет; и 2) если человек имеет достаточно ресурсов, но выбирает маленькое призвание, и выполняет его, будучи способным на большее. И в этом рассуждении фактически кроется весь дух капитализма с его предварительным расчетом возможностей действия, которое относится не к деньгам, а к жизни и к воле божьей. То есть дух капитализма – это идеалистический подход к решению прагматических задач, не связанный с алчностью и даже противостоящий ей идеей своеобразно понятого успеха. И сейчас видно, что все, произошедшее с людьми в ходе Реформации, было не в рамках рассуждений отдельной интеллигенции, а вышло на уровень всех простых людей, которые стали об этом рассуждать.

То есть деньги получают не для забав и не для услады, а для того, чтобы расширять свое призвание. И так относится к деньгам любой правильный банкир. Вебер приводит в пример Фуггера, который был католиком и мог всего здесь изложенного не понимать. Ясно, что бывают люди, которым может прийти в голову идея рационализации и организации своей жизни, только она будет случайной. У склонных к этому людей появлялось религиозное обоснование и общественное признание, и они становились лордами. Вебер как раз приводит пример из переписки Фуггера, когда его спрашивают, зачем ему, на старости лет, сдалось продолжать зарабатывать деньги, когда ими стоило бы наслаждаться, а деньги пусть зарабатывают молодые; на что Фуггер отвечает, что, поскольку это его дело, он будет заниматься им до конца жизни, а деньги не для наслаждений. Иное дело, что в католицизме он «белая ворона», его никто не понимает и считают жадным ублюдком (ибо деньги для того, чтобы пить, гулять и веселиться, особенно для тех, у кого их полно); однако по факту появления протестантизма эти рассуждения и поведение Фуггера становятся нормой, тогда как иное поведение перестает быть нормой.

Конечно, вся рассмотренная конструкция должна пониматься с той точки зрения, что религия и ее роль в жизни людей не такая, как была в XVI-XVIII веках. Вопрос о спасении большинство из наших совеременников уже не ставит – по крайней мере, постоянно. Конечно, люди рождаются в определенных культурах, и пример «Доктора Хауса» показывает, что носитель той культуры современным обществом не признается. Но, тем не менее, при смене формы сохранилось содержание. Так, недавно в неокономике по совершенно другому поводу завязалась дискуссия об образовании. При этом источником послужила книга П.Друкера «Эпоха разрыва», где он упоминает один факт в странном контексте. Рассуждая про информационное общество, он вроде бы пытается подтвердить свою позицию, а потом приводит факты, которые, с одной стороны, подтверждают, с другой – противоречат его концепции. Он говорит, что, в действительности, наблюдается рост уровня образованности людей, а также то, что работодатели предпочитают брать более образованных людей на работу и платить им больше; хотя с другой стороны, говорит Друкер, нельзя не признать и тенденцию к тому, что деятельность людей становится проще. То есть работодатель предпочитает более высокий уровень образования, а деятельность при этом становится проще, что связано с разделением труда, о чем была речь [на экономических лекциях]: «кнопконажимательство». Но зачем это дело поручать человеку с высшим образованием? Это же явление, кстати, заметил историк экономики и специалист по вопросам экономики образования М. Блауг: что часто людей с высшим образованием берут на места, не требующие такого образования. Когда после дискуссии по этому поводу Григорьев готовил лекцию, он понял, что образование – это проявление некой организованности человека и преодоление в себе некой «натуральности». Образование в современном мире выполняет примерно ту же самую роль, что выполняли протестантские секты в прошлом (а Григорьев всегда чувствовал сектантский и религиозный характер системы образования). Только они это делают по-другому: человек за четыре года удовлетворил требования жесткой системы нормативов и сдал экзамены, после чего перестал быть «натуральным» человеком и стал «организованным» – таким, которому уже можно доверять. И работодатель понимает, что никаких иных противоядий от натурального человека у него нет. Школа при этом для работодателя не показатель, поскольку, по крайней мере, американская школа натурализована довльно давно и прочно, а после введения совместного обучения белых и цветных она превратилась в джунгли; поэтому показатель – вуз.

