Идентификационная гипотеза происхождения денег

Автор: Дмитрий Алексеев

Есть определенное затруднение в логике неокономического понимания государственной природы происхождения денег. Григорьев говорит про то, что системам разделения труда (СРТ) свойственна инерция, препятствующая внедрению оптимизирующих ее деятельность инноваций (в том числе новых технологий, одной из которых являются деньги) в силу устоявшейся структуры занятости и риска потери рабочих мест, причем это свойственно любым СРТ не зависимо от эпохи. С другой стороны, в рамках его распределительной (не-обменной) концепции происхождения денег предполагается, что денежные жетоны были введены как удобное изобретение взамен бухгалтерских расписок в получении товара. Однако непонятно, с какой стати лица, ответственные за складские запасы государя и занятые не иначе, как в системе разделения труда государственной логистики, будут заменять сложность удобного им известного порядка крючкотворства (а значит, становящегося предметом их особых компетенций, не отчуждаемых в рамках этого порядка), на жетоны, фактически упраздняющие их профессию. Кроме того, обмен на жетоны (определенные исторические свидетельства тому имеются) складских продуктов-первотоваров не отменяет учетную природу расписок: записи в расходных книгах по-прежнему должны вестись на складе. А соображение о том, что деньги изначально "выгодны", неприемлемо по тому же неокономическому соображению затратности освоения искусства денежного оперирования ими товароведами, фактически превращающимися в закупщиков (и, далее, согласно теории  – в купцов). Для того, чтобы внедрить деньги, нужна, по меньшей мере, не меньшая изобретательность вождя-государя, что имела место в процессе условного первичного разделения труда, повлекшего за собой увеличение его производительности как побочный бонус. Однако в случае денег хоть и не исключается, но весьма сомнительно, что их придумал некий государь взамен складских расписок получения или, тем более, несколько государей в разных местах или эпохах. Искусственно-языковая одноэлементная грамматика в своей логике, конечно, вписывается в единство государственной иерархии, однако непонятна в смысле порядка внедрения в качестве изобретения. Впрочем, не исключено, что это затруднение может быть разрешено тривиальным образом – например, через понимание денег как заимствования из иной сферы деятельности или специализированной (и, соответственно, искушенной, а значит – способной передать знания о них складским работникам) на такой форме коммуникации группы акторов – возможно, не из государственного сектора и, возможно, не использовавших такой искусственный язык непосредственно в качестве жетонной системы распределения товаров со склада[1]. Другим вариантом может быть государственный источник, только не складской, а "доскладской военный" – например, государственная печать или жетон, предоставляемый гонцом представителю иного подразделения государевой дружины или ответственному лицу как средство доверительной идентификации (элементарный и древний вид системы распознавания "свой-чужой"). В таком случае жетоны оказываются средствами военной логистики, и возникает задача их массового производства – особенно накануне проведения боевых операций (войн) и во время маневров по театру военных действий. Если исходить из этой, военно-логистической, гипотезы, то становится значимой категория складского товара. У Григорьева солдат, придя на центральный склад, получает за жетон-монету хлеб и вино, и делает это (за несколько иную цену) в провинциальной таверне (или на провинциальном складе[2]), причем делает это:

• любой солдат безотносительно к его месту в военной (протогосударственной) иерархии (ибо, по Григорьеву, в территориальных империях это место определялось как раз объемом располагаемых денег[3]);
• с некоторого одного склада;
• в мирный период времени или с не военными целями;
• получая складские жетоны как жалование за службу;
• как способ потратить свое жалование;
• как способ потратить свое жалование на личные нужды.

