ТЕРРИТОРИЯ КАК БРЕНД И ПРОСТРАНСТВЕННОЕ ИЗМЕРЕНИЕ ДЕНЕГ

Автор: Дмитрий Алексеев

С брендирования территории и "пользовательского брендирования" на ней начинается то, что в рамках неокономического разговора представляет вопрос о кластерной специализации страны или (учитывая тенденции) города в международной системе разделения труда. В этом смысле собственно брендирование (создание торгуемого образа жизни) оказывается привязанным к локусам, или территориям, и должно начинаться так мыслиться. В случае движения "от большего масштаба – к меньшему" это будет достаточно известная кастомизация (в пределе – персонализация) бренда, или классический product placement. В случае движения "от меньшего масштаба – к большему" будет иметь место расширение рынка, но не обязательно (а сегодня – все более и далеко не обязательно) это будет массовизация однотипного потребления продукта локуса, поскольку такая массовизация заведомо играет против его кластерного преимущества. Речь заведомо идет о не экспансионистской (в частности – не империалистической) модели, предполагающей лимиты объемов спроса при углубленной кастомизации и создании пресловутой "добавленной стоимости". Которая, конечно, может восприниматься как услуга в ее не торгуемой (на внешних рынках) товарности, но дело в том, что при любом таком расширении "услуга кастомизации" будет не иначе, как международной практикой (информационно-технологическим сервисом), столь же не торгуемой, как реализация классической схемы подвески автомобиля в изделиях различных фирм, тогда как более комплексная продукция Volvo, Dodge, BMW или Fiat является торгуемой. В классическом смысле переход к большему масштабу соответствует выходу на биржу (в том числе в рамках "народного IPO"), а значит, имеет смысл говорить о своего рода "котировках территорий" и, как следствие – об управлении ожиданиями территориального развития и статусов, что предполагает комплексные параметры конкурентоспособности, включая экологические. Вряд ли следует вести речь про "индекс развития территорий" в привычном смысле "экономического развития", поскольку "биржа территорий", будучи площадкой оценки перспективности и депрессивности "мест", будет оценивать привлекательность присутствия той или иной срочности проживания на них деловых агентов как личностей со структурой жизненных запросов, причем относительно агрегированных прогнозных данных[1]. Подобное управление "статусами территориального присутствия" предполагает как изменение самих принципов биржевой работы (ключевого формата "естественного" управления экономическими процессами), так и, неизбежно, какие-то преобразования в транспортной логистике – видах транспортных средств, их персонализации и массовой доступности, причем в масштабах планеты. Еще раз: речь о "бирже территорий" вполне уместна, если говорить о брендовом статусе последних: образ жизни как предмет проектирования и выбора есть предмет ожидания и спроса, тогда как актуальный и притом удовлетворяющий образ жизни не есть таковой: торгуемость реализуется внутри него воспроизводством образующих его услуг и предметно-технологического множества. В этом смысле становится заметным еще одно существенное соображение: образ жизни (или практика повседневности) может стать торгуемым (брендом), когда есть некоторый другой образ жизни – при том, что эта разница вовсе не обязательно определена их неокономическим различием как бедных и богатых территорий: она именно функциональная, а не агрегированно-количественная.

Если речь идет о биржевой "торгуемости" территорий по основанию предлагаемого ими продукта (в рамках специфических "практик повседневности" как продукта боле комплексного), то имеет смысл задаться вопросом о том, в каких деньгах это происходит, и сделать некоторые оговорки насчет локальных финансов, которые здесь наверняка будут играть существенную роль, какую бы форму они ни имели.

Это – к разговору о новых городских поселениях как направлении решения экономических проблем, с образованием в этих поселениях финансового сектора как средства работы на разнице экономических потенциалов, при фактическом признании того, что на глобальном уровне финансовый капитал демонстрирует нарастающие проблемы работоспособности. Локальный капитал, однако, еще вовсе не означает так называемую регионализацию финансовых рынков: когда говорят о последнем, то, как правило, под этим подразумевается распад глобальных финансовых систем.

Неокономика фактически утверждает не только условность, фиктивность денег как таковых (с учетом моих собственных оговорок – семиотичность), но и то, что и финансовые, и промышленные, предприятия могут присутствовать как в реальном, так и в финансовом, секторах. А потому и собственно финансовый сектор, привлекаемый в провозглашаемые необходимыми новые селитебные территории, есть сектор изначально локального уровня, создаваемый и привлекаемый под масштаб города-миллионника (3-5 миллионника). Фактически это локальное купечество. Такой финкапитал, работающий внутри и между такими городами, не обязательно будет рассчитан на глобальный масштаб (либо память глобального масштаба) собственной деятельности, но это не значит также, что он не сможет туда выйти: это вопрос конвертации и порядка работы системы "частных денег", с которыми нужно разбираться особо.

