Лекция 6. Макс Вебер и дух неокономики

На прошлой лекции была представлена описанная Максом Вебером модель, относительно которой он сделал очень странный вывод ‒ что дух капитализма как-то связан с приверженностью профессии. Я уже тогда немного этот вывод прокомментировал. Был задан вопрос, о каких именно профессиях говорит Вебер (по всей видимости, он говорил о социологах и о себе, как о социологе). В первую очередь он имел в виду, конечно, государственных чиновников. Когда Вебер говорил о профессиональном долге, он имел в виду некоего идеального чиновника, который умещается в его схему. Давайте сейчас разберем, что на самом деле имел в виду Вебер, что он на самом деле описывал, поскольку делал он это действительно очень странно.

На самом деле Вебер описывал два способа взаимодействия человека, индивида, с окружающей средой. Давайте опишем картину в целом.

Что такое натуральный человек? Натуральный человек – это человек, полностью погруженный в окружающую среду, на которого воздействуют различные факторы этой среды. У этого человека есть желания, и в соответствии со своими желаниями, сиюминутными и прочими, он действует. Он реагирует на воздействия окружающей среды.

Желания у него могут быть разные, он может находиться в разных ситуациях, в том числе в какой-то момент у этого человека возникает желание денег, и вот это желание денег, как раз по Веберу, проявляется в алчности. Увидел деньги – сразу среагировал, не увидел деньги – не реагирует. Люди часто говорят: наша цель – заработать деньги, но поскольку сейчас денег нет, то я пока полежу на диване. У многих есть желание денег, но цели здесь нет. Мы путаем очень часто желание и цель.  Натуральный человек по Веберу полностью погружен в окружающую среду, реагирует на нее; желания берутся именно из этой среды.

Но и о спасении натуральный человек заботится точно так же. Если есть возможность сделать доброе дело, то он, скорее всего, его сделает, и будет дальше накапливать добрые дела и считать, что в результате он спасется. Нет возможности – будет лежать на диване: конечно, можно совершить доброе дело, но в данный момент больше хочется кушать, поэтому я лучше пойду покушаю, а там разберусь. Для такого человека католическая религия как раз и предлагает систематизированный свод правил. Не совершил ты доброе дело, а совершил злое – покайся и компенсируй добрыми делами. Вот это система существования натурального человека.

Вебер описывает другую схему взаимодействия. В ней тоже есть окружающая среда, но схема тут уже двойная. Сначала человек выносится из окружающей среды и смотрит на нее как бы со стороны. Посмотрев снаружи, из идеальной позиции (речь, в некотором смысле, идет об идеальном человеке в противоположность натуральному – он смотрит из идеальной позиции), глазами бога (вы помните, мы на прошлой лекции говорили, что он, в некотором роде, сам ощущает себя маленьким богом: бог смотрит на весь мир, а я не могу посмотреть на весь мир, но на маленький кусочек мира посмотреть могу ‒ как бы со стороны, как бы взглядом бога), выбирает те внешние воздействия, с которыми он будет взаимодействовать, потом помещает себя обратно в окружающую среду, но вокруг себя выстраивает некую систему взаимодействия с теми явлениями окружающего мира, которые он сам выбрал, а остальные просто игнорирует. То есть между ним и окружающей средой возникает некое рационализированное окружение (оно рационализированное, потому что я же подражаю богу, когда строю свою жизнь ‒ бог устроил мир рационально, и я строю свой мир рационально, насколько могу). И человек взаимодействует с окружающей средой только через вот эту искусственную среду, через фильтр, который сам создал и определил.

Эти две схемы – это идеальные модели. Между ними есть некая взаимосвзяь. Сейчас опишем ее более подробно.

Вторая схема может представлять собой все что угодно. Это может быть просто свой образ жизни: я веду определенный образ жизни, и что бы ни случалось, я обедаю тогда-то, молюсь тогда-то, взаимодействую только с этими людьми и только по этим вопросам.

Вопрос. Этот фильтр принципиально создается самим человеком или речь также может идти о правилах, навязанных извне?