Однако если речь идет о военных коммуникациях, то речь идет о фураже, боеприпасах и оружии как (в первую очередь) запасах военного резерва, выдаваемых в обмен на предоставление средств доверительной идентификации определенного количества или достоинства – только не в транспортной логистике, а в складской. А это значит, что, в рамках военной логики военно-жетонно-идентификационно-распределительно-складской гипотезы происхождения денег оказывается, что имеет значение число фуражно-оружейных складов (арсеналов), на которых принимаются жетоны  единого стандартного вида. В случае проголодавшегося простого солдата он вполне может пойти в ближайшую ему полевую (или казарменную) кухню, где повар выдаст ему потребное, сделав простейшую расходную запись в бухгалтерской книге и не заморачиваясь лишними вещами, поскольку, в простейшем случае, помнит солдата (которому также нет нужды заморачиваться лишним), а также что сколько тот уже съел и вообще как часто его нужно кормить. Иное дело, когда через империю движется отряд конников (или "кавалеров", занимающих в военной иерархии более высокое положение, чем простой солдат, а также не любящих шуток и церемоний), задача которых состоит в эффективном патрулировании имперской территории или даже в военной или налоговой экспедиции, то у складского работника должно быть достаточное основание выдать им фураж и прочее необходимое, будучи уверенным, что перед ним не грабители, не бунтари и не солдаты противника, и что гарнизон, охраняющий склад, не должен быть поднят по тревоге, дабы перебить непрошеных гостей. Именно для этого случая и нужны знаки доверительной идентификации, причем именно здесь (а не при простом опознавании) оказывается востребованными их количество или номинал, свидетельствующий о предоставленном отряду доверии получить определенный объем запасов для выполнения задач патрулирования либо экспедиции. И в рамках этого же, гипотетического же, уточнения распределительно-складской, а не обменной, гипотезы происхождения денег весьма удобным образом оказывается объяснимо происхождение еще нескольких финансовых категорий и явлений:

• начала банковской системы как "сети банков";
• зависимости положения в социальной иерархии от объема располагаемых денег;
• отличия собственно денег от векселей;
• возникновения купцов;
• инфляции и дефляции;
• межбанковских заимствований и кредита;
• процента;
• налогов.

Да, банк – это ресурсный центр, редуцировавший (согласно неокономике) со временем свою складскую функцию до сбора жетонов (прежде всего – именно сбора, вспоминаем нарратив про взаимодействие финансового и потребительского секторов) с тех, кто их получил по долгу службы (и ради продолжения этого долга, для чего нужно кушать, одеваться и так далее), и дальнейшей выдачи армейским за полученные жетоны товаров, полученных у местных поставщиков в виде налогового грабежа либо при вторичном денежном обмене. Впоследствии такой полубанк-полусклад отстраняется даже от вторичных закупок и становится собственно банком, выдавая жетоны прибывающим в него армейским государевым людям и предоставляя им возможность самим приобретать товар у местных поставщиков. Иначе говоря, банк как денежный склад и оператор возникает в процессе эвфемеризации по Фуллеру[4] из сети складов во взаимодейственном решении собственных задач (синергийно – в одном аспекте, по Нэшу – в другом). В свою очередь, поставщики, волей-неволей вовлеченные в деятельность государственной машины, а значит, в ее иерархию, оказываются в состоянии конкуренции за право получать жетоны за госпоставки.

Тот среди воинов государя, кто пользуется его наибольшим доверием, получает наибольшее число знаков идентификации наибольшего номинала (которые как раз становятся регалиями относительной власти, в отличие от регалий абсолютной власти самого государя), позволяющих управлять наибольшими ресурсами распределенных по стране складов в целях государственной экспансии и контроля территорий. От его заказов (в дальнейшем – вкладов) в складах-банках увеличивается объем жетонной массы, которую склад-банк способен вбросить в массу поставщиков, обеспечив их госзаказами, и которые, в ситуации конкуренции, дифференцируют свою деятельность, плодя новые профессии и предлагая свой продукт в качестве нужного, одновременно заинтересовывая в нем тех армейских, кто пришел на склад за провизией и амуницией. Разумеется, в постоянной резиденции государя склад самый крупный, а потому наиболее интенсивная дифференциация деятельности вокруг нее превращает ее в столицу – управленческий, производственный и тезаврационный центр империи. Задача наиболее доверенного воина в рамках военно-распределительной концепции жетонных денег несколько иная, нежели о том говорит Григорьев: государев человек, вне зависимости от его национальности (в том числе склонности к "восточной хитрости" или чему еще) создает дельту полученных от государя произвольно выданных средств (действительно, на каком еще основании выдаются средства доверительной идентификации, как не на доверии?), осуществляя госзакупки по максимально дешевой цене, не потому, что хочет их себе прикарманить, занявшись спекуляцией (он, прежде всего, воин, а не купец-торговец; к тому же, по словам самого Григорьева, в аутентичной торговле "все честно"), а потому, что в его задачи входит либо максимально способствовать решению стоящей перед ним военной задачи (для чего запускается спрос на военную продукцию поставщиков), либо оптимально наполнить закрома всех складов на подведомственной территории, исходя из объема имеющихся денежных средств. Когда он приходит к начальнику склада, то может предъявить собственно идентификатор своего ранга (могущий иметь количественный номинал) и получить все нужное по нему; либо использовать более сложную, работающую в государстве, схему, когда выполняющий роль протовекселя личный идентификатор сочетается с получением по нему на складе-банке некоторого количества идентификаторов более низкого уровня (протоденег) для получения конечных продуктов у поставщиков. Такая схема не позволяет предъявлять армейским (а впоследствии – поставщиками) на складе жетоны количеством, превышающим определенный лимит (жалованье, или заработную плату), дабы не разбазаривать государственные запасы на праздные нужды и не давать подниматься податным поставщикам выше определенного уровня доходов, что чревато созданием собственной системы хозяйственных связей и усилением этой категории неподконтрольным государству образом[5], хотя в дальнейшем государство начинает признавать их ценность в качестве скота, дающего весьма жирное молоко.