Еще один момент, касающийся протестантских сект: в них осуждается ведение неподготовленных разговоров, в противном случае разговор считается бессмысленным. Это насчет спонтанных вопросов слушателей лекции [шутка].

Всю изложенную в этой лекции картину нарисовал Макс Вебер, однако сделал из нее совершенно безумный вывод о том, что дух капитализма состоит в том, что профессиональное призвание – профессионально, то есть что отличие капиталистических стран от прочих заключается в том, что в них люди более последовательно, «профессионализированно» служат своей профессии. И что все, рассказанное Вебером, имеет отношение к понятию профессии. Когда Григорьев это прочел, он поразился. У Вебера есть вещи, шитые белыми нитками – например, когда он цитирует Б.Франклина, когда тот утверждает, что «благо человека – искусство в своем деле» (в русском переводе). Вебер говорит, что значение этой фразы – «благо человека – искусство в своей профессии», и при этом дает в примечаниях английский перевод слова «дело», которое звучит как “business”. Но где «бизнес» и где «профессия»? Они, конечно, близки; возможно также, что в некотором смысле во времена Франклина эти понятия еще не разошлись. После этого Вебер начинает говорить про профессию, но при этом не вполне понятно, какую профессию он имеет в виду. Хотя Григорьев понимает, какую профессию имеет в виду Вебер ‒ это профессия социолога – во всяком случае, никакого другого варианта здесь быть не может (сам себя не похвалишь – никто не похвалит). При этом у него есть длинный перечень разных профессий, где для него ремесленник и официант – не профессии, не говоря про извозчика, который для Вебера вообще образец натурального человека. Также для него и врач – не профессия. Однако свою социологическую профессию он не смог отнести ни к бизнесу, ни к общественной деятельности, ни к политико-государственной деятельности; между тем, эти три сферы как раз и проверяются успехом и расширением. Причем все это Вебер писал в к XIX – н. XX века, когда можно было просто пойти на завод и выяснить, в чем состоит призвание человека, вытачивающего изо дня в день одну и ту же дырку определенного размера. Или, как в то же время писал Гоббсон, может ли человек найти смысл своей жизни в делании 1/128 части сапога? Григорьев подозревает, что Гоббсон просто отвечал на Вебера. Между тем, Вебера в России читает и любит интеллигенция (наверное, за его «гениальный» вывод) – по крайней мере, им интересовались многие в начале 1990-х гг. В этом смысле примечательна протестантская поговорка «хороший человек – не профессия».

18. Макс Вебер и дух капитализма: дух неокономики

Прошлая лекция была закончена на том, что Вебер нам описал интересную конструкцию, сделав из нее весьма странный вывод о том, что дух капитализма как-то связан с приверженностью профессии. Вопрос о том, кого он имел в виду, имеет ответ: социологи; хотя, конечно, в первую очередь он имел в виду государственных чиновников, к чему еще предстоит вернуться. Когда он рассуждал об управлении и обо всем, что с ним связано, то имел в виду некоего чиновника, что умещается в его схему. Давайте разберем, что он на самом деле описывал.

На самом деле он описывал два способа взаимодействия индивида с окружающей средой. Натуральный человек полностью погружен в окружающую среду, на которого оказываются разные воздействия. У него есть желания, в соответствии с которыми он действует – реагирует на то, как на него воздействует окружающая среда. Желания могут быть разными, в том числе возникает желание денег, поскольку те на него воздействуют. И вот это желание денег, по Веберу, проявляется в алчности: увидел человек деньги – сразу среагировал, не увидел – не среагировал. У натуральных людей есть желание, но не цель, заработать деньги, но поскольку на данный момент денег нет, есть решение поваляться на диване. Соответственно и о спасении он заботится точно также: если есть возможность сделать доброе дело – сделает, нет возможности – не сделает (например, потому, что в данный конкретный момент хочется кушать). Именно для такого человека католическая церковь ввела систему компенсационных правил с отпущением грехов.