Образ жизни может задаватся извне, когда речь идет об общинах, о сектах: секта уже создала некую структуру, а я согласился в нее войти. Что касается ценностной базы – это первая схема, а если речь идет о бизнесе – то это вторая схема. Во второй схеме я определяю свои  действия, я ставлю себе цель: ну, верующим цель задана – спасение, а если я неверующий, то целью является развитие бизнеса.

Вспомните с чего мы начали – с рассуждения Вебера о том, что в глазах многих дух капитализма заключался в жажде денег. Вебер, описывая натурального человека, говорит, что алчность проявляется, когда он видит деньги и готов добыть их каким угодно способом,  но это прощается, потому что он нормальный естественный человек. А когда он не видит деньги – он хороший друг и собутыльник. Мы такого человека видим в разных ситуациях, и,  конечно, он проявляет алчность, но только в определенных ситуациях, поэтому это простительно.

Во второй схеме деньги ‒ это результат бизнеса, который я сам выбрал, и деньги, как мы уже говорили, – это некий маркер того, правильно ли я выбрал. Другое дело, что в этом случае я общаюсь с окружающей средой через призму бизнеса. Вот в этом состоит претензия, которая с точки зрения натурального человека является жаждой денег. А в реальности это не жажда денег, а жажда дела, когда деньги являются результатом и условием этого дела. А со стороны выглядит так, что жажда денег у меня сильнее, выглядит как алчность, но это выглядит как алчность в глазах натурального человека.

Мы описали, с чего начал Вебер, к каким результатам он пришел и в каких картинках.

Вопрос. Можно ли сказать, что человек протестантской этики действует в некой окультуренной среде и реагирует только на те импульсы, которые ей не блокируются?

Ну можно сказать и так. Я еще раз отмечу, что среда окультуренная и означает искусственную. И претензия сводится к искусственности человека. В этом, в том числе, состоит спор: с одной стороны, человек, проявляющий все стороны своей натуры, жажду жизни и прочее, в том числе и жажду денег, и, с другой стороны, ему противостоит человек, сознательно себя ограничивший.

Давайте опишем свойства обеих схем.

В первой схеме, бесспорно, некоторая структуризация и основа для этой структуризации существует.

Так, на нас всех постоянно оказывают влияние осязательные, температурные и прочие факторы. Но у нас есть разные желания. И у нас появляется возможность некие однородные воздействия запомнить, запомнить свои действия в ответ на эти воздействия, и оценить, приносят ли эти действия успех с точки зрения реализации наших желаний. Формируется память, или опыт, успехов и неудач ‒ происходит структурирование. Здесь даже могут  появляться зачатки структурированного отношения к миру: обратите внимание, обычно говорят, что наука начинается с классификации.

Классификация производится еще на уровне натурального человека. Далее существует общественная память и общественный опыт, передаваемый через язык, поговорки, воспитание и т.д., т.е. формируются некие нормы, которые транслируются обществом. И в этом смысле человек действует в окружающей среде с учетом как прежнего опыта, так и собственного накопленного опыта. Опять-таки чем дольше существует общество, чем больше опыта накоплено. О чем идет речь?

Натуральный человек – это представитель традиционного общества, традиции. Что говорит традиция? Поступай так в таких-то случаях и это приведет к успеху, или не поступай так, потому что там есть какие-то подводные камни. Тебе это все внушили, хотя твой собственный опыт, конечно, потом может говорить что-то другое. Но это традиционное общество. Большинству людей достаточно чужого накопленного опыта, чтобы прожить жизнь. Какая-то структуризация, конечно, есть, есть своя память, люди различаются разной способностью к рефлексии по поводу собственного опыта; у кого хорошая рефлексия, те могут бунтовать против традиций, и это случается и даже может быть заразительно для других. Но это традиционное общество, которое функционирует через систему подражания. Здесь нет успеха. Здесь даже нет меры. Здесь и желания традиционные.

Обратите внимание, я рассказывал вам про исследование по России, показавшее, что население России по большей части состоит из натуральных людей, и посмотрите, что мы сейчас имеем в политике и какой мы имеем тренд – откат к традиционному обществу. Мы, как общество натуральных людей, попробовали войти во вторую схему, и нам не понравилось, и наша реакция совершенно очевидна и ничего другого у нас на сегодняшний день нет. Вторая схема – это капитализм.