В одном случае государева "излюбленная голова" закупает все необходимое, предоставляя жетонные средства складу-банку или торговому посреднику, дифференцировавшемуся по ходу истории осуществления этой деятельности, превращающемуся в локального купца, становящегося естественным регулятором конкурентного поля поставщиков по основанию "цена-качество". При этом сам "торговый посредник" первоначально представляет собой делегата общины поставщиков данного складского ареала[6], выделяемого в своем труде среди прочих как наиболее способного к выручке жетонов для общины предложением ее продуктов по установленному складом курсу обмена жетонов на продукт (который тем самым становится еще одним финансовым игроком и регулятором рынка) и, будучи заинтересован в укреплении рыночной позиции (источника жетонов), расширяет предложение, плодя число поставщиков-вендоров и платежеспособно обеспечивая их занятость, пытаясь вписаться в лимиты тендерных сумм, а также занимая у склада-банка жетоны на осуществление проектов предложения продукта и рутинной организации деятельности поставщиков. А потому, будучи выгоден всем, по праву носит свое название посредника. И предпринимателя, с некоторого момента начинающего играть в свою пользу на разнице цены закупки продукта складом и продажной цены поставщика, расхваливая тому свой товар и стимулируя государство увеличивать и номенклатурно дифференцировать объемы закупок, эмитируя денежную массу, а членов общины – оптимизировать соотношение затраты/качество; ибо склад или склад-банк, которому он поставляет становящийся товаром продукт, в первую очередь есть государственное учреждение военного назначения (а поставщики – всегда вторичная категория в своем праве на получение складских продуктов за вырученные жетоны сравнительно с армейскими жалованными пенсионерами, потому как они, став предпринимателями, так и склад, став банком, стремятся вырваться из узды госконтроля, оставаясь в пределах рога изобилия госзаказа). Хотелки государства, ширящиеся амбициозными планами экспансии либо стараниями купцов (а также ширящиеся их же стараниями хотелки платежеспособных поставщиков) увеличивают объем закупок, в их обеспечение выпускается очень много жетонов, а поскольку они являются средствами доверительной идентификации, получается увеличение числа доверенных лиц, и в пределе "доверенным лицом" становится каждый встречный, предъявляющий спрос через банк-склад на один и тот же объем производимой для него общиной (а если община специализирована, то отраслевой) продукции; для приобретения ее напрямую у купца-торгпредставителя в том же объеме, что она может быть произведена, он получает в банке большее количество эмитированных "жетонов доверия", которые, однако, увеличились раньше, чем успели появиться новые продукты по той же или меньшей цене, углубиться за счет увеличения численности поставщиков разделение труда вследствие все той же конкуренции за госпоставки и того же спроса на госхарчи, что представлены все теми же "жетонами доверия", сильно теряющими в цене по мере их эмиссии, но запускающими поначалу экономическую активность и увеличение числа профессий "поставщиков двора-склада-банка", плодящихся на радость друг другу. При этом, поскольку эти самые жетоны по природе своей государственны и все от них зависят, постольку все начинают любить государство как некое хитроумное устройство, продуцирующее самое движение человеческой жизни и весьма глубокомысленную коммуникацию "точильщика кончиков копья" с "лакировщиком портупейных пряжек" по поводу событий на ярмарочной площади, а также лично гарантирующего сохранность этого устройства государя-кормильца. Когда купец или склад-банк видят, что шансы сыграть на разнице цен или получить реальный прирост благ через вложения низки, они начинают придерживать денежные жетоны, ибо и армейские пенсионеры мало что могут приобрести, и складские поставщики ничего не выигрывают от ставшей теперь хитроумно устроенной распределительной системы управления ресурсами и государственного резервирования.