Но у Вебера есть и другая схема взаимодействия: там также есть окружающая среда, но схема уже двойная: 1) сначала человек выносится из окружающей среды, в которой существуют все те влияния, что действуют на человека натурального, и смотрит на нее как бы со стороны – из идеальной позиции «маленького Бога», в которой он самоощущает себя; 2) выбирает те внешние воздействия, с которыми он будет взаимодействовать, смотря обратно внутрь, но выстраивая вокруг себя некую систему взаимодействия с теми явлениями окружающего мира, которые он выбрал, тогда как остальные он просто игнорирует. То есть между ним и окружающим миром возникает рационализированное окружение, представляющее собой некий искусственный фильтр. Конечно, в случае неорганизованного человека есть некоторая структуризация, но у «организованного человека» структуризация своя, устроенная по-другому, и мы ее еще увидим. Это идеальные типы, и мы еще увидим взаимосвязь между ними.

Система организованного человека может быть чем угодно – например, образом жизни: что бы ни случалось, человек обедает тогда-то, молится тогда-то, взаимодействует только с определенными людьми и только по определенным вопросам.

Вопрос: а эта оболочка [между «организованным человеком» и миром] создается самим человеком, или она навязана ему извне?

Ответ: конечно, в некотором смысле, она может быть навязана извне – когда речь идет о протестантских сектах, когда секта уже создала свою структуру и человек согласился войти в нее. И если речь идет о бизнесе (а «оболочка» как раз и есть ничто иное, как бизнес), то человек не лежит на диване, а сам для себя определяет цели и действия. Изначально цель задана – для верующих это спасение, для неверующих – бизнес. И тогда, во втором случае, деньги становятся целью. Между тем, ранее было приведено рассуждение Вебера о том, что дух капитализма заключался в жажде денег, и в случае натурального человека видна алчность, которая проявляется временами, а потому простительна. Но в случае организованного человека бизнес – не деньги, а деньги – результат бизнеса, то есть того, что человек выбрал. Однако здесь несколько иное: человек общается с окружающей средой через призму бизнеса. В этом смысле претензия натурального человека к организованному такова, что первый приходит ко второму по дружбе и ждет от него дружеской реакции, тогда как второй смотрит при этом на первого через призму бизнеса, а потому первый предъявляет второму претензии в смысле жажды денег, но это не жажда денег, а жажда дела; тогда как деньги есть и результат и условие этого дела. Между тем, в глазах первого все выглядит так, как будто жажда денег у второго сильнее.

Составим список того, что важно для функционирования моделей натурального и организованного человека. Разумеется, и для натурального человека существует некая основа структуризации. На слушателей данной лекции оказываются мириады разных влияний – слуховых, зрительных, осязательных, температурных и т.д. И есть в связи с ними некие желания. Мы можем запомнить какие-то однородные воздействия, запомнить свои действия в ответ на эти воздействия, и оценить, приносят ли они с точки зрения наших жаланий успех или нет. Поэтому есть память, или опыт, взаимодействия с разными ситуациями. Именно в схеме натурального человека могут появляться зачатки структурированного отношения к миру – в силу того, что здесь можно осуществить классификации (с которых начинается любая наука). Также существуют общественный опыт и общественная память, передаваемые через язык, поговорки, воспитание и нормы, транслируемые обществом. И в этом смысле человек действует в окружающей среде с учетом прежнего опыта и собственной памяти.

Здесь речь идет о том, что натуральный человек – это человек традиционного общества, действующий по принципу подражания. А традиция предписывает поступать неким образом в силу успешности данного поведения, либо не поступать неким образом в силу того, что в действии есть некие «подводные камни». Конечно, опыт натурального человека может потом говорить что-то другое, однако если человеку что-то внушили, то ему для того, чтобы нормально прожить жизнь, достаточно чужого опыта. Конечно, люди различаются способностью к рефлексии по поводу собственного опыта: у кого хорошая рефлексия, те могут бунтовать против традиций и даже заражать этим всех остальных.

Вопрос: а нельзя ли сказать, что у натурального человека другая символьная база? То есть символ успеха для натурального человека один, а для организованного – другой.

Ответ: а для натурального человека нет успеха, и даже нет меры.