Наутральный человек придумывает себе отговорки, он говорит – либералы, но он не знает, кто такие либералы, он даже не думает, кто такие либералы; он говорит ‒ демократия, но он не знает что такое демократия, он даже не задумывался над этим, для него просто пугалки сформировались, он реагирует чисто инстинктивно.

Вообще говоря, натуральный человек непонятно чего испугался, он ведь и капитализм строил такой же натуральный, и этого же капитализма испугался. Он испугался не капитализма по второй схеме, а того капитализма, который он сам строил. Он так же испугался демократии, которую он сам строил.

Правильно, в некотором смысле, западные идеологи говорят нам, что во второй схеме первое – это самоограничение. И поэтому они говорят, что демократия – это не вседозволенность. В рамках второй схемы они говорят правду. А мы отвечаем, что мы строим демократию вот такую, и демократия ‒ это когда все можно. Подражая, мы строим эту демократию, и сами ее пугаемся. Мы не можем построить ни демократию, ни капитализм, и, подражая, мы разрушаем основы традиционного общества, и наш традиционный опыт перестает работать.

Вопрос. А советское общество – это все-таки некий гибрид?

Мы про это еще поговорим. Мы-то с вами должны сформировать общество третьего типа.

Итак, во второй схеме фундаментальными принципами являются самоограничение, противопоставление окружающей среде, как природной, так и социальной. И это все называется, собственно, общество модерна. Почему? Потому что здесь работает система постоянной модернизации. Это не про реальное общество, я схему рассказываю. А схема подразумевает, что призыв модернизировать и изменять окружающий мир обращен к каждому индивиду. Причем далеко не каждый участвует в этом процессе в реальности. Сегодня вообще почти никто не участвует. Уже Вебер на рубеже веков говорил, что эта схема уже отброшена за ненадобностью. Он смотрел на окружающий капитализм и говорил, что эта схема сработала на его становление, но сейчас возможностей для ее проявления все меньше и меньше.

Вопрос. А по какой причине ‒ он не указывал?

Потому что с экономической точки зрения эта схема внутренне очень противоречива. Поскольку, грубо говоря, если речь идет о бизнесе, то бизнес заинтересован в том, чтобы продавать удовольствия. То есть сам я занимаюсь самоограничением, но для того, чтобы эта схема (мой бизнес) работала, все остальные должны быть неограничены в своих желаниях. И эта группа людей сама начала перерождаться естественным образом. Первых становилось все больше и больше, а вторые размывались, потому что сама-то схема в некотором смысле конечна.

Сейчас естественные люди преобладают, и они правят всем чем угодно, включая сознание, рациональных осталось мало, если остались где-то, но сама эта схема и с общественной и с внутренней точки зрения противоречива. Это все имеет отношение к управлению. У нас сейчас смешанные лекции – элитологически-управленческие. На управлении мы эту ситуацию рассматривали.

Получается, что я, действуя по второй схеме, создал бизнес, проявил некий акт творения, а дальше я попадаю в позицию того самого бога, который после шести дней стал отдыхать. Система работает, бизнес работает, а что я, ее создатель и творец, делаю дальше?  Я выпадаю, и в этом смысле сам акт творения единичен. Опять-таки в том, что касается  бизнеса все более или менее понятно, дальше у меня есть два варианта: либо я выпадаю и ничего не делаю, но в этом случае неясно, как спасаться; либо я, совершив акт творения, попадаю в аврально-опытную ситуацию внутри своего бизнеса, которая тоже мало имеет отношения к спасению.

Я выстроил бизнес, но влияние окружающей среды меняется, и большая часть моей дальнейшей деятельности укладывается в первую схему – ввели новый налог, сломался станок и т.п., и если я не ушел из бизнеса, то я продолжаю действовать в первой схеме. Пропадает мое противопоставление, я непонятно чем выделяюсь, и в этом смысле я либо удалился и подсчитываю дивиденды, либо занимаюсь благотворительностью (Фонд Карнеги, Фонд Форда), а на позицию управляющих я нанимаю наемных менеджеров.

Но еще раз обращу ваше внимание: сама схема организации жизни больше не работает, она один раз сработала, человек получил прилив адреналина и чувство причастности к богу, но это чувство причастности в какой-то момент уходит, поэтому сама схема тоже разлагается.