В другом случае государева "излюбленная голова" (с прежнем доступом к неизменным идентификаторам доверия) осуществляет дальнейшие закупки в других складских ареалах подведомственной территории в зависимости от военных нужд и наличного объема жетонных средств (здесь – больше оружия, там – больше провианта), а потому вправе перебрасывать резервы из одного склада в другой под усиленной охраной (благо это военное имущество) в зависимости от разных обстоятельств: планово-стратегических (строительство крепости), авральных (враг на границе), представительных (государь едет) или, к примеру, отмеченного только что инфляционного обстоятельства, когда, видя складскую нескладность, ответственные за хозяйство чиновники начинают заниматься или распылением проблемы в масштабе всей системы, или срывать маски и возвращаться к сути фискального насильника, деря три шкуры с поставщиков, которые уже перестают быть поставщиками-за-деньги, да и вообще поставщиками, и становятся расходным материалом, или дойно-убойным скотом, каковым они, вообще-то, всегда были.

Однако если речь идет всего лишь о перекидывании госрезервов в зависимости от военно-стратегических (или народнохозяйственных) задач между складами, то эту функцию вполне можно передоверить самому складу, освободив важного военачальника от лишних хлопот. Переброска ресурсов от одного склада к другому означает дополнительную нагрузку на податных для восполнения запаса, поэтому склады-банки по системе правил могут захэджироваться обязательствами возвращать помощнику трудозатраченное. В случае, если трудозатраченное вернуть не удается вследствие принципиальной депрессивности реципиента, ситуацию разруливает столичный государев склад как самый богатый, щедрый и сильный. А ежели везде на складах шаром покати, государство напоминает армейским, что они солдаты и "должны терпеть все тяготы и лишения", прибегая к срыванию масок (см. выше). При неопределенной срочности продолжения игр "паханской доверительности" в этой фазе в государство приходит другое государство.

Когда кто-то из государевых солдат, имеющий по уставу определенный лимит потребления, по тем или иным причинам хочет большего, или в силу некой нужды представителю поставщиков склада необходимо больше ресурсов, чем они могут себе позволить в сложившейся системе отношений, они могут обратиться к кому-то, владеющему более статусным по номиналу жетоном или большим числом таковых с просьбой одолжить их во временное пользование для получения нужного. Но, разумеется, не бесплатно – тем более, что это, ни много, ни мало – свидетельства доверия самого государя и регалии относительной власти, потому и пользу из них нужно извлекать государеву (обычным образом – закупочно-идентификационную). А мотив давать кому-то во временное пользование свой, фактически, пропуск на государственный склад, может быть только один: если при этом расширятся возможности этого пропуска в смысле получения складских ресурсов, а тем самым – повысится доход и статус их распорядителя, но в первую очередь – самого государя, представителем которого выступает инвестор или кладовщик-банкир, который все еще воин, представляющий интересы государя. В таком случае, приобретая нужное на одних складах, предоставляя его поставщикам-производителям и, далее,  поставляя уже новый продукт более глубокого передела на другие склады, заемщик средств подтверждения доверия и обеспечения возможного действия создает торговлю (ибо и поставляемых на склады товаров его общины становится больше, и на других складах оказывается недостаток регулярных товаров, на который теперь можно предъявить спрос местным поставщикам за появившиеся идентификаторы), и заемщик денег получает свой процент как плату за монету (вполне в соответствии с неокономикой), и возрастает востребованность в эмиссии новой партии идентификаторов доверия, поскольку возросла в них потребность. В этом смысле инфляция возникает, когда эмиссия идентификаторов осуществляется до того, как возникает реальная потребность в них, с расчетом на то, что экономический процесс можно запустить "с другого конца", и найдутся те, кто в этом до сих пор убежден; и отчасти, наверное, будут правы, но лишь отчасти. Именно таким был эксперимент Джона Лоу, но в те христианнейшие времена представления о природе денег были иные. К тому же инфляция возникает даже в том случае, когда склады начинают испытывать избыток жетонной массы, и в целом "доверенных лиц", обладающих уймой свидетельств государевой доверительности, становится столь много (в первую очередь и как всегда – у государевых людей, а также на складх, у поставщиков и их "торгпредов"), что системным образом у самих пользователей средств государева доверия теряется доверие к этим средствам.