Что касается памяти работающего в локусах финсектора, то ее важным содержанием, обеспечивающим деловой интерес выживания предприятия, неизменно должен быть учет ограничений собственного роста – прежде всего, территориального; фактически это означает добровольный отказ от любых M&A в модальности «силового предпринимательства», и внутреннее признание права на существование конкурентов. Могут ли вообще существовать такие бизнесы? Или же это означает наличие (и требование наличия) более общих социальных регулятивов, вроде тех, что НИЦ «Неокономика» рассматривает на примерах швейцарского и североамериканского конституционализмов? Если откладывать последнее повествование, образующее отдельную большую тему, то добровольное самоограничение наверняка должно быть либо чем-то вроде «кодекса чести русского купечества», либо памятью о том, чем дело кончилось – тепловой смертью экономической вселенной. Вот только будет ли конкретный «финансист» в своем локусе занят исключительной заботой о собственном бизнесе, особенно если его дела пойдут в гору? Обыденная логика, равно как историческое усмотрение, подсказывают, что, по мере улучшения ситуации «финансист» либо задумывается о вечном и высоком, создавая Ренессанс, либо (столетия спустя), понимая, что его позиция в мире людей (и, далее, по его разумению – в мироздании вообще) является ключевой, стремится все более эту позицию развивать и возводить в степень, параллельно способствуя созданию невидалей вроде ИТ-рынка, и еще более убеждаясь в собственной демиургической значимости.

Все это означает, что локальное извлечение прибыли наверняка каким-то образом должно быть частной повседневностью, структурно отличающейся от таковой в предшествующие эпохи и на любом территориальном масштабе. Неокономика утверждает естество финансовой жизни в формате территориальной империи как формы управления обществом. Однако она же утверждает, что ни территориальная империя, ни национальное государство не могут быть для России решениями, а потому разрабатывает особую концепцию "проектного государства", беря в качестве базовых примеров упомянутые типы конституционализма. Между тем, коли речь идет о новых урбосредах, локальные финансы неизменно должны быть рассмотрены в рамках концепции "проектного государства".

Следует различать по меньшей мере два понимания государства. В широком смысле – как систему общественных институтов, или "установлений", или state, то есть систему управления обществом в целом (такое определение дает политолог и "просветитель публичного пространства" Е.Шульман). В узком смысле – как древнюю управленческую систему общества, основанную на военно-бюрократических иерархиях – каскадных структурах, довольно живучую, в деятельностном аспекте которой главенствует авральная срочность и неорганизованный опыт, а в межличностных отношениях – "магнатско-исполнительский дуализм", распространяющая сверху вниз управляющие сигналы, приходящие на места в сильно искаженном виде (такая трактовка представляет часть неокономической теории). Поправка автора этих строк последнего определения – в том, что эта система есть частный и отживающий формат управления, несмотря на эволюционно первичность; что касается первого из них, то, признавая необходимость в одном слове, определяемым как "система и способ управления общественными процессами", он не считает нужным содержательно закрывать хорошо проработанную в свое время тему позитивного упразднения государства, находя в ней пространство интересных возможностей.

Но если государство в неокономическом смысле по своей природе – "стационарный бандит", то что еще можно сказать о реальности образа жизни на подконтрольной ему территории? Тем более, что, согласно неокономической "жетонно-распределительной" гипотезе, изначальным источником денег также является государство. А речь здесь идет про то, что сами территории, становясь предметом доденежного спроса как места образа жизни, все-таки могут получать денежно-финансовое, биржевое, измерение. В связи с этим позволю себе высказать спекулятивную гипотезу о деньгах в смысле времени и пространства. Это  гипотетическое рассмотрение возникло независимо от понимания денег как дизайна, однако вполне находится в пределах такого понимания – особенно если вести их рассмотрение с точки зрения интегрированного дизайна (папанековского) на формирование пространственно-технологической среды, органичной для жизни людей (при всем понимании того, что с точки зрения социально-исторических процессов сама эта «органичность» вполне подвергаема различным шокам). В рамках этой гипотез обнаруживают себя и некоторые риски для отмеченного ранее гражданского общества как основного созидателя и регулятора брендов.