Вот Вебер писал на рубеже веков, а Хобсбаум (я уже говорил про этого замечательного историка, специалиста по девятнадцатому веку, члена программной комиссии коммунистической партии Великобритании, и при этом крупного и очень уважаемого историка за пределами коммунистической партии) отмечал, что примерно в 60-70 гг. XIX века начало наблюдаться массовое демонстративно-потребительское поведение буржуазии. Он говорит, что до 60-70 гг. (он явно читал Вебера), поведение было явно веберовское – быт ничто, бизнес все, скромный сюртук, сам сидит за конторкой и считает деньги, а в 60-70 гг. денег становится много, самоопределение пропадает, и начинается переход к модели демонстративного  потребления.

Обращу внимание на любопытный процесс в экономике того времени на уровне филологии (помните, была лекция про капитал?): одним из первых, кто писал про факторы формирования капитала, был экономист Сениор, который назвал процесс, связанный с формированием капитала воздержанием. А в 60-е гг. он получил ответ от Лассаля, который написал целую серию статей про воздержание Ротшильдов. И экономисты вынуждены были (с тех пор ничего не поменялось) заменить термин, и вместо воздержания ввели термин ожидание. Не очень помогло, и поэтому сейчас говорят о временных предпочтениях, поскольку терин воздержание не очень соответствует наблюдаемым фактам.

Вопрос. А в США когда этот процесс начался?

Вебер и про США пишет. У него очень интересно, у него же несколько статей. В некоторых из них он описывает США рубежа XIX века, и он там уже отмечает, что эта модель перестала работать. Вначале он цитирует Франклина, описывает, как функционировали секты и финансовые институты в США, а также роль сект в организации финансовых институтов. А поскольку финансовые институты основаны на доверии, то членство в секте было залогом успеха. Про свое время Вебер говорит, что американские бизнесмены перестали интересоваться бизнесом, и у них началась гонка – кто богаче. Тут деньги как цель появилась в чистом виде: неважно, каким бизнесом ты занимаешься, цель – деньги.

Про те же времена пишет Торстейн Веблен в «Теории делового предприятия» (это 1902 год, это все работы одного и того же времени), где в его описании структуры американской экономики промышленность уже полностью попала под влияние финансового сектора, и что не промышленность сама себе ставит задачи ‒ какие товары мы будем продавать и как мы их будем производить ‒ а задачи промышленности уже ставит финансовый сектор.

Вообще я набрасываю эти параллели из общей эрудиции, их было бы интересно изучить, включая ницшевскую смерть бога.

Реплика. Форд противопоставил себя финансовому капиталу.

Да. Форд говорил: я делаю автомобили, я не делаю деньги, а деньги я получаю для того, чтобы делать автомобили. Вебер писал, что эта схема размылась.

Реплика. Вначале победили избранные, а потом эти избранные начали деградировать обратно к натуральному человеку.                                                                                                                             

Да. Хотя сама структура бизнеса сохранилась, сохранились институты, плоды. Натуральный человек раньше имел дело с природой, а сейчас у этого человека появилась большая структуризация и больше возможностей для накопления опыта, потому что в первой схеме он имеет дело в основном с институтами. Все усложнилось, и натуральный человек тоже усложнился.

Про институты, кстати, два экономиста Нельсон и Уинтер отметили интересный факт: сначала я сам все создавал, а теперь знанием о том, как производить компьютер или автомобиль, не владеет ни один из работников крупной корпорации ‒ этим знанием владеет корпорация в целом как институт, это знание зашито в ее структуру, и уже ни один человек не знает весь процесс от начала и до конца, да ему это даже и не надо. Это тоже имеет отношение к тому, как мы пытаемся воспроизвести старые технологии, и внезапно выясняется, что мы просто не в состоянии это сделать. Даже если есть старая технология, то просто по документации ее произвести невозможно, потому что нет самого института.