Исправление этой ситуации – тривиальное системологическое возвращение на круги своя – к жетонному эксклюзиву, который изначально представляет собой отпечатанный или отчеканенный "жетон" в той же степени, как государственную печать, завизированный ею документ или именной государев перстень, предоставляемый визирю для предъявления на складе или в крепости и, кстати, могущий также нести рельеф, имеющий статус государственной печати – стандартизированное средство оставления следа, марки или клейма государства на чем угодно, что государство сочтет нужным пометить, объявив значимым ресурсом или собственностью – подобно тому, как собака метит деревья. Государственные печати и перстни если и эмитируются некоторым тиражом, то весьма ограниченным. Они также могут считаться регалиями относительной власти, однако в меньшей степени, чем те жетоны, которыми пользуются рядовые слолдаты и податные категории ремесленников – поставщиков государева двора или склада. Одного перстня достаточно, чтобы с высоким посланником стали обращаться, как с господином, предоставляя ему все или почти все, на что он предъявит спрос. Когда деньги начинают стремиться в этому состоянию, получая все большее число денотатов за каждую количественную единицу, при отсутствии желания со стороны их обладателя кому-то еще их передоверить, как раз и возникает процесс, именуемый дефляцией. Потому дефляция, как дефицит денег, и сопровождается возникновением признаков феодальных порядков в обществе.

В современном мире, пожалуй, лишь у США как страны первого мира нет герба в привычном смысле слова – его место занимает "Большая печать США", и как раз именно ею визируются как государственные документы, так и (с некоторыми художественными модификациями) собственно реверс металлических монет этой страны различного достоинства различных исторических периодов. Тогда как в других странах собственно герб, как наследник феодальных эпох, является лишь основным композиционным элементом оттиска государственной печати, не имеющей в целом самостоятельного геральдического значения; а соответствующая цветографика наделяет любой рыцарский щит, помимо его непосредственной функции защитного вооружения, также функцией геральдической идентификации. Однако монета США такое значение получает де-факто в силу особенностей своего графического стандарта, буквально превращающего металл или иной материал в монету.  

***

Итак, сколь бы причудливым образом в этой денежной системе не обнаруживались известные экономические понятия, она всегда имеет единоначальное военное происхождение, исторически связана с аппаратом насилия и преимущественно обеспечивает потребности этого аппарата, тогда как потребности его членов – лишь вторичным или остаточным образом. И здесь по существу не может быть что-то большее, чем распределительная по сути своего функционирования система денег, поскольку никакую иную создать не получается – иное означало бы институциональное провозглашение права на частные деньги и вообще шло бы вразрез с известной по столь многим работам конфигурацией экономики. Как только таковая возникает, она рано или поздно неизбежно помещается в нишу и встраивается в общий механизм. Именно поэтому сомнителен тот неокономический посыл, что нечто распределительное становится обменным: если и становится, то квазиобменным, но не качественно обменным. Иная конфигурация означала бы не фейковое отчуждение денег в примере XII-XIV веков с убежавшими на Запад банкирами территориальных империй Востока с правоустанавливающими вид на европейское жительство дотациями сюзеренам и владетельным синьорам на содержание их армий, а реальное провозглашение денег в качестве средств обмена, с обеспечением этой их функции в качестве исходной и устойчиво воспроизводимой в качестве таковой. Но для этого необходимо положительное упразднение бюрократической иерархии как доминантной модели управления обществом, а значит – провозглашение республики как основной парадигмы цивилизационного бытия. И, соответственно, выработки распределенно-одноранговых эмиссионных правил товарно-денежного обмена "с чистого листа", если вообще здесь будет смысл говорить о какой-то товарно-денежной (экономической) сети, равно как о собственно деньгах применительно к односимвольному языку, функционирующему в ней.