Уже было сказано, что российское население большей частью состоит из натуральных людей. Посмотрите, какой мы сейчас имеем тренд в политике: возврат, или откат, к традиционному обществу. То есть наше общество натуральных людей попробовало сунуться в систему организованных людей, эта система им не понравилось, и они среагировали на это совершенно очевидным образом. Традиционный человек придумал себе образ-пугалку врага – «либерала» или «демократа», хотя даже не задумывается о том, кто это и что это. Причем испугался натуральный человек не капитализма, выстраиваемого по схеме организованого человека, но той демократии, которую он сам строит; и говорит, что у него чего-то не получается. Между тем, западные идеологи нам говорят, что в схеме организованного человека первое дело – самоограничение, а демократия – не вседозволенность. Тогда как в России строится демократия «натурального типа», то есть на основе вседозволенности, путем подражания другим (обезьянничания), и мы сами этой демократии пугаемся. И мы, будучи не в состоянии построить ни демократию, ни капитализм, конечно, разрушаем традиционное общество и традиционный опыт.

В схеме организованного человека имеет место противопоставление окружающей среде – как природной [с чем связан сегодняшний экологический вопрос], так и социальной. То есть происходит переход от подражания к противопоставлению. Формируемое в этой схеме общество называется «обществом модерна», хотя часто, употребляя это выражение, не понимают того, о чем говорят. Общество модерна – потому, что в «фильтре» между человеком и средой воздействий на человека постоянно действует система модернизации, обращенная к каждому человеку; то есть к каждому человеку обращен призыв модернизировать, изменять структуру взаимодействия с миром. В реальном обществе далеко не каждый участвует в этом процессе, а сегодня почти никто не участвует. Уже Вебер на рубеже XIX и XX веков говорил, что схема с фильтром, опосредующим человека и мир, уже отброшена за ненадобностью. Поскольку она сработала при становлении капитализма, но сейчас возможностей для ее проявления все меньше и меньше. А произошло это потому, что данная схема весьма противоречива с экономической точки зрения. Бизнес заинтересован в том, чтобы продавать удовльствия; бизнесмен занимается самоограничением, но для того, чтобы схема «организованного человека» существовала, все остальные должны быть неограниченны в своих желаниях. И не было механизма воспроизводства самоограничивающихся людей, которые всяко размывались среди массы желающих, которых становилось все больше и больше. Сегодня много именно натуральных людей, и они правят всем, чем угодно, включая сознание, тогда как организованных людей совсем мало (если они вообще где-то остались).

Итак, человек выстроил схему взаимодействия с миром, используя соответствующий фильтр. Но дальше он попадает в позицию того самого бога, который после шести дней должен был бы сесть и начать отдыхать, ибо «организованный мир» уже сотворен, и бизнес работает. Но что в это время делает творец этой системы? Он выпадает, и в этом смысле сам акт «творения» единичен. С бизнесом все понятно, поскольку его можно расширять. Здесь есть два варианта: когда человек просто выпадает из процесса и ничего не делает (но чем при этом заниматься и как при этом спасаться?); либо, осуществив акт творения, человек попадает в аврально-рутинную ситуацию внутри своего бизнеса, который тоже имеет мало отношения к спасению, поскольку бОльшая часть его дальнейшей деятельности – это схема натурального человека, реагирующего на раздражители (ввели налог, закрылся рынок, сломался станок и т.п. – что делать?). И если человек не уходит из бизнеса, он попадает в ситуацию, когда пропадает отличие от остальных. В этом смысле возможно создание разного рода благотворительных фондов (вроде фондов Форда, Карнеги или Гейтса), при том, что на позицию «внутри фильтра» берутся наемные менеджеры. Однако сама схема спасения и организации жизни не работает. То есть, в действительности, человек разово получает прилив адреналина и чувства причастности Богу, которое в некоторый момент уходит. А потому и сама схема разлагается.

В то время как социолог Вебер писал на рубеже эпох, Хобсбаум (весьма уважаемый историк за пределами компартии Британии, членом которой он был) говорил, что где-то в 1860-1870 гг. начало наблюдаться демонстративно-потребительское поведение буржуазии, тогда как до этого времени поведение было веберовское («быт – ничто, бизнес – все»: бизнесмен одет в скромный сюртук и сам сидит за конторкой), а после, поскольку денег становится много, пропадает самоограничение и начинается массовое демонстративное потребление.