Когда Вебер описывает вторую схему, он делает упор на то, что в ней существует расчет. Если речь идет о бизнесе, то существует расчет в деле организации этого бизнеса. Я бы хотел обратить ваше внимание на другой аспект этого дела. Да, внутри царит расчет, но само принятие решения основано на произволе. В первую очередь потому, что богу никто указывать не может. Ведь почему я выбрал именно эти взаимосвязи из внешнего мира, почему я так решил? Потому что мне так захотелось. Бизнес – это мое хотение, мое собственное желание, моя воля. Я выбрал некий вид бизнеса, потому что мне так хочется. Неважно откуда он берется, это произвол. Это противопоставление с традицией. И только  после произвола начинается расчет.

Почему произвол? Потому что эта схема создала и собственную структуру научного знания. В первой схеме тоже есть знание, оно донаучное, преднаучное, мы ранее говорили о классификации. Теперь вспомним историю экономической мысли. Чем занимались меркантилисты? Они занимались классификацией разных ситуаций, расматривали кейсы из экономической практики и то, как они сочетаются друг с другом.

После чего пришел в науку Адам Смит, который совершил некий произвол. Ведь как у нас строится любая современная научная теория? Она строится аксиоматически. Ученый  говорит: я считаю, что из всего многообразия мира надо выбрать вот такие конкретные  стороны, так их определить и на этой основе построить некую вот такую структуру, которая и есть научная теория. Вот эта структура знания, которая соответствует второй схеме.

Кроме аксиоматического есть еще один, даже более интересный подход, хотя он все равно похож на аксиоматический, – диалектический. Диалектический был моден в XIX веке, сейчас же он практически не применяется. Мы можем его хорошо изучить как раз на примере марксизма. В чем он заключается?

Маркс говорил, что сначала надо найти первичную ячейку, звено изучаемого объекта. Асиоматический подход требует, чтобы не было противоречий в аксиоматике. Диалектический говорит – нет, первичную ячейку мы выбираем как противоречивую ячейку, у которой есть две стороны, противоречащие друг другу. То есть вначале есть аксиома про некое исходное противоречие.

Это противоречие неким образом развивается в истории – ну,  Гегель, собственно, разработал диалектический метод для описания истории. При историческом развитии для разрешения этого противоречия из первичной ячейки появляются все более и более сложные и разнообразные структуры. Но исходное противоречие все равно в них работает, в них накапливается и происходит диалектическое отрицание (которое заложено изначально), и в итоге должна появиться некая сущность, которой противоречие не свойственно.

Диалектическому подходу присущ некий историцизм, в то время как аксиоматический подход не предполагает вообще никакого историцизма, никакой динамики. При этом в начале XX века произошел откат от диалектического к аксиоматическому подходу. И в экономике мы это видим.

Вопрос. А как этот откат проявляется в экономике?

По Марксу первичной ячейкой капиталистического общества является товар, у которого есть две стороны – меновая стоимость и потребительская стоимость, которые противоречат друг другу, и их конфликт порождает кучу всего, включая промышленность, банки, рынок рабочей силы и т.п., этот конфликт развивается, при этом растет сама конфликтная масса, и Маркс говорит, что в какой-то момент она должна взорваться в силу ограниченности этого процесса, потому что просто нельзя расти дальше.

Она взрывается революционным путем, и в результате возникает нечто, лишенное внутренних противоречий (ну, у Маркса более широкий подход, здесь не только экономика, но и классы и т.д.) По Марксу это и есть, собственно, конец истории, то есть по сути ее начало – он говорил, что тогда и начнется история, хотя про нее ничего не писал. Но там будет золотой век, и изначальное противоречие будет разрешено. Но поскольку в первичной ячейке произошел акт отрицания, то в этой схеме и раньше должен существовать где-то свой золотой век. То есть сначала было бесклассовое общество, потом развилось классовое общество, а потом опять должно быть бесклассовое общество, которое и именуется коммунизмом. Вот марксова схема истории. А в экономике при коммунизме будет царствовать потребительская стоимость и не будет никакой меновой, рынка не будет.

Вопрос. Почему современная экономика отошла от диалектического подхода и вернулась к аксиоматическому?

Потому что диалектический подход ‒ исторический, он предполагает начало и конец. А в совренной экономике была установка, воление, что у капитализма конца нет, и поэтому его надо описать аксиоматически, как нечто, что соответствует природе человека. И в этом смысле капитализм был всегда и будет всегда. Он, конечно, изменяется и усложняется, и это одна из проблем – как из исходной точки описать весь процесс.