В связи с идентификационным дополнением жетонно-распределительной концепции денег Григорьева и миметической концепцией денег финансистов-культурологов Орлеана и Аглиетты напрашивается вывод о том, что понятие доверительности применительно к деньгам способно иметь два основных аспекта толкования: французские авторы, говоря о доверительности, понимали под ним доверие к деньгам как средству коммуникации со стороны потребителей конечной продукции, предпринимателей и иных участников экономического обмена, которым деньги откуда-то предоставляются. В смысле предлагаемого дополнения к гипотезе Григорьева доверие к деньгам оказывается иного рода – а именно, доверие их предоставляющего к тем, кому они предоставляются, ради создания отношения доверия между ними и теми, кому они будут в дальнейшем переданы, именем источника (эмитента) денег и ради него (то есть трансляция доверия, в случае государства – каскадная). Такая передача денег также может  осуществляться в различном виде, с дальнейшим возникновением отношений доверия (и прочих) в зависимости от типа участвующей в нем переменной: либо это передача другому неэмитенту в ходе торговых отношений, либо обратная передача от неэмитента эмитенту. Последняя есть налоги, или отъем средств экономического развития по принципу "бог дал, бог взял", только вместо "бога" выступает государство, а чтобы при таком раскладе отношение к государству было доверительным, податным категориям объясняется, что налоги собираются на общественно значимые цели, якобы не могущие быть реализованными отдельными внегосударственными консолидациями рядовыми пользователями – неэмитентами денег. Есть еще и третий вариант, когда эмитент передает деньги другому эмитенту с особыми условиями последующей доверительности, и здесь также возможны два варианта: или отношение эксклюзивных эмитентов (государств), и тогда имеют место "внешние отношения" займов и торговли, а также валютно-курсовое регулирование (если у каждой страны есть своя валюта); или отношение неэксклюзивных эмитентов, и тогда имеет место ситуация "частных денег", относительно которых первоочередным в актуальности оказывается вопрос об их инвестиционной способности, а работоспособную модель которых, еще раз, только предстоит построить. И ключ к этому лежит именно в том самом различии видов "денежной доверительности", которое только что было рассмотрено. Предоставление средств частной/личной эмиссии другому – это, прежде всего, инвестиции в возможности и способности другого экономического агента к приросту благ, а не расчет на то, примет или не примет другой эти деньги в качестве средства платежа (тем более – "законного", если не учитывать, что законодательный и денежный виды регулирования – противоположные способы управления общественными процессами). Что касается прибыли, то она, прежде всего, способна мыслиться в неденежной форме общественного блага – приращиваемого или поддерживаемого усилиями, возникающими вследствие инвестиционного доверия как признания этих действий осуществляемыми с пользой для инвестора-доверителя (именно из этих соображений исходит государь, предоставляя идентификационный жетон или перстень своему сановнику для последующего предоставления на склад или прохода в замок), однако выражаться это благо способно как раз в денежной форме, реализуемой через институт и регламентацию способности к эмиссии (или "эмиссионной способности") изначального получателя благ, зависящей от совокупной доступности благ (запасов и, далее, мыслимых как блага ресурсов), или "блага тезауруса" – с одной стороны и, с другой стороны – от, так сказать, "инвестиционно-проектных перспектив", также рассматриваемых как, пожалуй, самое главное благо (благо из благ), с точки зрения их реалистичности, срочности, реальной внеденежной отдачи и взаимосвязанности. А значит, инвестиционно-проектные перспективы оказываются таким благом, что носят системный характер и являются также ключевым благом как смыслообразования, так и структурирования, экономической деятельности, способным обеспечиваться системой обращения частных/личных денег по преимуществу. То есть эмиссионная способность в такой системе оказывается зависима от паритета инвестиционно-проектной перспективы и доступности ресурсов, определяемой общественной значимостью (структурой спроса) как фактором осмысленности и оправданности инвестиций "частных денег".

Здесь же может быть введено понятие чистой эмиссионной способности как способности человека (но не частного субъекта, поскольку частная эмиссия ведет к монополизации рыночного присутствия и возникновению государства) вступить в экономические отношения, исходно предоставив иным лицам или организациям эмитированные денежные средства прежде всего как "кредит доверия", то есть право использовать соответствующие этим средствам возможности экономического действия соответствующим интересам эмитента образом (включая согласие эмитента со способом этого действия). 