Одним из первых, кто писал про этот процесс, был экономист Симеон, который назвал процесс, связанный с формированием капитала, воздержанием. А в 1860-1870 гг. он получил ответ от Лассаля, который написал целую серию статей про воздержание Ротшильдов. И экономисты были вынуждены заменить термин «воздержание» на «ожидание». Но даже «ожидание» не очень помогло, а потому сейчас говорят о «временнЫх предпочтениях», которые различны для разных людей.

Вопрос: 1860-1870-е гг. – это Европа, а когда этот процесс начался в США: параллельно или намного позже?

Ответ: Вебер пишет и про США рубежа XIX и XX веков, и отмечает прекращение действия схемы организованного человека. Он описывает роль сект в функционировании финансовых институтов США, основанных на доверии (членство в секте часто было залогом успеха). Про свое время он говорит, что «организованные люди» перестали интересоваться бизнесом, и у них началось соревнование богатств. А потому деньги как цель появились в прямом виде: неважно, каким бизнесом занимается человек, деньги – главная цель.

Про те же времена пишет Торстейн Веблен в его «Теории делового предприятия» 1902 года – работа одного и того же времени, в котором его описание структуры американской экономики связано с тезисом о том, что промышленность уже полностью попала под влияние финансового сектора, и что промышленность не сама себе ставит задачи насчет товара и способа его производства, а получает их от финсектора. Эти вещи, набранные из общей эрудици Григорьева, было очень интересно изучать – включая ницшеанскую «смерть Бога».

Реплика: это же известно, что когда бизнес перестал быть целью и стал средством, он немного изменился.

Ответ: да, изменился – он размылся; Вебер писал об этом, говоря, что схема организованного человека размылась.

Реплика: то есть сначала победили избранные, а затем эти избранные начали деградировать обратно к натуральному человеку.

Ответ: да, хотя сама структура бизнеса сохранилась, а также институты, которые его создают. То есть натуральный человек имел дело с дикими зверями и непонятными плодами, а сейчас у человека появилась бОльшая структуризация, в том числе бОльшая возможность для накопления опыта и т.д. – потому что в схеме натурального человека он имеет дело в основном с институтами; и эта схема также усложнилась.

Кстати, про институты есть хорошая и правильная концепция двух американских экономистов С.Ненси и К.Уиттера, которые также отметили некий интересный факт: в то время как организованный человек в свое время самостоятельно создавал «свой мир», то сейчас знанием, например, о том, как производить компьютеры, не владеет никто из работников современной крупной корпорации – им владеют лишь корпорации в целом, как институты. Это знание зашито в их структуру, и ни один ее работник не знает процесса от начала до конца, и никогда не узнает. Это – к тому, как мы сегодня пытаемся воспроизвести некоторые старые технологии, когда о них при случае вспоминают: вдруг выясняется, что просто нет этого умения, ибо уже нет созданной под нее структуры «фильтра».

Когда Вебер описывает схему организованного человека, в числе ее характеристик он делает упор на том, что в ней существует расчет. В некотором смысле это верно, поскольку, если речь идет о бизнесе, то существует расчет его организации. Хотелось бы обратить внимание на другой аспект этого дела: в действительности внутри «фильтра» царит расчет, но само принятие решения основано на произволе. Прежде всего потому, что богу никто не может указывать. Опять же, бизнесмен решает выбрать именно данные взаимосвязи из внешнего мира потому что он так произвольно решил: бизнес – это его хотение, желание и воля, это потому, что «так хочется». И неважно, откуда это берется – этот произвол противопоставляется традиции. И только после произвола начинается расчет. А произвол возникает потому, что схема организованного человека создала и свою структуру организации научного знания. Поскольку в схеме натурального человека тоже есть донаучное, или преднаучное, знание. Если вспомнить историю экономической мысли, то чем занимались меркантилисты? Классификацией и описанием разных ситуаций и случаев. После чего в науку пришел Адам Смит, совершивший некий произвол в том смысле, как сегодня строится любая научная теория – аксиоматически. Он сказал, что из всего многообразия мира надо выбрать вот такие-то стороны и так-то их определить, на основе чего построить некую структуру, являющуюся научной теорией. И это – подход к структуре знания, соответствующий выстраиванию «фильтра» между человеком и средой воздействия на него во второй веберовской схеме.