Это же постоянный спор. Всем же вбили в головы идею, что была некая первичная ячейка. За счет чего она развивается? За счет инноваций, которые двигают прогресс. За счет экзогенного фактора каких-то инноваций, которые ее развивают. Мы не знаем откуда они берутся, это аксиома, и поэтому мы все время говорим про инновации, и надеемся на выход из кризиса за счет инноваций. Здесь дело даже не в аксиоматичности. Концепция, которая спасает современную экономическую науку – это концепция инноваций, она господствует в сознании. Неизвестно даже, откуда эти инновации берутся, сейчас их пытаются промоделировать.

Такой аксиоматический подход соответствует второй схеме, и поэтому у него есть очень большие проблемы с привязкой к реальности (противопоставление окружающей среде). На сегодняшний день правильного аксиоматического способа в экономической теории придерживается только австрийская школа, но у нее гигантские проблемы между тем, что она говорит, и тем, как устроена реальная экономика. У них потом включается какой-то моральный элемент: они говорят, что если экономика работает не так, значит ее кто-то испортил, причем сознательно ‒ почитайте «Показания против Федерального Резерва», который написал самый отъявленный либерал – Мюррей Ротбард.  Но с позитивным подходом к реальности у них все плохо.

А посмотрите, куда в результате эволюционирует современная экономическая наука. Она эволюционирует в первую схему, где главный метод познания – классификация. Грубо говоря, что такое эконометрика? Поиск корреляционных зависимостей. Мы классифицируем факторы, мы классифицируем результаты, ну и спасибо математикам, которые нам дали механизм. То есть мы устанавливаем взаимосвязи между различными классификациями, мы больше ничего сейчас не делаем.

Вторая схема неустойчива, она не может развиваться, у нее есть проблемы, на которые обратили внимание. Все говорят, что раньше была эпоха модерна, а сейчас мы живем в постмодерне. Эпоха постмодерна началась, когда началась революция в теории познания, когда самим ученым стало вдруг ясно, что аксиоматический способ основан на произволе, и   что не существует никаких способов верификации теории, а теорию можно только фальсифицировать, как сказал Карл Поппер. Он же разработал некую схему работы с теорией. А дальше он столкнулся  с проблемой. Есть философская схема и есть реальная наука, которая сталкивается с реальными проблемами и поступает как неоклассика ‒ путем обращения к другой методологии, наращивая на мясо на аксиоматику за счет классификации. А Поппер говорит, что если теория не соответствует фактам, то от нее надо отказываться, поскольку она произвольна.

Экономисты же тоже обсуждают этот вопрос. Они говорят: хорошо, наша теория где-то противоречит фактам, и многие это признают, но что делать? Как от нее отказаться? Ведь  если мы откажемся от исходного произвола, то мы откажемся и от всего материала, который был наработан.

Их утешают, указывая на два ярких примера, которые кочуют из одной книжки про методологию науки в другую. Суть этих примеров сводится к тому, что старое содержание определенным образом можно сохранить. Это геометрия Лобачевского, где Евклидова геометрия есть частный случай, и поэтому содержание Евклидовой геометрии не теряется. И это ньютоновская механика и теория относительности, в которой ньютоновская механика является частным случаем. Понятно, что сделал Эйнштейн по отношению к ньютоновской механике, и что сделал Лобачевский ‒ они, грубо говоря, добавили по одному измерению. То есть поступили механически.

Сейчас я читаю современную физику, где мне говорят, что вселенная ‒ это тринадцатимерное пространство, помещенное в восьмимерное. Это шутка, но шутка,  отражающая суть дела в свернутом виде, описывающая что происходит. У физиков там все равно куча противоречий, но они получили инструмент работы в виде добавления дополнительных измерений. Еще пятнадцать лет назад они говорили, что измерений всего семь. Если кто-то тут математик, то он понимает, что в нашем трехмерном пространстве существующие в больших пространствах фигуры являются отражением, но мы вообще ничего не можем сказать о том, как выглядят эти фигуры по их отражению. Потому что, например, трехмерные цилиндр и спираль в двухмерном пространстве отображаются в виде круга. Тут Платон уже вспоминается в полной мере.