***

Представленное дополнение к жетонной гипотезе происхождения денег (которую теперь можно назвать "идентификационной") проясняет природу языка денег с одноэлементным, но многократно воспроизводимым в серии, множеством его знаков: идентификация и есть предъявление не-иного, редкость которого исключает альтернативу в предъявлении ради у-достоверения, по факту которого возникает доверие. А в массовом порядке таких удостоверений создается совместность удостоверительных действий, возникает кооперация, ведущая к сложным процедурам поиска, добычи, транспортировки и переработки ценных ресурсов. А государственная власть закономерно исключает альтернативные системы доверительной идентификации именно как системы заговора против нее, представляющие альтернативные языковые пространства доверительности, ведущие к формированию зон неподконтрольности и перекодированию лицами, в них находящимися, порядка бытия на физических ландшафтных пространствах, находящихся в юрисдикции государства. Эти альтернативные языковые пространства могут иметь разную природу – как естественно, так и искусственно-языковую[7], но среди них наиболее жестко пресекаются государством денежные суррогаты и жестче из жесткого с самых древних времен – фальшивомонетничество, ибо последнее подрывает существующую систему доверительной идентификации, представляющую едва ли не первейшую систему государственной собственности и условие существования всякой такой собственности, путем прямого паразитирования на ней и посягательство на частичное отчуждение эмиссионного права в рамках его собственной системы денежных знаков – то есть, фактически, посягательство на государственную власть. Денежные суррогаты еще более-менее терпимы, поскольку декларативно не государственные и могут быть признаны как не серьезные эмитенты доверия, то есть в меньшей степени способные к захвату и перераспределению ресурсов в зоне своего хождения. Именно поэтому первейшее обеспечение денег – "грамматологическая" технология их защиты и аппарат принуждения. В этом же смысле работают и всякого рода "деньги-перевертыши" вроде вымышленной Р.Стивенсоном пиратской "черной метки" – антидоверительного идентификатора, ограничивающего коммуникативные возможности (в отличие от денег, расширяющих таковые) в тех местах, где в системе вольного морского права не действуют государственные регулятивы – включая деньги, которые, хоть и ценны, но не обеспечены ни принуждением их использования, ни принудительной неприкосновенностью законного (получившего их в процессе обмена или дарения) владельца, всегда рискующего стать жертвой другого представителя отъемного сообщества и не способного внутри данного ареала на сколь-нибудь серьезные инвестиции несмотря на защищенность кодексами Берегового Братства – именно потому, что само сообщество специализировалось на профессии отъема. Пример "черной метки" хорошо показывает, что доверие к обычным государственным деньгам со стороны массовых податных пользователей обусловлено тем, что эти деньги есть средство обеспечения социальной антихрупкости. И в этом же – одна из причин того, почему государство признается этими пользователями желанным источником порядка при всех его "недостатках", которые они чают устранить то воспитанием нравов, то "развитием институтов", то еще чем-нибудь. Между тем, "черная метка" есть как раз признак демократии, поскольку она работает в модусе via negativa и позволяет убирать лишнее, когда неизвестно нужное; это весьма интересный инструмент доверительной коммуникации, основанный, между прочим, на правовом принципе презумпции невиновности, или доверительности, обеспечивающем лучший принцип отбора "политиков" и объектов частноденежных инвестиций.

В этом же смысле проясняются деонтические значения денежного языка: задача денег эмитента – в том, чтобы всегда поддерживать это значение в полюсе положительной значимости (в значении "хорошо" или "благо"), и не позволять получать в нейтральное или отрицательное значения – при том, что в реальности положительное и отрицательное значения денег – маргиналии, между которыми существует градиент, в пределах которого пользовательское доверие к деньгам имеет различную волатильность. Потеря такой центрации ведет к естественному возникновению обращения в альтернативных деньгах, основанных на доверии к иностранной или суррогатной валюте, обеспеченных большим потенциалом доверия к экономической организации, включая более реалистичные или доверительные инвестиционно-проектные перспективы, более глубокую  систему разделения труда или более богатое предметно-технологическое множество. И здесь не важно, идет ли речь о государственных деньгах или о легитимных частных (считаемых государством всегда суррогатом). В случае же "личных денег" их значимость обеспечивается успехом конкретных проектов, инвестиционным интересом к перспективам, "аппетитом к риску" и прочими вещами, мотивирующими решение задач, обращенных в будущее либо воспроизводящих существующие блага. А также массовой динамикой таких аппетитов и интереса. 