Есть более интересный чем аксиоматический, хотя и похожий на него, подход к построению научной теории – диалектический, бывший в моде в XIX веке и сейчас практически не применяющийся; однако на примере марксизма есть хорошая возможность его изучать. Он заключается в том, что надо пройти первичное различение первичного объекта, или «ячейки». В то время как в аксиоматической теории требуется отсутствие противоречий в ней, в диалектичеком случае ячейка берется в ее противоречии, которые в ней ищутся; то есть выстраивается аксиома про некоторое исходное противоречие, которое неким образом развивается в истории – из первичной ячейки появляются все более сложные структуры, а для разрешения противоречия создаются все более мощные и разнообразные структуры. Но исходное противоречие все равно в них работает и накапливается, вследствие чего происходит диалектическое отрицание отрицания, и в итоге появляется некая сущность, которой противоречие не свойственно. Все эти вещи методологически были разработаны Гегелем. Диалектический подход Григорьев берет на вооружение потому, что ему свойственен историцизм и динамика, вообще не свойственные аксиоматическому подходу. Кроме того, в XX веке произошел отход от диалектического к аксиоматическому подходу, что видно на примере экономики.

Маркс говорил, что первичная ячейка капиталистического общества есть товар, у которого есть меновая и потребительская стоимости, противоречащие друг другу. И это противоречие порождает собой промышленность, банки и все прочее. Сам конфликт распределяется [по системе], но растет конфликтная масса, которая должна взорваться в силу ограниченности этого процесса, и взрыв происходит революционным путем. А результатом взрыва оказывается нечто, лишенное внутренних противоречий. То есть конец истории и «золотой век», и при этом в экономике будет царствовать потребительная стоимость, и никакой меновой, поскольку не будет рынка. Однако в этой системе предполагается существование своего «золотого века» в прошлом – бесклассового общества. Такова марксова схема истории.

Вопрос: почему современная экономика отошла от диалектического подхода и вернулась к аксиоматическому?

Ответ: потому что диалектический подход, как исторический, говорит о том, что у системы есть начало и конец. А когда есть волевая установка говорить, что нет конца капитализму, как чему-то, соответствующему природе человека, более удобной оказывается аксиоматический подход. В рамках этой установки предполагается, что капитализм был всегда и будет всегда. Конечно, одной из проблем аксиоматического подхода является то, что капитализм постоянно изменяется и усложняется, а потому поначалу было неясно, как его описать-объяснить из исходной точки, хотя впоследствии объяснение было придумано: первичная ячейка развивается за счет внешнего фактора неких инноваций, которые ее развивают и двигают прогресс. И эту идею всем внедрили в голову аксиоматически, без объяснения того, откуда они берутся. А потому повсюду ведутся бесконечные разговоры про инновации как про выход из кризиса и про концепцию, которая спасает аксиоматический подход. И мы что-то такое пытаемя продублировать [собезьянничать].