Когда стало ясно, что теории строятся на произволе, разрушилась парадигма науки. Эпоха модерна ‒ это эпоха, когда люди, включая ученых (и ученых в максимальной степени), претендовали на роль богов. Тогда же возникла концепция научной организации общества. Исторически она возникла еще раньше, с регулярного прусского государства. Но сама идея научной организации общества, планирования, контроля, ‒ от науки. А вот когда стало ясно, что наука, ее носители, не могут претендовать на роль богов, что в реальности  они являются владельцами каких-то частных теорий, которые, если им повезет, могут стать частными случаями каких-то других теорий, которые еще неизвестны, либо же накопленное знание которых будет просто уничтожено.

И мы это видим в экономической науке, поэтому я, помимо того, что рассказываю вам неокономику, одновременно шаг за шагом занимаюсь уничтожением всего материала, который наработала неоклассика, если кто не обратил внимание. Он сам уничтожается, потому что как только ты развиваешь неокономику куда-то дальше, то уничтожается сразу кусок знаний, который есть в неоклассике. Он становится совершенно бессмысленным и ненужным.

Неокономику я пытаюсь строить как другой тип знания. Вернемся к моим постоянным спорам с аудиторией. Все говорят: дайте нам аксиомы неокономики, дайте нам первичные определения неокономики и мы все поймем. Не надо, я про проблемы аксиоматического подхода все знаю.

Я специально старался делать теорию с открытой структурой, и диалектика здесь мне помогала. Открытая структура ‒ это очень важный момент. Что делает неокономику теорией с открытой структурой? Историцизм. Мы изучаем проблемы, которые существуют сейчас, но мы не решаем их за счет формулирования аксиоматики adhoc. Мы понимаем, что эти проблемы как-то возникли  исторически, мы заходим в наших рассуждениях достаточно далеко в историю ‒ куда можем дотянуться. Открытая структура подразумевает, что чтобы понять сегодняшние проблемы, чтобы понять свое место в истории, необходимо исторически все дальше и дальше уходить назад в понимании. Двигаясь вперед, мы должны все дальше уходить назад. Не только в истории человечества, но и в науке.

У меня уже есть запросы к биологии. Сейчас биологи отвечают не на мои запросы, а на какие-то свои. В этом мой конфликт с биологами. У биологов должны возникнуть запросы к химикам, а у химиков рано или поздно должны возникнуть запросы к физикам, потому что физики с химиками должны будут объяснить как возникла жизнь. Сегодняшняя  аксиоматически устроенная физика нам на этот вопрос ничего не ответит.

Герметичная  аксиоматическая структура изначально заложена всем в голову, потому что нас всех в вузах учили одинаково. Отталкиваясь от сегодняшних практических проблем, необходимо сначала ответить на вопрос, почему мы столкнулись с экономическим кризисом, и рано или поздно мы дойдем до физики и основ и будем их пересматривать, поэтому я все время говорю, что мы выстраиваем науку как историческую, но не по правилам диалектики, потому что эта диалектика при всей своей историчности все равно герметична, только в историческом плане.

Как строится диалектика? Маркс увидел некое нынешнее состояние экономики, и ему надо было его объяснить, поэтому он идет назад, до того, как ему кажется, уровня и эпохи, которая это все объясняет, а все остальное во внимание не принимает. А я напоминаю, что на следующем же шаге тот же Маркс и социалистическое движение, как оно тогда оформилось, столкнулись с новыми проблемами, и не смогли на них ответиить. Я говорю о том, что одна из самых главных их проблем состояла в том, что они постулировали, что за пролетариатом будущее, но жизненные факты говорили, что пролетариат не может сам у себя выработать коммунистическое сознание. Вот противоречие. Значит кто-то это коммунистическое сознание должен в пролетариат внедрить. А дальше надо описать тех, кто этим будет заниматься, но это они сами и были. Не было саморефлексии. Столкнувшись с проблемой, им надо было расширять исходное поле, может быть даже уйти дальше по исторической и научной линии, линии развития государства, общества, социальной структуры. У них же была описана жесткая классовая структура плюс мелкая буржуазия. Кто вносит революционное сознание в класс рабочих из той структуры, которую они описали? Не партия, это они понимали, партию кто-то создает, но кто? Изначально ответа на этот вопрос не было. По этому поводу была серьезнейшая полемика, которую они и не знали как разрешить, и на этом, собственно, весь запал и кончился. Структура была динамическая, динамику мы увидели, но поскольку она была герметична, то запал у нее рано или поздно должен был закончиться, он и закончился. Сейчас это все пытаются воспроизвести, но это все бессмыслица.