Именно из-за военного происхождения денег, а также исторической попытки их дезертирного присвоения "восточными купцами" с последующей попыткой частной эмиссии на новой европейской территории путем разного рода торгово-финансовых ухищрений (вроде мультипликаций, виртуальных эмиссий и дериваций), деньги стали специализированным средством капитализма. Ибо правом эмиссии новые владельцы не обладали: будучи в Европе чем-то новым, они и не могли быть источником массового доверия, а разбодяживание денег сделало бы их еще более подозрительными субъектами, потому такими вещами могли с меньшим риском заниматься только более привычные народу монархи. О таком порядке инициации капиталистического процесса, впрочем, говорит григорьевская неокономика – отмечая, однако, что сам капитализм возник в силу череды странным образом совпавших исторических обстоятельств, связанных с обнаружением денежного материала в Америке, его логистическим оседанием в Европе, возникновением протестантизма и некоторыми другими вещами. Можно сделать еще более жесткое утверждение, предположив, что собственно капитализм и возник из попытки сделать деньги частными, с той лишь особенностью, что эта попытка была осуществлена через своего рода отъемное присвоение, через миметическую (антипротестантскую в веберовском смысле) реализацию ключевой государственной функции отъема, распространенной на само государство как субъект воровского налогообложения, тогда как деньги стали предметом (или объектом – в некоторых контекстах это синонимы) такого отъема (то есть эти самые европейские первокупцы проявили себя как "естественные человеки" в высшей форме выражения). А не путем проектного создания самой частно-личностно-эмиссионной денежной системы с нуля, что положило бы начало независимой истории таковой в Европе. Но подобное быть не могло в силу металлодевизности денег той эпохи. Поэтому отъемно-присвоенные деньги, несмотря на все хитроумные причуды их обеления, так и остались полугосударственными. И в этом – еще один момент диалектического напряжения в истории Европы, сравнимый по своей возможности быть драйвером общественного развития, пожалуй, с тем институциональным расколом элит по религиозному основанию, что тянется с времен Оттона Великого. Действительно, желанность денег от частных кредиторов (единственных, кто располагал ими при неясности происхождения их богатства) при очевидном представлении о принципиально государственной природе денег, как раз и могли стать теми условиями, что, попав на почву многосотлетних религиозных споров, привели к экономически ориентированной инверсии христианства и возникновению протестантизма, рассматривающего деньги как прямой индикатор божьей благодати, ниспосылаемой в частном или личном порядке, в отличие от милости светского или духовного сюзерена, также ниспосылающего благодать, но от своего имени и в качестве посредника высшей инстанции. Здесь предоставление "жетона доверия" исповедующему торгово-деловую мораль частному лицу в качестве "милости" вполне закономерным образом рано или поздно могло показаться оскорблением со стороны того, кому подобный жетон изначально был дан в качестве ссуды для осуществления вполне себе земной (и до кучи – исконной) функции ведения войны и захвата имущества. Тогда как католической церкви ничего не оставалось, как начать играть при новых раскладах в демократию, придумав защиту интересов внеденежного (вернее, безденежного) народа от насильника-короля – с одной стороны, и оборотистого купца-деляги – с другой (а этот последний, в свою очередь, настраивал народ против церкви в рамках революционных процессов). Эта конструкция весьма похожа на григорьевскую гипотезу об исторических корнях капитализма, за тем лишь исключением, что католическая основа генезиса европейской демократии объясняется чуть более широким перечнем оснований "защиты обездоленных", а кроме того, сам протестантизм рассматривается не отдельно от прочих обстоятельств как "еще один случайный фактор", а как попытка обосновать право частной собственности на заведомо государственные деньги, исходно возникшие в данной ойкумене отъемным путем, через апелляцию к индивидуальному порядку воздаяния[8], а по мере становления абсолютизма – к тиранической природе государства, все же сумевшего стать эмитентом в Европе вследствие удержания их там в ходе долгого дележа "испанского наследства". Именно этот, еще один, экономический, раскол европейских элит, имеющий религиозные корни и возникший на почве более раннего раскола, привел к возникновению феномена "государственно-частных отношений"[9] – изначально конфликтных, а впоследствии – "партнерских", получив выражение в таких формах, как государственно-монополистический капитализм, государственно-монополистический социализм, а в новейшей истории России спроецированное в замысловатом понятии "государственно-частное партнерство", представляющее немногим большее, нежели медийный штамп, на фоне вполне реальных экономических преференций официальной ортодоксальной церкви, под буквальной тяжестью золотых одежд окормляющей народ сказками про благостность и богоугодность безденежной нестяжательности. Деньги при этом, однако, по-прежнему остаются государственными при стремительно растущем их дефиците, полном цугцванге хозяйственной жизни и воплощении самых смелых фискальных фантазий на фоне максимального запрета любых внегосударственных средств альтернативной хозяйственной коммуникации.

Что до научного сообщества, вроде бы предназначенного решать подобные проблемы, то оно либо по-прежнему смотрит на мир через государственнический светофильтр, либо продолжает вести тяжкие баталии по поводу различных аспектов "полугосударственной" природы денег, и того, насколько допустимо, оправдано и полезно применять те или иные меры в рамках сложившихся за 600-300-150-50 лет схем для улучшения благосостояния беднеющих дееспособных людей в обществе, где основной инструмент экономического развития не только не находится в их полном праве собственности, но и само это право отрицается через инструменты пропаганды.