Однако аксиоматический подход соответствует схеме организованного человека, поэтому у него есть очень большие проблемы с привязкой к реальности. Поскольку правильного аксиоматического способа в экономике на сегодняшний день придерживается только австрийская школа. Но у нее гигантские проблемы с тем, про что она говорит насчет устройства реальной экономики. В связи с чем у них включается моральный элемент, выраженный тезисом: «а если реальная экономика устроена не так, то ее кто-то сознательно испортил». Достаточно почитать «Показания против Федерального Резерва» США, которые пересказывают Егишьянц и Хазин, написанные, кстати говоря, самыми отъявленными либералами. И можно посмотреть, куда эволюционирует современная экономическая наука в результате всего этого – в сторону схемы натурального человека. Ведь что такое эконометрика? Классификация факторов, результатов и роста. Спасибо математикам, которые нам дали этот механизм установления взаимосвязей между разными классификациями. Но кроме этого механизма – ничего. То есть от структуры в рамках схемы организованного человека (которая неустойчива и не может развиваться) переходим к структуре в рамках схемы натурального человека. А поскольку у «структуры модерна» есть проблемы, на них обратили внимание, и после того, как в связи с этим началась революция в теории познания, началась «эпоха постмодерна», в которой мы живем – когда научному сообществу стало ясно, что аксиоматический подход основан на произволе. Что не существует никаких способов верификации теорий, которые можно лишь фальсифицировать, как то сказал К.Поппер, разработав некую схему работы с теориями. Но дальше он столкнулся с проблемой разницы построений в голове философа и построениями реальной науки, которая работает, наращивая на «мясо» на свою аксиоматику, как это, к примеру, делает неоклассика. И Поппер говорит, что если теория не соответствует фактам, то от нее надо отказываться. Экономисты говорят, что, действительно, теория где-то противоречит фактам. Но что делать? Ведь если отказаться от исходного проивола, то это значит отказаться и от всего наработанного материала. Но их утешают двумя примерами, кочующими из книжки в книжку по методологии науки: что можно определенным образом сохранить старое содержание в качестве частного случая последующей, более общей, теории: например, геометрия Лобачевского, частью которой является геометрия Евклида; или теория относительности, в которой механика Ньютона выступает как ее часть. Однако известно, что сделали Эйнштейн и Ньютон: они дополнили по одному измерению в изначальную систему, поступив неким образом механистически. Однако, когда сегодня Григорьев читает некоторых современных физиков, которые говорят, что Вселенная – это, условно говоря, «13-мерное пространство, помещенное в 8-мерное», суть дела в их науке явно налицо. И у них все равно куча разных противоречий. Но они, получив некий инструмент работы, вполне произвольно дополняют новым элементом свою систему. А еще лет 15 назад физики говорили, что измерений всего семь. А дальше дело пошло по экспоненте. И если математик понимает, что в нашем трехмерном пространстве фигуры большей мерности есть лишь их отражение, то мы вообще не можем наблюдать, как выглядят эти фигуры. И когда это стало ясно, разрушилась парадигма науки модерна – когда ученые претендовали на роль пусть маленьких, но богов. В те времена говорили о научной организации общества (хотя она возникла еще раньше, начиная с регулярного прусского государства). Но когда стало ясно, что носители науки не могут претендовать на роль богов, являясь лишь владельцами каких-то частных теорий, которые могут, если им повезет, либо стать частными случаями каких-то других, неизвестных нам, теорий, в которых число измерений можно множить в неограниченном числе, либо, если не повезет, быть просто уничтоженными, вместе со всем знанием, накопленным в рамках этих теорий. И это видно в экономической науке: помимо того, что Григорьев рассказывает про неокономику, он шаг за шагом уничтожает тот материал, что наработала неоклассика.

Между тем, неокономику он также пытается строить как другой тип знания. Здесь же – насчет споров Григорьева с теми из аудитории, которые требуют от него аксиом и первичных определений неокономики. Не стоит этого делать, поскольку Григорьев знает все эти вещи, и уже изначально старался создавать теорию с открытой структурой, и диалектика здесь помогала. Открытая структура – еще одна характеристика неокономики; такие структуры дает историцизм. Неокономика смотрит на некие проблемы, которые возникли сейчас, но не решает их аксиоматически, исходя из понимания того, что эти проблемы как-то исторически возникли, и отправляясь за их корнями достаточно далеко в историю. При этом, чтобы продвинуться вперед в истории, человек должен все дальше и дальше уходить назад. Причем это касается не только истории, но и других наук. Например, у Григорьева есть запросы к биологии, но биологи отвечают не на его запросы, а на какие-то другие. В свою очередь, у биологов должны возникать, и возникают, запросы к химикам, а у химиков – к физикам, поскольку они должны будут вместе с химиками объяснить, как зародилась жизнь. Поскольку аксиоматически устроенная физика на этот вопрос ничего не ответит.

Вопрос: надо вообще ответить на вопрос о том откуда взялась материя или нет?

Ответ: этот вопрос означает попытку построить герметичную аксиоматическую структуру, которая сидит изначально в голове потому, что всех так учили в вузах; не надо забегать вперед. Надо отвечать не на этот вопрос, а на вопрос о том, почему мы столкнулись с экономическим кризисом и, отвечая на него, мы рано или поздно дойдем до физики и будем пересматривать ее основы. И в этом смысле мы выстраиваем науку исторически, но не по правилам диалектики, потому что при всей своей историчности диалектический подход все равно герметичен.