Итак, чем больше мы движемся вперед (и это надо понимать и быть к этому готовыми), тем больше надо расширять поле назад, и продвигать его в содержательном плане. Не надо сразу отвечать на все вопросы – не ответим. Или ответим замкнутой структурой, а потом не будем знать, что с ней делать.

Поэтому единственный подходящий способ построения научного знания, который мне известен ‒ это американская  школа исторического нарратива, как методология. Эта школа исходит из того, что мы не можем построить большой нарратив истории (это гегелевский нарратив, только с самого начала и до сегодняшнего дня), но зато мы по определенным правилам можем построить развивающуюся и наращиваемую систему нарративов. Нарратив – это рассказ, который сюжетен и непротиворечив, при этом исторический нарратив имеет  открытые концы. Грубо говоря, он знает, в каком направлении он строит порталы, чтобы присоединиться к другим нарративам. Вот так выглядит структура знания, которую я пытаюсь построить.

Вопрос. То есть это и есть то новое общество, про которое вы пытались нам донести?

Совершенно верно. Нарратив организован, но он не один. Мы должны себя осознавать через вторую схему, но только по-другому устроенную. И наши действия должны быть опосредованы таким образом устроенным развивающимся знанием. Наши действия должны быть структурированы, но их нельзя структурировать герметично. Знание должно задавать некое действие, тогда ты действуешь.

Ведь до какого-то момента я вообще не понимал в каком соотношении неокономика находится с неоклассикой, я долго не знал, что я ее уничтожу. На самом деле у меня как раз была гипотеза, что разделение труда – это еще одно измерение, которое можно прибавить к неоклассике, и все то, что описала неоклассика, станет частным случаем.

Вопрос. В прошлых лекциях вы говорили, что не так давно вы поняли, что совершили открытие...

А как только понял, то сразу создал университет. Именно это знание подвигло меня на действия.

Почему такая структура знания мне представляется правильной? Потому что в рамках нее можно организовывать разделение труда творческих людей. Когда вы в свой нарратив вставляете порталы для взаимодействия – вы сотрудничаете.

Вот я вам только что показал некий портал идейного спора на рубеже веков. Я его не знаю, я до него дошел, потому что по истории экономики, по истории экономической мысли, по Веберу, по истории капитализма для меня есть некий проблемный узел, мне интересен анализ этих вещей, который может повлиять на мои собственные исследования. Я сразу сказал, что я экономист (конечно, я сейчас не только экономист, но в основном экономист), и меня интересуют дискуссии  рубежа веков: там спорили экономисты, социологи, тогда же писал Вебер и Зомбарт, тогда же шел спор между Шмоллером и Менгером, тогда же была махистская революция, Маха и Авенариуса, на которую Ленин отвечал своим «Материализмом и эмпириокритизмом», там же был Эйнштейн, Ницше и прочие. И я понимаю, что знание об этом периоде может быть заставит меня (а оно ведь комплексное и выходит длалеко за пределы экономики, оказав на нее влияние) пересмотреть что-то в дальнейшей истории экономики, я буду знать, что на нее влияло, какие идеи, проблемы, как они решались, как ставились вопросы и т.д.

Это я показал один из примеров портала. Но у меня есть конкретные запросы по разным направлениям.

Реплика. И Шмоллер же строил некую систему нарративов.

Ну да. Но ведь и Вебер же в некотором смысле исторически проиграл. То что он писал ‒ это же тоже некая система нарративов. Ведь он в работе про дух капитализма не говорил про традиционное общество, вытекающее из этой схемы, он его в других работах описывал, ну то есть он про традиционное общество упоминал, но напрямую о нем не говорил, это уже я сделал эту связку. Вебер писал систему открытых нарративов. Мы можем его изучить и свести систему его нарративов воедино.

К Веберу с его чиновниками мы еще вернемся.