Если суть денег – в бытии средством распределения ресурсов, котировки коих привязаны к разделяемому во времени труду, эксплуатируемому финсектором, то почему бы также не рассмотреть их в привязке к пространству – вернее, к средствам его ограничения, обособления и формирования локусов действия того или иного вида, но приведенным к некоторым стандартам? Особенно если мыслится пространственно-временное. Например, почему бы не взять за основу элементы самосвязанных конструкций, изолирующих некоторый пространственный объем? За этой онтологией продукта и первоприродной возможности предлагается усмотреть такой же продуктив отношения «труд-пространство», как некогда был усмотрен стоимостной продуктив отношения «труд-время». Более того, если привлекать неокономическое представление о хозяйственных реалиях, которое суть коммуникативное, то именно из коммуникативного, диалогового, представления об экономическом смысле валютных котировок как разниц стоимостей единицы труда в различных странах следует время если не как «мера стоимости» или некий «эквивалент», то уж, во всяком случае, как поле (вот ведь – опять пространственная метафора сама собой вводится раньше времени!) определения денег.

Однако как здесь вести речь о деньгах и торговле? Ведь сам вопрос о такой альтернативе вызван проблемой невозможности роста системы, основанной на прибыли. Скорее, нужно говорить о внефинансовых деньгах, как средстве распределения ресурсов, но привязанном не к трудовому времени, а к пространству задействования ресурсов. То есть говорить о деньгах не в смысле наличия человека с его трудом и временем, а в смысле его отсутствия, где они, высвобожденные, обнаруживают не время, образованное событиями, но пространство, образованное вещами, произведенными трудом во времени. А поскольку производимое в рамках прибыльной модели, дойдя до своей высшей стадии, суть производимое большей частью на продажу и прибыль, то есть на формирование потребы покупателя, нежели на его реальную потребу, постольку должны быть средства ограждения человека от навязываемых ему товарных вещей и (товарных же, вернее – товаромерных) событий. Речь идет именно о средствах ограждения и разграничения, поскольку, если речь вести о средствах избавления от вещей в общем, то, похоже, иной альтернативной им оказываются средства войны.

Проблема с этими определениями – в том, что деньги уже есть весьма определенная вещь, а то, что связано с заполнением пространства (даже с тем, что составляет первичные артефакты его урбанистического заполнения) есть уже производственная сфера, и также весьма определенная. Здесь я лишь веду речь о том, что пространство, в определенных условиях его дефицита, на фоне дефицита денег в обычном их смысле и профицита заполняющих пространство артефактов, становясь дефицитным ресурсом свободы действия, может стать стоимостным выражением самой возможности действия. Но для того, чтобы такое пространство стало деньгами, оно должно стать пространством административно-прескрипционного зонирования – то есть преломлением известной тоталитарно-индустриальной практики режимности территорий, но с тем лишь отличием от «фабрично-заводских» и «казарменно-войсковых», что в этих пространствах будет в меньшей степени регламентирована структура деятельности, и сами они наверняка будут занимать площади, соизмеримые населенным пунктам разных масштабов. Деятельность в них будет структурироваться «полусамоорганизационным» образом в меру целевых финансовых вливаний именно в данный «социальный бульон», наложенных на «решетку режимностей», а также горизонтальной и вертикальной миграции между такими территориями в зависимости от эмитируемых и располагаемых денежных знаков, а также от выдавливания участников из одних зон в другие согласно правилам игры (подобно тому, как из «города» в «город» перетекают участники игры «Мафия на N городов»). Деньги в таком случае, как регалии относительной власти, будут означать право находиться на тех или иных пространствах и территориях – вроде того, чем изначально была, собственно, «марка» (однако, сентимент Истории: рождение финансов из духа любви к театральному искусству!).

Но все это, еще раз, есть гипотеза при условии дефицита свободного пространства, или «пространства действия». С точки зрения государственно-распределительной концепции денег она представляет собой некий оксюморон: собственно управление посредством денег является внешнеимперским признаком, свойством территориальных и колониальных империй; тогда как ограничения и контроль пространственного перемещения – признаком "внутренних империй", формируемых на основе национальных государств. Между тем, женитьба «коня и трепетной лани» может показаться не такой уж и бессмысленной, особенно если ею займется Его Величество Исторический Процесс – если, конечно, этот процесс не пойдет в сторону докапиталистического квазифеодализма, и если не пробьются ростки социально-хозяйственной кооперации. Эти, последние как раз и способны придать объем отношению «труд-время» – «труд-пространство», поскольку их развертывание потребует селитебное освоение новых пространств, задействование новых технологий, но главное – форм управленческого взаимодействия, когда высокая степень кооперативно мотивированного разделения труда заменит доминанту «когда» и «сколько» на доминанту «где» и «зачем». Это – к вопросу о важности неподконтрольных территорий свободной жизни, рассматриваемых как пространства маневра в связи с основной проблемой рынка и попыткой ее разрешения.