Как строилась экономическая наука в рамках диалектического подхода? Маркс также увидел некое текущее состояние и решил его объяснить; а потому он пошел назад до того уровня и эпохи, которые, на его взгляд, что-то объясняют, тогда как все остальное не было принято во внимание. А на следующем же шаге Маркс и социалистическое движение столкнулись с новым вызовом, но не смогли на него ответить: было замечено, что при декларации пролетариата в качестве класса, за которым будущее, он сам не может выработать у себя коммунистическое сознание; и здесь – противоречие. Для ответа на этот вызов нужно было расширить [историческое] поле. В то время, как у них в концепции была жесткая классовая структура плюс мелкая буржуазия, привносящая рабочим революционное сознание. Поскольку таких субъектов действия не было, по этому поводу возникла целая полемика, на которой все и выдохлось. То есть структура была динамическая, но поскольку она была герметичная, запал рано или поздно должен был закончиться, и он закончился. Именно поэтому, по мере движения вперед, нужно расширять и продвигать смысловое поле назад, не отвечая сразу на вечные вопросы.

В плане методологии Григорьев здесь предлагает американскую школу исторического нарратива. Поскольку она утверждает, что невозможно построить большой нарратив истории (деятельностный нарратив от дальних основ до сего дня), но можно построить разбивающуюся и наращиваемую систему нарративов – сюжетных и непротиворечивых рассказов, разворачивающихся в динамике, главная особенность которых – наличие открытых концов-порталов для присоединения к другим нарративам. Это именно та структура знаний, которую пытается создать Григорьев.

Почему так? Потому что в отличие от схемы организованного человека, у которого организован именно фильтр-нарратив, этот человек не один. А потому и осознавать себя мы должны через принцип организованного человека, но эта структура должна быть иначе устроена. И наше действие должно быть таким образом устроенным, развивающимся, знанием. То есть наше действие должно быть структурировано, и оно не может быть структурировано герметично – у нас все время есть развивающееся знание, способное задать некое действие, на которое мы все время должны оглядываться в наших собственных действиях.

Даже организационная структура до определенного момента была такова, что неокономика – вообще ни о чем, и было неизвестно, какое соотношение у неокономики с неоклассикой. Григорьев долго не знал, что он уничтожит неоклассику; у него была гипотеза о том, что разделение труда – это еще одна гипотеза, которая будет прибавлена к неоклассике, и все то, что неоклассика описывает, будет частным случаем. Но как только стало ясно, что это открытие, а не [просто гипотеза], Григорьев создал университет; таким образом знание сподвигло на действие.

Такая структура знания Григорьеву представляется правильной потому, что в рамках нее можно организовывать разделение труда творческих людей.

Вопрос: разделение – да, но как сотрудничество организовать?

Ответ: когда вы в свой нарратив ставите в «порталы для взаимодействия», вы сотрудничаете. Сейчас только что был показан некий потрал, которого у Григорьева нет – идейные споры на рубеже веков. Он его не знает, но он до него дошел, и там для него есть некий узел, который был обозначен. Есть спорившие с Вебером экономисты, есть социологи. Тогда же жил Зомбарт, тогда же шел спор между Шмоллером и Менгером, тогда же была марксистская революция – Мах с Авенариусом (на которых Ленин среагировал работой «Материализм и эмпириокритицизм»). Там же были Эйнштейн, Фрейд, Ницше и целый ряд других. И Григорьев понимает, что знание об этом куске истории может заставить его что-то пересмотреть в дальнейшей истории экономики (он будет знать, что влияло на нее). Опять же, это один из примеров портала, но запрос у Григорьева достаточно конкретный, причем запросы идут во все стороны.

Реплика: описанную систему нарративов как раз отстаивал Шмоллер (сравнительно с Менгером), и в результате получился суп с лапшой, когда эти нарративы расплылись.

Ответ: конечно; ведь и Вебер в некотором смысле проиграл исторически; то, что он писал, также была некая система нарративов. В книге про дух капитализма он не говорил про революционное общество, вытекающее из двух схем (натурального и организованного людей), но он это сделал в других книгах. Это Григорьев привнес к описанию традиционное общество, поскольку Вебер писал открытую систему нарративов: мы можем их посмотреть и свести воедино. И к Веберу с его чиновниками мы еще вернемся.

19. Разделение творческого труда